— Эти три убийства совершены с равными временными интервалами. Во всех трех случаях проведены ритуалы с расчленением трупа жертвы и его украшением. Он отрезает один палец и компенсирует это бриллиантом. Компенсация при членовредительстве — черта, за редким исключением, присущая убийцам, которые воспитывались в семье со строгими моральными устоями. Кстати, верный след, поскольку в этой стране не так уж много таких семей.
Никто не засмеялся.
Эуне вздохнул:
— Юмор висельника. Возможно, я кажусь циничным, да и шутки могли бы быть куда лучше — просто не хочу похоронить себя в этом деле еще до начала расследования. И вам советую мыслить так же. Но вернемся к теме. Судя по ритуалам и временным промежуткам между убийствами, в данном случае уровень самообладания достаточно высок — убийца находится еще на ранней стадии.
Раздалось покашливание.
— Да, Харри? — откликнулся Эуне.
— Выбор жертвы и места.
Эуне приложил палец к подбородку, подумал и кивнул:
— Ты прав, Харри.
Присутствующие снова переглянулись — теперь с озадаченным видом.
— Прав в чем? — выкрикнул Волер.
— Выбор жертвы и места преступления указывает на обратное, — ответил Эуне. — Убийца быстро переходит в фазу, когда он теряет самообладание и начинает безудержно убивать.
— Как так? — удивился Мёллер.
— Харри, может, сам объяснишь? — предложил Эуне.
— Первое убийство произошло в квартире Камиллы Луен, где она жила одна, верно? — Харри говорил, не поднимая взгляда от стола. — Преступник мог войти и выйти без особого риска быть пойманным или узнанным. И убийство с ритуалами мог совершить спокойно. Но уже во второй раз он начинает сильно рисковать. Лисбет Барли он похищает в жилом районе, среди бела дня, очевидно, он был в автомобиле. А у автомобиля, как известно, есть номера. Третье преступление — просто игра в рулетку. Дамский туалет в офисном здании. Конечно, после установленного рабочего дня, но вокруг было столько народу, что ему прямо-таки повезло, что его не заметили или, по крайней мере, не запомнили.
Мёллер повернулся к Эуне:
— И какой из всего этого вывод?
— Главный вывод состоит в том, что выводы делать рано. Пока что можно предположить, что перед нами расчетливый социопат, и неизвестно, держит ли он ситуацию под контролем или вот-вот сорвется.
— А надеяться на что?
— Если согласиться с предположениями Харри, убийца скоро, потеряв голову, устроит бойню. В этом случае его будет легко поймать. В другом случае — убийства будут не столь частыми, но, судя по опыту, поймать его в обозримом будущем не удастся. Выбирайте сами.
— И где, по-вашему, начинать поиски?
— Верь я в статистику, как многие мои коллеги, сказал бы: среди энуретиков, живодеров, насильников и пироманов. Особенно пироманов. Но в статистику я не верю. А поскольку альтернативных богов у меня нет, отвечу: понятия не имею. — Эуне закрыл фломастер колпачком. Тишина стала гнетущей.
— Хорошо, ребята, — вскочил Том Волер. — Придется немного поработать. Для начала мне нужно, чтобы вы еще раз взяли показания у всех, с кем уже говорили, проверили всех ранее осужденных за убийство и представили мне список тех, кого судили за изнасилование или поджигательство.
Наблюдая за тем, как Волер распределяет задания, Харри отметил про себя его уверенность, умение прислушаться к дельным практическим замечаниям подчиненных, а по отношению к прочим — силу и решительность.
Часы над дверью показывали без четверти девять. День только начинался, а Харри уже чувствовал себя без сил. Как старый, умирающий лев перед прайдом, где он когда-то мог претендовать на роль вожака. Не то чтобы ему когда-нибудь хотелось им стать, но падение все равно было ужасным. Все, что ему теперь оставалось, — это тихо лежать в надежде, что кто-нибудь бросит ему кость с остатками мяса.
И ведь бросили. И неплохую кость.
От приглушенной акустики комнаты для допросов Харри начинало казаться, будто он говорит в перину.
— Импорт слуховых аппаратов, — ответил невысокий толстячок и огладил правой рукой шелковый галстук, крепившийся к белоснежной рубашке незаметной золотой булавкой.
— Слуховых аппаратов? — переспросил Харри, разглядывая выданный Волером протокол допроса. В графе «имя» было записано «Андре Кляузен», а в «профессии» — «индивидуальный предприниматель».
— Проблемы со слухом? — осведомился Кляузен с сарказмом.
— Хм… Значит, вы приходили в «Халле, Тюне и Веттерлид» обсудить слуховые аппараты?
— Я хотел провести оценку договора о посредничестве. Один из ваших любезнейших коллег вчера вечером снял с него копию.
— Эту? — Харри указал на папку.
— Именно.
— Я посмотрел на дату подписания договора. Два года назад. Вы собирались его обновить?
— Нет, просто хотел удостовериться, что не остался в дураках.
