Однажды в замке - Элоиза Джеймс 8 стр.


Граф пристально глянул на него, но тут же отвернулся к огню.

– Вот в том-то вся беда.

– Что?

– Вас пожирает желание к ней, верно? Она надела красное платье, принадлежащее моей жене, и теперь вы потеряли голову.

– Что-то в этом роде, – согласился Гауэйн.

– Это плохо, – почти прохрипел Гилкрист. – Очень.

Гауэйн открыл рот, чтобы опровергнуть его предсказание, но Гилкрист продолжал:

– Я выбрал вас, потому что считал, что вы не способны поддаться страсти. Могу сказать по собственному опыту, что страсти плоти не основа для брака.

– Вот как!

Гауэйн все еще пытался понять, как стоит реагировать на это свирепое замечание, но граф снова продолжил речь:

– Моя дочь – настоящий музыкант. Я хотел для нее спокойного рационального брака. Такого, в котором ее муж будет уважать ее талант… нет, гений.

– Гений?

Гауэйн поставил бокал на каминную доску.

– Она играет на виолончели, как ни одна женщина в этой стране. И очень немногие мужчины.

Гауэйн не знал ни одной женщины, кроме Эди, которая играла бы на виолончели, да и мужчин не знал. Но стоит ли указывать на это человеку, чье лицо горело смесью гордости и ярости?

– Она играет лучше меня. А я ведь, думаю, сделал бы превосходную карьеру, если бы родился в простой семье. Не будь она моей дочерью, играла бы в лучших концертных залах мира. Знаете, кто сказал мне это?

Взгляд графа был так же свиреп, как и тон.

Гауэйн покачал головой. Откуда ему знать, черт побери? Он и виолончели-то никогда не видел!

– Роберт Линдли!

Должно быть, выражение лица герцога выдало его полное невежество.

– Величайший в Англии виолончелист, – спокойно сообщил Гилкрист. – Эдит играла для него, конечно, без свидетелей, и он сказал, что, не будь она женщиной, могла бы потягаться с его собственным сыном.

– Я очень плохо разбираюсь в музыке, – пояснил Гауэйн, откашливаясь, – но счастлив слышать, что моя будущая герцогиня обладает таким даром.

Граф открыл было рот, но тут же закрыл снова.

– Я ничего не могу сделать. Она мой единственный ребенок. И должна выйти замуж, – прошептал он с отчаянием.

Его лицо искажало сожаление. Что, черт возьми, по его мнению, сделает Гауэйн? Выбросит виолончель Эдит в окно? Не то чтобы он знал, как выглядит эта самая виолончель – очевидно, какой-то струнный инструмент, из которых он видел только скрипку.

Гауэйн вовсе не хотел пить портвейн или дальше беседовать с Гилкристом, впавшим в уныние настолько, что стало неприятно на него смотреть. Стантон решил, что граф что-то скрывает, и это что-то не имеет ничего общего с Эди. Скорее, с бурными отношениями между графом и графиней! У Гауэйна уже не осталось сомнений, что Эди – это та самая женщина, которая ему нужна. Несомненно, ее здравомыслящие высказывания основаны на близком знакомстве с супружеской жизнью отца.

Герцог поклонился.

– Прошу извинить, лорд Гилкрист. Я, пожалуй, погуляю в саду.

Граф кивнул, не отрывая взгляда от огня.

Гауэйн вышел из библиотеки через боковую дверь и стал осматривать Фенимор снаружи. Дом представлял собой большую груду камня и кирпича, пристройки к которой делались предками, умными и не слишком. Час спустя он успел осмотреть оба двора, большой задний газон, теннисный корт и лабиринт из живой изгороди… а также балконы. Всего их шесть: два выходили на внутренний двор, четыре – на большой газон. Все вполне доступны, хотя Стантон не настолько глуп, чтобы рисковать жизнью, взбираясь по плющу. Первые два балкона пристроены, судя по всему, совсем недавно. Четыре остальных же казались куда более старыми – настоящие балконы Джульетты.

