Больше я на охоту с отцом не ходил.
Глава 6
Эл Латроп пролистывал образцы учебников, прикидываясь, что слишком занят, чтобы поговорить со мной, когда на столе мисс Марбл зажужжал аппарат внутренней связи и она улыбнулась мне, томно и таинственно, словно мы с ней разделяли некий важный секрет по части секса.
— Ты можешь пройти, Чарли.
Я поднялся:
— Счастливо вам продать эти учебники, Эл.
Он улыбнулся, коротко, неискренне:
— Надеюсь, что продам, Чарли, очень надеюсь.
Я прошел между большим сейфом, встроенным в стену, и обшарпанным столом мисс Марбл, держа курс на дверь с панелью из матового стекла и надписью:
ТОМАС ДЕНВЕР, ДИРЕКТОР
Открыл дверь, вошел.
Мистер Денвер вертел в руках «Охотничий рог», школьный вымпел с изображением этой самой штуковины. Высокий худой мужчина, чем-то напоминающий Джона Кэрредайна.[1] Лысый, костлявый. Руки с длинными пальцами, большущими костяшками. Узел галстука стянут вниз, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Кожа на шее вся в морщинах и покрасневшая, словно от раздражения из-за частого бритья.
— Садись, Чарли.
Я сел, сложив руки на коленях. В этом я большой дока. Научился от отца. Через окно, за спиной мистера Денвера, я видел лужайку, но она не подбегала к самому зданию, обрывалась раньше: кабинет директора находился на самом верхнем этаже. Плохо, конечно, но и клочок веселенькой зелени мог мне помочь, как ночник помогает малышам не бояться темноты.
Мистер Денвер поставил «Охотничий рог» на стол, откинулся на спинку кресла.
— Едва ли кто мог ожидать, что все так повернется, не правда ли? — пробормотал он.
Если кто и умел бормотать, так это мистер Денвер. Проводись у нас первенство бормотальщиков, я бы поставил все свои деньги на мистера Денвера. Я отбросил волосы со лба.
Стол мистера Денвера, заваленный почище стола мисс Марбл, украшала фотография его семьи. Все сытые, ухоженные. Жена, пожалуй, полновата, а детки что два цветочка, и никакого сходства с Джоном Кэрредайном. Две маленькие девочки, обе блондинки.
— Дон Грейс закончил докладную. Она у меня с четверга, и я внимательно ознакомился с его выводами и рекомендациями. Мы понимаем серьезность проблемы, и я позволил себе смелость проконсультироваться и с Джоном Карлсоном.
— Как он? — спросил я.
— Поправляется. Думаю, через месяц выйдет на работу.
— Это уже что-то.
— В каком смысле? — Он быстро мигнул, словно ящерица.
— Я его не убил. Это уже что-то.
— Да. — Мистер Денвер пристально смотрел на меня. — А хотел бы убить?
— Нет.
Он наклонился вперед, пододвинул кресло к столу, покачал головой и начал:
— Я всякий раз ломаю голову над тем, что следует сказать, когда предстоит такой вот разговор, Чарли. И мне становится очень грустно от тех слов, которые я должен произнести. Я работаю с детьми с 1947 года, но все равно этого не понимаю. То, что я собираюсь сказать, нужно и необходимо, я это понимаю, но радости не испытываю. Потому что никак не могу взять в толк, отчего такое происходит. В 1959 году у нас учился очень умный мальчик, который избил свою одноклассницу бейсбольной битой. Разумеется, нам пришлось отправить его в исправительное учреждение в Южном Портленде. Мы от него добились только одного: она, мол, не захотела встречаться с ним. И при этом он улыбался.
Мистер Денвер покачал головой.
— Напрасный труд.
— Что?
— Напрасный труд — пытаться понять. Не волнуйтесь, спите спокойно.
— Но почему, Чарли? Почему ты это сделал? Господи, операция продолжалась чуть ли не четыре часа…
— Почему — это вопрос мистера Грейса, — ответил я. — Он — школьный психоаналитик. А вы задаете этот вопрос по одной причине: от него очень легко перекинуть мостик к вашей проповеди. А я по горло сыт проповедями. И плевать я на них хотел. После драки кулаками не машут. Он мог выжить или умереть. Он выжил. Я рад. Вы делаете то, что должны делать. В полном соответствии с решением, принятым вами и мистером Грейсом. Но, пожалуйста, не пытайтесь меня понять.
— Чарли, понимать — это часть моей работы.
— Но мне-то нет нужды помогать вам выполнять вашу работу, — ответил я. — Хотя, так и быть, скажу вам одну вещь, чтобы помочь установить взаимопонимание, хорошо?
— Хорошо.
Я крепко сжал пальцы в кулаки. Они дрожали.
