Джемисон бросил взгляд на перевязанную руку Гейба и вздохнул.
— Клянусь матерью, я и подумать не мог, что он попытается тебя порезать.
— На пьяниц нельзя полагаться, Джеми. Ты мо мнение знаешь.
— Да, конечно. — Джемисон со смирением сложил руки на животе. Ему уже давно следовало быть на ипподроме, а не торчать здесь, успокаивая босса. — Мне кажется, я даже понимаю, почему ты так к этому относишься, и все же за людей отвечаю я, верно? Я поступил так, как мне казалось лучше.
— Тебе казалось неправильно.
— Да.
— Отныне каждый, кто придет на работу под хмельком, должен быть уволен немедленно. Это касается всех, начиная с тебя и заканчивая самым последним уборщиком. Никаких исключений. Никаких предупреждений.
В глазах Джемисона промелькнуло нечто похожее на раздражение, но он с готовностью кивнул.
— Ты здесь главный, Гейб. Удовлетворенный ответом, Гейб взял со стола учетный журнал и быстро пролистал страницы.
— Теперь я буду проводить больше времени в конюшне и на треке, — сказал он. — Только не считай, будто я тебе не доверяю.
— Это твоя конюшня, — отозвался Джемисон, но его голос прозвучал напряженно.
— Вот именно. Сегодня мне стало окончательно ясно, что мои люди не считают меня полноправным участником этого бизнеса. Я сам в этом виноват. — Он снова отложил журнал. — В первые два года после того, как ферма перешла в мои руки, я занимался главным образом тем, что строил дом и пробивал себе дорогу в тесный, замкнутый круг владельцев. Пока ты занимался каждодневной рутинной работой, я разыгрывал из себя хозяина лошадей. Теперь все будет по-другому, я сам займусь делами. Ты — мой тренер, Джеми, и во всем, что касается лошадей, я, как и прежде, буду слушаться твоего совета. Но теперь я вернулся в игру и не намерен проигрывать.
Это пройдет, подумал Джемисон. Владельцы лошадей, как правило, не отягощали себя будничной работой. Во всяком случае — подолгу. Единственное, что их интересовало, — это место на паддоке1 и собственный кошелек.
— Что ж, дорога к стойлу тебе известна, — сказал он.
— Давненько не брал я в руки вилы! — Гейб улыбнулся, вспомнив Келси, размахивающую вилами, словно копьем, потом посмотрел на часы с большим круглым циферблатом, которые Джемисон повесил на гвозде у себя в конторе. — Я думаю, мы успеем добраться до Пимлико к трем часам. Кого ты отправил с кобылой?
— Карстерса. Торки — жокей, Лайнетт — выводной грум.
— Ну что ж, посмотрим, что за команда у нас получилась.
Переобувшись в ботинки, Келси снова спустилась вниз и вышла из дверей усадьбы. Она не пошла к конюшням, прекрасно понимая, что там она будет только мешать, да ей и не хотелось, чтобы работники таращились на нее как на какую-то диковинку. Вместо этого она неторопливо пошла к холмам, где на поросших травой склонах паслись лошади.
После сумасшедшего утра эта картина показалась Келси еще более мирной, успокаивающей, однако, несмотря на это, ей пришлось приложить некоторые усилия, чтобы справиться с собой и своим беспокойным характером, который словно подталкивал ее в спину, заставляя пройти дальше, до следующего холма, чтобы увидеть что там, за его гребнем.
Неужели она гуляла здесь, когда была маленькой? Если да, то почему она ничего не помнит? Мысль о том, что первые три года жизни не оставили в ее памяти ни малейшего следа, заставила Келси ощутить неожиданно глубокое разочарование. Разумеется, это не имело бы никакого особенного значения, сложись ее жизнь по-другому, однако именно в эти годы была определена судьба Келси, определена надолго вперед, и ничего не знать об этом было обидно до слез. В эти минуты ей больше всего на свете хотелось вернуть безвозвратно ушедшие годы, чтобы во всем разобраться и решить для себя, кто был прав и кто виноват.
Остановившись у изгороди, выкрашенной белой краской, она облокотилась на верхнюю перекладину и стала наблюдать за тремя кобылами, которые вдруг понеслись по траве, стараясь обогнать одна другую. Их жеребята, неуклюже выбрасывая тонкие, непослушные ножки, поскакали следом за матерями. Еще одна кобыла терпеливо стояла, пока ее жеребенок сосал.
Келси неожиданно подумала о том, что открывшаяся ей мирная картина отличается невероятным, почти небывалым совершенством. Словно на почтовой открытке, где воздух слишком прозрачен, а трава слишком зелена, чтобы существовать в действительности. И все же она улыбалась, глядя на сосунка, восхищалась его неправдоподобно тонкими ногами, наклоном изящной, почти игрушечной головы. Что он будет делать, подумала Келси, если она перелезет через загородку и попытается его погладить?