Но герцог решил, что старые балконы относятся к хозяйским спальням, как и к двум самым роскошным гостевым комнатам. Эди вряд ли предоставили такую, поскольку она не являлась ни родственницей, ни близкой подругой леди Гонории.

Гауэйн вернулся во двор и снова оглядел два внутренних балкона с мраморными балюстрадами. Он решил, что они достаточно крепки, чтобы выдержать веревку.

Стантон вернулся в сад, не прекращая размышлять. Он никогда не обесчестит будущую герцогиню. Но это не значит, что он, находясь с ней ночью под одной крышей, не поцелует ее на ночь.

Странность завязавшихся между ним и Эди отношений сбивала его с толку. Все равно, что быть захваченным водоворотом. Даже мысль о ней ударяла безумным голодом, от которого сжимался желудок. Когда ее пальцы касались его руки чувственным мимолетным прикосновением, которое тут же улетучивалось, как спугнутый олень, в нем загорался огонь. Гауэйн был вне себя. От жгучего желания.

Он решил прогуляться по саду еще полчаса, позволяя холодному вечернему воздуху обдувать тело и приводить в порядок мысли. Потом герцог присоединился к джентльменам. Чаттерис окликнул его, и они вернулись в кабинет графа, чтобы сыграть партию на бильярде. За ними последовал еще один друг детства, – Дэниел Смайт-Смит.

Они играли молча. Наконец, Чаттерис, успешно загнав шар в лузу, выпрямился и резко сказал:

– Я наблюдал за вашим разговором с невестой за ужином.

Гауэйн пожал плечами.

– Меня посадили рядом с леди Эдит. Я, естественно, разговаривал с ней.

– Поздравляю. Леди Эдит воистину прелестна. – Аккуратно загнав в лузу следующий шар, он спросил: – Когда свадьба?

– Через четыре месяца, – ответил Гауэйн, хотя эта идея отныне была неприемлема. – Может, немного раньше.

– Не только я один наблюдал за вами. Отец дамы казался крайне недовольным.

Гауэйн снова пожал плечами:

– Бумаги подписаны, хотя граф предпочел бы, чтобы брак его дочери остался союзом, основанным на холодной практичности.

Чаттерис отправил в лузу очередной шар.

– Ваша беседа не показалась мне такой уж бесстрастной.

Гауэйн отказывался делать вид, что женится по расчету: это запятнало бы растущее чувство между ним и Эди. Поэтому он довольствовался короткой репликой.

– Ваш брак, как я ранее заметил, тоже абсолютно практичен.

Судя по улыбке, Чаттерис прекрасно понял, что имел в виду Гауэйн.

– Нам обоим повезло.

Его шар отрикошетил от бортика и замер.

– Как и ему.

Он кивнул в сторону Смайт-Смита, свадьба которого должна была состояться через неделю-другую.

Гауэйн нацелился на мяч.

– Моя невеста сказала, что у нее комнаты с балконом. Полагаю, ее спальня выходит во внутренний двор.

– Не могу сказать, – нахмурился граф.

– О, ради бога, – вставил Смайт-Смит, – если у леди Эдит есть балкон, он должен выходить на внутренний двор, поскольку у моих родителей балконы выходят на задний сад. Надеюсь, Кинросс, вы не захотите по ошибке влезть на балкон, ведущий в покои моей матушки.

Чаттерис прислонился к столу, игнорируя шутку будущего шурина:

– По-моему, Кинросс, я знал вас всю жизнь.

– Мы познакомились, когда нам было восемь.

Гауэйн забил шар.

– На вечеринке в этом же доме, если правильно припоминаю.

– Тем приятнее видеть, как вы пали жертвой стрелы, пущенной ребенком с повязкой на глазах.

Он имел в виду Купидона? Достаточно верное предположение.