— Меня тошнит от вас, и мистера Грейса, и таких, как вы. Раньше вы вызывали у меня страх и все еще можете вызвать его, но теперь мне это надоело, и я решил, что не должен всего этого терпеть. Такой уж я человек, не могу терпеть, и все тут. И то, что вы думаете, не имеет для меня ни малейшего значения. Вы не обладаете достаточными знаниями и опытом, чтобы иметь со мной дело. Поэтому отойдите в сторону. Я вас предупреждаю. Вы не готовы к работе с такими, как я.
Я едва не сорвался на крик.
Мистер Денвер вздохнул:
— Ты можешь так думать, Чарли. Но законы штата утверждают обратное. Прочитав докладную мистера Грейса, я вынужден с ним согласиться. Ты не понимаешь себя и не осознаешь последствий того, что натворил в классе мистера Карлсона. У тебя не все в порядке с головой, Чарли.
У тебя не все в порядке с головой, Чарли.
Чероки обычно разрезали им носы… чтобы все в племени знали, какая часть тела навлекла на них беду.
Слова зеленым эхом зазвучали в моей голове, словно доносились с большой глубины. Слова — акулы, шныряющие в темноте, куда не проникали лучи солнца, слова-челюсти, явившиеся, чтобы пожрать меня. Слова с зубами и глазами.
Вот тут я начал заводиться. Я это знал, потому что то же самое произошло со мной перед тем, как я отметелил мистера Карлсона. Руки перестали дрожать. Желудок больше не сводили судороги, наоборот, в животе все успокоилось. Я словно отстранился не только от мистера Денвера и его покрасневшей в раздражении от бритья шеи, но и от себя. Я мог парить в воздухе.
Мистер Денвер что-то вещал о психиатрической помощи, когда я прервал его:
— Господин хороший, вы можете отправляться прямиком в ад.
Он замолчал, положил бумагу, на которую таращился, чтобы не смотреть на меня. Несомненно, вытащенную из моего досье. Святого досье. Великого американского досье.
— Что?
— В ад. Не судите, и не судимы будете. Есть в вашей семье сумасшедшие, мистер Денвер?
— Я готов поговорить с тобой об этом, Чарли, — сухо ответил он. — Но не желаю принимать участие…
— …в сексуальных оргиях, — закончил я за него. — Только вы и я, согласны? Для начала погоняем шкурку. Кто кончит первым, станет лауреатом Патмановской премии дружбы. Доставайте свой инструмент, партнер. И позовите сюда мистера Грейса, так даже будет лучше. Погоняем шкурку кружком.
— Ч…
— Вы не поняли? Вам же надо хоть иногда вытаскивать свой кончик, так? У всех он встает, вот каждому нужен кто-то еще, чтобы вернуть его в исходное состояние. Вы уже определили себя в судьи, присвоили себе право решать, что для меня хорошо, а что плохо. Дьяволы. Одержимость. Посему я уфарил ту макекькую дефосъку эфой бедболной питой, Гошпоти, Гошпоти? Давол, давол засштафил меня, и я так со-о-шалею оп эфом. Почему вы не хотите этого признать? Вы же получите удовольствие, дергая меня за крайнюю плоть. Такого счастья вы не испытывали с 1959 года.
Он злобно пялился на меня. Я загнал его в угол, знал это, гордился этим. С одной стороны, ему хотелось обратить все в шутку, поддакнуть мне, потому что, в конце концов, только так и можно разговаривать с душевнобольными. С другой стороны, он всю жизнь учил детей, он сам мне об этом сказал, и не мог нарушить Первой заповеди педагога: «Не позволяй им ни в чем взять верх, перехвати инициативу и тут же осади».
— Чарли…
— Не тратьте силы. Я же пытаюсь втолковать вам: нельзя меня только использовать! Мне это надоело. Ради Бога, мистер Денвер, покажите, что вы мужчина. А если не можете быть мужчиной, по крайней мере подтяните штаны и покажите, что вы директор.
— Заткнись, — пробормотал он. Лицо его стало алым. — Вам чертовски повезло, молодой человек, что живете вы в прогрессивном штате и учитесь в прогрессивной школе. Иначе вы говорили бы все это совсем в другом месте. В какой-нибудь колонии для подростков, где отбывали бы срок за покушение на убийство. И у меня крепнет уверенность, что вам там самое место. Вы…
— Благодарю.
Он уставился на меня, взгляд его холодных синих глаз встретился с моим.
— За то, что наконец-то воспринимаете меня как человеческое существо, даже если мне и пришлось для этого разозлить вас. Вот уж прогресс так прогресс. — Я положил ногу на ногу, изображая полное безразличие. — Хотите поговорить о ваших находках в трусах, в те времена, когда вас учили в Большом Университете, как надо учить детей?
— У тебя грязные не только слова, но и мысли, — отчеканил он.