— Настоящие красавцы, верно? — Наоми неслышно подошла и встала рядом с ней у изгороди. Ветер с холмов раздувал ее светлые волосы, которые — ради удобства, а не ради моды — были пострижены коротким каре. — Я могу любоваться на них часами. И так — весна за весной, год за годом. Это успокаивает просто как процесс, хотя лошади на выгоне — зрелище само по себе удивительное.
— Они очень красивы, — искренне сказала Келси. — Глядя на них, действительно успокаиваешься. Я даже не могу представить себе, как они несутся по дорожке ипподрома.
— Все они — настоящие спортсмены, если можно так выразиться. Скорость у них в крови. Ты сама увидишь это завтра. — Наоми тряхнула головой, пытаясь отбросить волосы с лица, потом, видимо потеряв терпение, достала из кармана мягкую шапочку и спрятала волосы под нее. — Видишь жеребенка, который сосет мать? Ему пять дней от роду.
— Всего пять? — Келси была так удивлена, что повернулась к загону и пристальнее взглянула на кобылу и ее дитя. Несмотря на тонкие ноги и маленькую, изящную голову, жеребенок выглядел вполне здоровым и чувствовал себя в загоне совершенно свободно.
— Невероятно!
— И тем не менее это так. Они быстро растут. В три года это будет настоящий фаворит. И все начинается здесь, а если точнее, то в случной конюшне, чтобы под рев трибун закончиться у финишного столба. К этому времени конь будет иметь рост в пятнадцать-шестнадцать ладоней (Ладонь — единица измерения роста лошади, равная четырем дюймам (около 10 сантиметров), весить тысячу двести фунтов или около того и носить на спине человека по овальной дорожке стадиона. Это — незабываемое зрелище.
— Должно быть, это непросто, — осторожно заметила Келси. — Я имею в виду — взять такое хрупкое, деликатное существо и вырастить из него скакуна, способного тягаться с другими лошадьми.
— Непросто. — Наоми улыбнулась. Ее дочь очень быстро поняла, в чем тут суть. Должно быть, это тоже было в крови. — Это достигается работой, очень нелегкой работой и самоотречением. И все равно разочарования бывают гораздо чаще, чем хотелось бы. Но дело того стоит. Каждый раз оно того стоит.
Она поправила на голове шапочку так, чтобы козырек заслонял глаза от солнца.
— Извини, что оставила тебя так надолго одну. Кузнец любит поболтать. Он был другом моего отца и по старой памяти делает для меня здесь кое-какую работу вместо того, чтобы делать то же самое на ипподроме.
— Да нет, ничего страшного. Я и не ждала, что ты будешь меня развлекать.
— А чего ты ждала?
— Ничего.
Наоми бросила взгляд на кобылу, продолжавшую кормить жеребенка, и подумала о том, как было бы хорошо, если бы и ей с той же легкостью удалось добиться взаимопонимания со своей собственной дочерью.
— Ты все еще сердишься из-за того, что случилось утром?
— Сержусь? Это не совсем подходящее слово. — Келси повернулась так, чтобы видеть профиль матери. — Лучше сказать — сбита с толку. Все просто стояли и смотрели и никто не попытался…
— Ты попыталась. — Наоми улыбнулась, потом покачала головой. — Я думала, ты проткнешь этого пьяного подонка насквозь. Откровенно говоря, я завидую тебе, Келси. Такая быстрая, взрывная реакция происходит от отсутствия страха или от избытка гордости. Я сама просто застыла на месте. Гордости у меня почти не осталось, а за свою жизнь я приучилась бояться многого. Быть может, много лет назад я тоже не колебалась бы, но теперь…
Она обхватила себя за плечи и повернулась к Келси лицом.
— Ты спрашиваешь себя, почему никто не позвонил в полицию? Гейб сделал это для меня. Случись это у него на ферме, он, возможно, поступил бы иначе, но здесь… Наверное, он понял, как мне не хочется снова иметь дело с полицией.
— В конце концов, это не мое дело.
Наоми прикрыла глаза. Им обоим еще предстояло признаться себе, что отныне все, что происходило на ферме, имело самое непосредственное отношение и к Келси тоже.
— Я не боялась, когда они пришли арестовывать меня. Я была слишком уверена, что в конце концов копы сядут в лужу, а я буду выглядеть как настоящая героиня. Я не боялась, даже когда сидела в комнате для допросов со стеклянным окном для свидетелей, с ее серыми бетонными стенами и жестким стулом, специально предназначенным для того, чтобы ты скорее сдался, прекратил сопротивление.
Наоми открыла глаза.