– Кто бы говорил, – парировал он. – Итак, Смайт-Смит прав насчет балкона?

– Это всего лишь мысль, – заметил Чаттерис, – но почему бы не пойти по пути наименьшего сопротивления, а именно по лестнице?

Гауэйн поднял глаза, зная, что из них брызжет необузданное лукавство, которого никогда раньше не видел друг.

– Я бы предпочел удивить ее. За ужином мы обсуждали пьесы.

– О, так вот, что вы обсуждали? – расхохотался граф. – Уверяю, половина собравшихся посчитали, что в вашей беседе не было никаких литературных тем.

– Но, клянусь, так и было. «Ромео и Джульетта».

– Вот как! Опасные штуки эти балконы.

Гауэйн забил еще один мяч.

– Я в хорошей форме.

– Полагаю, старая лестница в каретном сарае, которой мы пользовались в детских играх, все еще там, – смеясь, сообщил Смайт-Смит.

– Но лестница недостаточно высокая, – покачал головой Гауэйн.

– Это веревочная лестница, – пояснил Смайт-Смит. – Мало того, сплетена из конского волоса. Должно быть, именно для такой цели.

– Я нахожу подобное предложение крайне нежелательным, – отчеканил Чаттерис.

– Вздор! – возразил Смайт-Смит, ткнув друга локтем в бок. – Завтра ты женишься, мне ждать того же всего неделю или чуть больше. А бедняге Кинроссу страдать несколько месяцев, а может и дольше.

Он обернулся к Гауэйну, лукаво блестя глазами.

– Я пошлю кого-нибудь за лестницей. Мой камердинер обо всем позаботится, а горничная леди ничего не узнает.

Стантон загнал в лузу последний шар, выпрямился, встретил взгляд Смайт-Смита и разразился смехом.

– Вы сами пользовались этой лестницей!

– Я не имею права отвечать на такое предположение, – весело отнекивался Дэниел. – Кстати, леди разойдутся по комнатам через час или около того. Считайте это моим свадебным подарком.

Гауэйн смотрел, как он выходит из комнаты в сопровождении графа. Оба чертовски видные мужчины!

Он вдруг обрадовался тому обстоятельству, что дебют Эди не состоялся в прошлом или позапрошлом году. Что было бы, познакомься он с ней в качестве, скажем, леди Чаттерис?

Немыслимо!

Когда они поженятся, он будет целовать ее за обеденным столом. Сколько пожелает. В Крэгиваре никто не посмеет возразить, если он прикажет лакеям выйти, когда ему придет в голову взять жену прямо на столе.

Мысленно застонав, Стантон понял, что успокаивающий эффект садов пропал задаром.

Глава 12

Эди готовилась ко сну в дремотно-мечтательном состоянии. Она приняла ванну, надела ночную сорочку и пеньюар, села на табурет, и Мэри стала вытаскивать из волос шпильки и орудовать щеткой.

Гауэйн представлял собой такую странную смесь: серьезный и энергичный, с легким оттенком язвительного юмора. У него верное сердце. Но он – человек сложный, который, по ее мнению, никому ничего не доверял.

– Желаете прилечь, миледи? – спросила Мэри.

– Не сейчас, – улыбнулась Эди. – Сначала я должна поупражняться. Спасибо, это все.

Когда Мэри ушла, Эди взяла стоявшую у стены виолончель и принялась подкручивать колки. Как бы она ни устала, все же должна играть не меньше часа. Завтра, в день свадьбы, будет не до этого.

Несколько лет назад, когда она впервые отказалась путешествовать без виолончели, отец велел сделать специальный футляр, с мягкой подкладкой и обтянутый бархатом, почти такой же, как у него самого. Теперь их инструменты возили в отдельном экипаже. Футляры были так тяжелы, что из дома в экипаж и обратно их несли два грума.