— Да пошел ты… — И я рассмеялся.
Алого в его лице прибавилось. Он поднялся. Наклонился над столом, медленно, очень медленно, словно его суставы нуждались в смазке, рукой схватился за мое плечо.
— Ты должен относиться ко мне с уважением. — От его хладнокровия не осталось и следа, он даже забыл о своем фирменном бормотании. — Панк паршивый, ты должен относиться ко мне с уважением.
— Я могу показать вам свою задницу, и вы можете ее поцеловать, — ответил я. — Давайте, расскажите о ваших находках в трусах. Вам сразу полегчает. Бросьте нам ваши трусы! Бросьте нам ваши трусы!
Он отпустил меня, отвел руку, и она зависла в воздухе, словно ее только что цапнула бешеная собака.
— Вон отсюда, — просипел он. — Собери учебники, сдай их и убирайся. С понедельника ты исключен из школы и переведен в Академию Гринмэнтла. С твоими родителями я поговорю по телефону. А теперь убирайся. Не хочу больше тебя видеть.
Я встал, расстегнул две нижние пуговицы на рубашке, стянул подол на сторону, расстегнул ширинку. Прежде чем он шевельнулся, распахнул дверь и потопал в приемную. Мисс Марбл и Эл Латроп о чем-то шушукались у ее стола. Они повернулись на звук открывшейся двери, их глаза широко раскрылись. Несомненно, во время нашей беседы с директором они играли в великую игру американских гостиных: «На самом деле мы их не слышим, не так ли?»
Вам бы пойти к нему. — Я тяжело дышал. — Мы сидели, спокойно разговаривали о том, что можно найти в трусах, а потом он как перепрыгнет через стол. Пытался меня изнасиловать.
Я таки заставил его сорваться, а это тянуло на подвиг, учитывая, что он двадцать девять лет учил детей и ему осталось только десять, чтобы его имя навеки занесли в анналы школы, а может, и штата. Он метнулся за мной, но я ловко увернулся, и он застыл на пороге, на его лице читались злоба, глупость и вина.
— Пусть кто-нибудь о нем позаботится, — продолжил я. — Как только он спустит, ему сразу станет легче. — Я посмотрел на мистера Денвера, подмигнул ему и шепотом добавил: — Бросьте нам ваши трусы, хорошо?
Повернулся и медленно пошел к входной двери, застегивая пуговицы, заталкивая рубашку в брюки, застегивая ширинку. Предоставляя ему время высказать свою точку зрения, но он не произнес ни слова.
Вот когда я порадовался, очень порадовался, потому что понял, что он просто не может вымолвить хоть одно слово. Объявлять по громкой связи перерыв на ленч — это у него получалось отлично, а тут он дал маху. Я предстал перед ним, каким и выглядел в докладной мистера Грейса, и адекватного ответа у него не нашлось. Он продемонстрировал абсолютную беспомощность. Может, он рассчитывал, что мы мило улыбнемся друг другу, обменяемся крепким рукопожатием и тем самым подведем черту под моими семью с половиной семестрами пребывания в Плейсервиллской средней школе. Несмотря на случившееся, на мистера Карлсона и прочее, он не ожидал от меня никакой иррациональности. О таком уместно думать и говорить только в чулане, где хранятся порнографические журналы, какие не показывают жене. Вот он и стоял, с онемевшими голосовыми связками, не находя нужных слов. Никто из преподавателей дисциплины «Общение с психически больными детьми» не сказал ему, что когда-нибудь ему придется иметь дело с учеником, который переведет это самое общение на личностный уровень.
И очень скоро он начнет сходить с ума. Станет опасным. Кто мог это знать лучше меня? Я-то понимал, что придется защищаться. Готовился к этому, готовился с того момента, как решил, что люди могут (учтите, только могут) выслеживать меня и проверять, что к чему.
Я дал ему шанс. Все шансы.
Шагая к лестнице, я ждал, что он бросится за мной, схватит меня. Спасение души не для меня. Я то ли уже переступил черту, то ли заведомо не мог рассчитывать на благосклонность небес. Все, чего я хотел, так это признания… а может, надеялся, что кто-то начертит у моих ног желтый чумной круг.
Он не бросился за мной.
А раз не бросился, значит, я мог продолжать начатое.
Глава 7
По лестнице я спускался насвистывая. В превосходном настроении. Такое иногда случается. Когда все ни к черту, разум решает выкинуть все беды в мусорное ведро и отправиться отдохнуть во Флориду. А ты видишь отсветы адского пламени, когда поворачиваешься, чтобы взглянуть на только что сожженный мост.
Девушка, которую я не знал, разминулась со мной на площадке второго этажа, прыщавая, уродливая, в больших роговых очках. В руках она несла учебник по машинописи. Импульсивно я обернулся. Да-да, со спины она тянула на Мисс Америку. Ну до чего же все замечательно.