— Я не сдалась. Во всяком случае — не сразу. Я была Чедвик, а это очень много для меня значит. Но страх понемногу овладевал мной, дюйм за дюймом он полз вверх по позвоночнику и шевелил волосы на затылке. Этот страх можно заглушить, но отбросить — нет. И когда я вышла из этой серой комнаты с непрозрачным стеклом, я была очень испугана.
Наоми замолчала и перевела дыхание. Ей необходимо было успокоиться и напомнить себе, что все это — в прошлом, что теперь все это — просто неприятные воспоминания.
— И пока шел суд, пока газеты трубили об этом на каждом углу, пока люди пялились на меня, как на какую-нибудь диковинку, я боялась. Просто я не хотела этого показывать. Мне ненавистна была сама мысль о том, что все вокруг знают, насколько я испугана.
А когда тебе велят встать, чтобы суд присяжных мог объявить приговор — твой приговор, — вот тогда страх уже не заглушишь. Он хватает тебя за горло и не дает дышать. Пока стоишь, можно притвориться спокойной, уверенной, потому что знаешь — все смотрят на тебя, но внутри… внутри тебя все трясется, словно фруктовое желе на тарелке. Когда объявляют: «Виновна!» — это звучит почти успокаивающе. Наоми снова глубоко вздохнула.
— Так что сама видишь, у меня есть причины не стремиться к общению с полицией.
Она немного помолчала, очевидно, не ожидая ответа.
— А знаешь, — сказала она неожиданно, — когда ты была маленькой, мы часто приходили сюда, именно на это место. Я подсаживала тебя на изгородь, и ты смотрела на жеребят. Они всегда тебе нравились.
— Мне очень жаль, но я не помню. — Келси неожиданно почувствовала, что ей действительно очень, очень жаль.
— Не важно. Видишь вон того, черненького? Ну, того, что греется на солнце. Будущий призовой чемпион. Я поняла это, как только он родился. Может оказаться, что он будет одним из лучших коней, которые когда-либо появлялись в «Трех ивах».
Келси взглянула на жеребенка с новым интересом в глазах. Разумеется, он был таким же очаровательным, как и остальные, но ее глаз не замечал решительно никаких признаков, по которым можно было бы судить о его выдающихся способностях.
— Откуда ты знаешь? — спросила она, наконец.
— Это — в глазах. В его и в моих. Мы смотрим друг на друга и знаем, что так будет.
С этими словами Наоми навалилась грудью на изгородь и, глядя на поля и ощущая рядом присутствие дочери, на мгновение почувствовала себя почти счастливой.
Поздно вечером, когда дом затих и только ветер негромко постукивал ставнями, Наоми лежала в своей кровати, свернувшись клубочком рядом с Моисеем. Ей всегда нравилось, когда он приходил к ней. В этом было что-то надежное, постоянное. Как бы там ни было, но, прокрадываясь в его тесные комнаты над тренерской конторой, она чувствовала себя совершенно иначе.
Не то чтобы ей не нравилось у него. В первый раз — в их самый первый раз — она с замиранием сердца вошла в его комнату — совершенно неожиданно — и застала Моисея сидящим на кровати в трусах и с бутылкой пива в руке. На табуретке перед ним лежали племенные книги.
Теперь, гладя его грудь, она вспомнила, что соблазнить Моисея оказалось нелегко. Он оказался крепким орешком, однако глаза выдавали его с головой. Мо хотел ее, хотел ее всегда, с самого начала. Это Наоми потребовалось почти шестнадцать лет, чтобы понять, что и она хочет быть с ним.
— Я люблю тебя, Мо.
Ему очень нравилось слышать, как она говорит это. Иногда Моисею казалось, что выслушивать это нежное признание ему не наскучит никогда. Положив руку на ее грудь, на самое сердце, он прошептал:
— И я люблю тебя, Наоми. Разве иначе тебе удалось бы уговорить меня прийти, пока в соседней комнате спит твоя дочь?
Наоми негромко рассмеялась и повернула к нему голову.
— Келси уже взрослая. Не думаю, чтобы она была уж очень потрясена, даже если бы узнала, что я заполучила тебя в свою постель. — Она снова перевернулась и уселась на него верхом. — А ведь я заполучила тебя, Мо.
— Мне трудно с тобой спорить, тем более что сейчас вся моя кровь отхлынула от мозгов и прилила к другому месту. — Повинуясь старой привычке, он поднял руки и, скользнув пальцами по ее бокам, накрыл ладонями груди. — Ты с каждым днем становишься все красивее, Наоми. И с каждым годом.
— Просто к старости ты видишь все хуже и хуже.
— Только не тогда, когда гляжу на тебя.
Наоми почувствовала, как сердце ее тает, тает и поет.