Эдит начала с Вивальди. Часть «Зима» никак ей не давалась. Полчаса спустя она повторяла две фразы снова и снова, пока не достигла нужного результата.

После этого леди вернулась к началу, намереваясь сыграть всю пьесу, прежде чем наконец позволить себе лечь. Она так сосредоточилась на музыке, что вздрогнула от внезапного порыва ветра, донесшегося из стеклянной балконной двери. Ветер взметнул ноты, и несколько листочков упало на пол. Пальцы Эдит соскользнули со струн, и она с тихим проклятием и начала снова.

Теперь ей уже не нужны были ноты: она знала пьесу наизусть. Мелодия, подобно воде, плыла с ее смычка.

Ветерок снова потревожил страницы. Но на этот раз Эди даже не моргнула глазом. Она почти закончила пьесу, когда дверь из коридора вдруг открылась. Эди злобно дернула головой. Мэри знала, как она ненавидит, когда ее перебивают.

Но это была не Мэри. Порог переступил отец. Он нес виолончель. Лицо осунулось, глаза потемнели.

Эдит подняла смычок и кивнула на стул, по другую сторону от камина, рядом с окном. Пока отец шел к ней, она поспешно одернула пеньюар, чтобы прикрыть ноги. Поскольку она часто играла перед сном, все ночные одеяния были сшиты с очень высоким разрезом, что освобождало ноги, одновременно позволяя делать подобающую уступку скромности.

Отец понимал, что играть, сидя боком, крайне неудобно. Ни один серьезный виолончелист не позволит ограничить движения руки.

Теперь он сел и провел смычком по струнам, настраивая инструмент.

– Новая аранжировка Итальянского концерта Баха? – предложила Эдит. Исполнение подобных дуэтов было основой их отношений. С самого детства она высоко ценила вечерние визиты отца в детскую. И начала серьезно работать, только чтобы заслужить его улыбку… но теперь Эди знала, что игра у нее в крови.

Граф никогда не умел проявлять свои чувства. Но приходил в детскую каждый вечер и научил дочь играть. Пришло время, когда ему нечему стало ее учить, но они по-прежнему упражнялись вместе.

Теперь он молча кивнул, соглашаясь на Баха. Они одновременно подняли смычки. Отец и дочь играли вместе так долго, что следовали друг за другом не задумываясь.

Эдит вела вторую партию. Ее ноты танцевали вокруг нот графа, подхватывая суровую басовую партию, растворяя ее в мелодии, вплетая прядь солнечного света в полночь. Отец сидел лицом к ней. Лицо выражало радость и одновременно полную сосредоточенность.

На половине пьесы по комнате снова пронесся порыв ветра, и оба подняли головы. Эди едва не запнулась, когда по комнате разлетелись ноты. Хорошо, что отец был так поглощен музыкой, потому что, к полному изумлению девушки, за открытой стеклянной дверью стоял Гауэйн.

Ее левая рука автоматически скользила по грифу, но глаза были устремлены на герцога Кинросса.

Тут отец резко остановился, а Эдит несколько секунд еще продолжала играть, хотя ноты казались слабым подобием того, какой должна быть мелодия.

Неужели граф что-то услышал?

Она тоже подняла смычок, хотя едва дышала.

– Еще раз? – спросил он.

К облегчению Эди, в голосе отца не было подозрений, просто констатация того, что она потеряла настрой. Неудивительно: невозможно сохранять сосредоточенность, необходимую для такой пьесы, когда жених материализуется, подобно шотландскому призраку, на крошечном балконе, в двадцати футах над землей, у двери в спальню. Как, спрашивается, он сюда попал?

Если отец обернется…

Тщеславная сторона Эди хотела, чтобы Гауэйн посчитал ее чувственной женщиной, чьи алые губы возвещают о ее внутренней сущности. Она поддернула сорочку, обнажив левую ногу. Отец ни за что не заметит: ни один музыкант не смотрит на другого во время игры. Мало того, граф часто закрывал глаза.