Глава 8
Коридор первого этажа пустовал. Ни души, никто не приходил, никто не уходил. В воздухе лишь висело пчелиное жужжание, которое роднит все школы, как новые, со стеклянными стенами, так и старые, воняющие паркетной мастикой. Шкафчики выстроились молчаливыми рядами, с редкими разрывами на фонтанчики с питьевой водой или двери в классные комнаты.
Урок алгебры шел в комнате 16, а мой шкафчик находился в другом конце коридора. Я подошел к нему, оглядел снизу доверху.
Мой шкафчик, с четкой надписью ЧАРЛЗ ДЕКЕР, выведенной моей рукой на полоске клейкой бумаги. Эти полоски нам выдавали каждый сентябрь, едва мы первый раз переступали порог школы. Мы их тщательно заполняли и приклеивали к шкафчикам еще до первого урока нового учебного года. Этот ритуал соблюдался так же свято, как и первое причастие. В первый день второго года, в Плейсервиллской средней школе, Джо Маккеннеди направился ко мне через забитый учениками коридор с этой самой полоской, наклеенной на лоб. Сотни новичков, все с желтыми именными карточками, пришпиленными к рубашке или блузке, в ужасе взирали на такое святотатство. А я чуть не лопнул от смеха. Конечно, его за это наказали, но уж я вдоволь повеселился. Пожалуй, эта проделка Маккеннеди примирила меня со школой на целый год.
Вот он, мой шкафчик, между РОЗАНН ДЕББИНС и КАРЛОЙ ДЕНЧ, которая каждое утро благоухала розовой водой, отчего в последнем семестре мой завтрак частенько выказывал желание покинуть желудок.
Но теперь все это в прошлом.
Серый шкафчик высотой в пять футов, на замке. Замки нам раздавали в первый день учебного года, одновременно с липучкой. Замок звался Титусом. Отомкни меня, замкни меня. Я — Титус, Полезный Замок.
— Титус, старина, — прошептал я. — Титус, старая закрывалка.
Я потянулся к Титусу, и мне показалось, что моя рука удлинилась на сотню миль, кисть словно прицепили к резиновой руке, которая могла безболезненно растягиваться. Черная номерная поверхность Титуса молча смотрела на меня, не осуждая, но и не одобряя моих действий. На мгновение я закрыл глаза. По телу пробежала дрожь, словно чьи-то невидимые руки тряхнули меня.
Когда я открыл глаза, пальцы левой руки крепко держали Титуса. Минутную слабость удалось подавить.
Комбинации на школьных замках очень простые. Шесть, три, два нуля. Титус знаменит прочностью, а не интеллектом. Замок раскрылся. Я сжимал его в руке, не вынимая из петель.
Из соседнего класса доносился голос мистера Джонсона:
— …и гессенцы, наемники, не особо рвались в бой, особенно в стране, которую они могли свободно грабить, зарабатывая на этом куда больше оговоренного жалованья…
— Гессенец, — прошептал я Титусу, осторожно вытащил, донес до ближайшей урны, бросил. Теперь он смотрел на меня снизу вверх, устроившись среди тетрадных листков с проверенными домашними заданиями и оберток из-под сандвичей.
— …но помните, что континентальная армия полагала гессенцев страшными немецкими машинами-убийцами…
Я наклонился, поднял замок, положил его в нагрудный карман. Образовалась выпуклость размером с пачку сигарет.
— Учти это, Титус, ты — старая машина-убийца, — назидательно сказал я и вернулся к своему шкафчику.
Распахнул дверцу. Внизу, скрученная в пахнущий потом комок, лежала моя спортивная форма, пакеты из-под завтраков, обертки шоколадных батончиков, огрызок яблока, покоричневевший от времени, пара черных кроссовок. Красная нейлоновая ветровка висела на крючке, на полке над ним лежали все учебники, кроме алгебры. «Гражданское право», «Американская государственность», «Французские сказки» и «Человеческий организм», этот путеводитель по человеческому телу, современная книга с юношей и девушкой на красной обложке и заклеенным по решению школьного комитета разделом «Венерические заболевания». Я решил начать с этого самого организма, проданного школе не кем иным, как стариной Элом Латропом. Я, во всяком случае, на это надеялся. Я достал учебник с полки, раскрыл где-то между «Основными элементами питания» и «Правилами пребывания на воде» и разорвал на две части. Без всякого усилия. Они все рвались легко, кроме «Гражданского права», написанного Силвером Бардеттом примерно в 1946 году. Обрывки я побросал на нижнюю полку. Наверху оставалась только логарифмическая линейка, которую я переломил пополам, фотография Рэкел Уэлш,[2] приклеенная к задней стенке (ее я трогать не стал), и коробка с патронами, спрятанная за учебниками.