— Господи, — прошептала она, — ты просто убиваешь меня своей сентиментальностью. Я смотрю на Келси и вижу, насколько сильно я изменилась. Это удивительно — видеть ее, чувствовать ее рядом, пусть и ненадолго. — Наоми рассмеялась и отбросила волосы назад. — Я слишком самонадеянна, чтобы, поглядев на нее, обращаться к зеркалу. Что я там вижу? Одни эти чертовы морщины!
— Каждая чертова морщина сводит меня с ума.
— Быть молодой и привлекательной — когда-то это слишком много для меня значило. Это было как сверхзадача… нет, как высший долг, священная обязанность, великая миссия. На протяжении нескольких лет это не значило для меня ровно ничего. А потом появился ты… — Наоми с улыбкой наклонилась вперед, чтобы коснуться губами его лица. — И ты заявляешь, что тебе нравятся мои морщины.
Вместо ответа Моисей положил руки на плечи Наоми и крепче прижал к себе. Отвечая на поцелуй, он приподнял бедра Наоми и сжал ее так, чтобы войти в нее сильно и глубоко. Ее спина прогнулась назад, с губ сорвался короткий, гортанный стон, и Моисей задвигался медленно, неторопливо, удерживая Наоми и заставляя ее подлаживаться под заданный ритм, чтобы продлить удовольствие для обоих.
Приглушенное поскрипывание старой кровати и негромкие, с придыханием, стоны и страстный шепот были хорошо слышны в коридоре, и Келси остановилась как вкопанная у дверей своей комнаты, держа в одной руке книгу, а в другой — чашку с чаем, ради которой она и спускалась в кухню.
Ей ни разу не приходилось слышать, как отец и Кендис занимаются любовью по ночам. Должно быть, они были слишком сдержанны или слишком хорошо воспитаны, чтобы тревожить своей страстью чужой сон. В звуках же, которые достигали ее слуха, не было ни намека на сдержанность и приличия. Если их что и заглушало, так это дверь в спальню Наоми, которая — Келси была в этом почти уверена — оказалась закрыта лишь по чистой случайности.
Ей пришлось напомнить себе, что подслушивать в коридоре также не является приличным занятием, и, с трудом совладав с дверной ручкой и пролив чай, она поспешно юркнула к себе в спальню.
Моя мать, подумала Келси, раздираемая десятком противоречивых чувств. Моя мать и Гейб Слейтер, кто же еще? Чувства, которые рождало в ее душе присутствие этого типа за закрытой дверью Наоми, она даже не решилась бы определить.
Едва войдя в спальню, Келси привалилась к двери спиной. Ситуация выглядела настолько абсурдной, что ей даже захотелось смеяться: одна взрослая женщина до глубины души смущена тем обстоятельством, что другая взрослая женщина, которая по стечению обстоятельств является ее матерью, оказывается, еще живет активной половой жизнью.
Но сама ситуация, равно как и ее собственная болезненная реакция на происходящее, были вовсе не по душе Келси. Читать и пить чай ей расхотелось, и она отставила чашку и отложила книгу. Темный весенний сад за окном стоял неподвижно, весь посеребренный луной. Как романтично, подумала Келси, прислоняясь лбом к прохладному стеклу. Как таинственно и красиво. Не только сад, но и вся ферма «Три ивы»…
Но ей не хотелось ни романтики, ни таинственности. Келси считала, что не может позволить себе отвлекаться на такие пустяки. Она приехала сюда, чтобы выяснить, чего она лишилась, будучи разлучена с матерью против своей воли.
Оторвавшись от окна, она забралась под одеяло, но уснула поздно: она слышала, как в коридоре открылась и снова закрылась дверь спальни Наоми, и мимо ее комнаты почти бесшумно прошел кто-то, направляясь к парадной лестнице.
Глава 6
Возможно, все дело было в раннем часе, но ипподром оказался совсем не таким, каким представляла его Келси. Скачки для нее означали нечто гораздо большее, чем лошади и скорость. Не они, а тотализатор и игроки — скверно пошитые костюмы, толстые сигары, пивной перегар и запах пота проигравших, — вот что возникало в ее воображении.
Пьяный конюх, которого Гейб выгнал накануне утром, прекрасно вписывался в эту картину. Именно он казался характерной приметой скакового мира — он, а вовсе не умиротворенное спокойствие и некоторая таинственность пустынного стадиона, встретившие Келси прохладным и ранним утром.
Когда Келси и Наоми приехали на ипподром, скаковая дорожка была укрыта туманом. Лошадей отпра-вили еще раньше, чтобы успеть вывести их из фургона, оседлать и разогреть для утренней тренировки. Пока на кольцевом треке было тихо; голоса коноводов и позвякивание упряжи заглушал плотный туман, в котором фигуры людей плыли словно призрачные, бесплотные тени. Несколько человек стояли у ограждения дорожки и потягивали из бумажных стаканчиков дымящийся кофе.