– Да, – ответила Эдит. – Вернее, нет. Давай, сыграем Ларго из концерта Вивальди соль-мажор. Перед этим я работала над аранжировкой Мелчетта для виолончели.

– Тебе нужны ноты?

– Нет. Я работала над этой мелодией целый месяц до того, как заболела. Я играла вторую партию. Если возьмешь первую, все получится идеально.

Отец кивнул:

– Помни лиричность музыки, Эди. В прошлый раз ты так сосредоточилась на постановке пальцев, что не слушала язык музыки.

Усталости в его голосе больше не ощущалось.

Удостоверившись, что отец не подозревает о присутствии Гауэйна на балконе, Эди немного расслабилась и позволила себе снова взглянуть на герцога. Он по-прежнему был там. Молчаливый, темный силуэт на фоне неба. Чувства, которые она питала к нему, были такими странными…

Заметив дьявольский блеск его глаз, она ощутила, как сжалось сердце. Как в тот момент, когда она впервые услышала виолончель.

Отец нагнул голову и коснулся смычком струн. Вскоре музыка увлекла Эди.

Она хотела, чтобы Гауэйн понял эту ее страсть, увидел, что это не пустое времяпрепровождение. Поэтому она выкинула его из головы и позволила музыке подхватить себя и понести. Теперь Эдит вторила отцу, вплетая в его мелодию свою. Музыка постепенно нарастала, захватывая воздух и превращая его в звуки такие сладостные, что они казались ощутимыми эмоциями. Ее тело покачивалось в такт игре. Они приближались к самой сложной части пьесы.

Эди нагнула голову, стараясь сделать все, чтобы ее пальцы беспрепятственно перелетали от ноты к ноте. Она ни разу не запнулась. И никогда прежде не играла лучше. Отец не смотрел на нее. Но с проницательностью музыканта Эдит понимала, что по его телу распространяется глубокая радость. Напряженное отчаяние исчезло, когда он дышал музыкой, создавал музыку. Последние такты были медленными вздохами, музыка и воздух сплелись в единое целое.

Когда финальные ноты проплыли в вечернем полумраке, отец, наконец, поднял голову. Эди прикрыла ногу, стараясь не смотреть в сторону балкона.

– Ты была права, – заметил он, поднимаясь. – Хорошо поработала над пьесой.

Это было его наивысшей похвалой.

Эди улыбнулась отцу. Они часто ссорились, но она глубоко его любила. И несмотря на вечную строгость и суровость, знала, что он тоже ее любит.

– Спасибо, – тихо сказала она. – Спокойной ночи, отец.

Он наклонил голову: один музыкант выражает уважение другому.

– Дочь. Спокойной ночи.

Граф взял инструмент, пересек комнату и молча вышел. Эди закрыла за ним дверь и обернулась. Гауэйн растаял в темноте, но Эдит по-прежнему видела его силуэт на фоне звездного неба. Вместо того чтобы шагнуть к нему, она прислонилась к двери и, как распутная женщина, просунула ногу в разрез.

– Ваша светлость! Я поражена! Визит в столь поздний час?

Гауэйн вошел в комнату.

– Я тоже удивлен.

– Что же так вас удивило?

Эдит оставалась на месте, ожидая, пока он подойдет к ней. Музыка окрыляла ее: она всегда это знала. Но никогда не понимала, что музыка может вызвать более глубинное опьянение: петь в ее венах.

Новое глубокое чувство заставляло ее хотеть играть на этом человеке, как на инструменте. Или позволить ему играть на ней… она не была уверена, что правильнее. Это было совершенно незнакомым родом безумия. Но таким же всепоглощающим.

Как кровь в теле. Как музыка в душе.

Безумие!

– Ваш отец утверждает, что вы можете соперничать с лучшим виолончелистом в Англии.

– Он мой отец, и поэтому преувеличивает.

Назад Дальше