— Только сейчас?
— Лучше поздно, чем никогда.
— А постоянного юрисконсульта у вас нет, Кляузен?
— Есть, но боюсь, к старости он начал сдавать. — Улыбка Кляузена сверкнула золотым зубом. — Я попросил устроить ознакомительную встречу, чтобы услышать, что эта контора может мне предложить.
— Вы договорились о встрече перед выходными? С конторой, которая специализируется на взыскании долгов?
— Я понял это только в ходе встречи. Вернее, того короткого урывка, после которого началась вся эта суета.
— Но если вы ищете нового адвоката, то встречу наверняка назначили нескольким. Можете назвать их фамилии?
В лицо Кляузену Холе не смотрел. Еще здороваясь с ним, Харри понял, что его собеседник не из тех, чье выражение лица выдает мысли. Возможно, из-за природной скрытности, или профессии, для которой нужна невозмутимость преферансиста, или полученного воспитания, привившего ему мысль о том, что выдержка — великая добродетель. Поэтому Харри искал другие признаки, чтобы догадаться, лжет Кляузен или говорит правду. Например, не проведет ли он лишний раз рукой по галстуку. Не провел. Кляузен просто сидел и смотрел на Харри из-под полуопущенных век, как будто происходящее было ему не то чтобы неприятно, но скучновато.
— Большинство адвокатских контор, которые я обзвонил, не собирались планировать встречи до окончания сезона отпусков, — ответил он. — А «Халле, Тюне и Веттерлид» оказались куда отзывчивее. Скажите, меня в чем-то подозревают?
— Подозревают всех, — сказал Харри.
— Fair enough,[13] — отозвался Кляузен с великолепным английским произношением.
— На родном языке, я заметил, вы говорите с небольшим акцентом.
— Да? Хотя в последние годы я часто бываю за границей. Наверное, поэтому.
— А куда вы ездите?
— Вообще-то в основном по Норвегии. Посещаю больницы и разные учреждения. Остальное время провожу в Швейцарии, на заводе-изготовителе. Продукция совершенствуется, нужно быть в курсе. — И снова в его голосе послышалась насмешка.
— У вас есть жена? Дети?
— Если вы ознакомились с бумагами, которые уже заполнил ваш коллега, то знаете, я не женат.
Харри снова уставился в протокол:
— Ясно. Значит, вы живете один… э-э-э… на улице Гимле-террассе?
— Нет, — ответил Кляузен. — Я живу с Трулсом.
— Ага. Понятно.
— Понятно ли? — Кляузен улыбнулся, и веки опустились еще чуть ниже. — Трулс — золотистый ретривер.
Боль разламывала голову, болели даже глаза. До обеда Харри нужно было взять показания еще у четырех человек, сил на это у него уже не оставалось.
Он попросил Кляузена еще раз рассказать все, что случилось, с того момента, как он вошел в здание на площади Карла Бернера, и до приезда полиции.
— С превеликим удовольствием, инспектор, — равнодушно ответил тот.
Откинувшись на спинку кресла, Харри стал слушать плавный и уверенный рассказ Кляузена о том, как он приехал на такси, добрался до нужного этажа на лифте и, поговорив с Барбарой Свендсен, пять или шесть минут ждал, когда она вернется с водой. Не дождавшись, пошел самостоятельно искать дверь с табличкой «Халле».
Харри увидел пометку Тома Волера: Халле подтверждал, что Кляузен постучался к нему в кабинет в начале шестого.
— Вы не видели, как кто-нибудь входил или выходил из женского туалета?
— От стойки, где я ждал, двери не видно, а когда я пошел по коридору, по дороге никого не встретил. Это я повторяю уже не в первый раз.
— И не в последний. — Харри громко зевнул и провел рукой по лицу.
В этот момент в окошко комнаты для допросов постучал Магнус Скарре. Он показал на часы. В человеке за его спиной Харри узнал Веттерлида. Кивнув, он в последний раз взглянул на бумаги.
— Тут сказано, что при вас в приемную никто подозрительный не входил и не выходил.
— Все верно.
— Все верно.
— Тогда спасибо вам за содействие. — Харри вернул протокол в папку и остановил запись на диктофоне. — Уверен, ваша помощь еще понадобится.
— Подозрительный никто, — повторил Кляузен, вставая.
— Что?
— Я сказал, что не видел в приемной никого подозрительного, но заходила уборщица…
— Да, мы с ней разговаривали. Она сказала, что направлялась на кухню и никого не видела.
Харри встал и посмотрел на список. Следующий допрос свидетеля — в четверть одиннадцатого, комната номер четыре.
— И еще курьер, — добавил Кляузен.
— Курьер?
— Да. Вышел из коридора как раз перед тем, как я отправился искать Халле. Привозил что-то, а может, доставлял. Почему вы так на меня смотрите, инспектор? Обычный курьер-велосипедист. Для адвокатской конторы, честно говоря, ничего подозрительного.
Полтора часа спустя, проверив «Халле, Тюне и Веттерлид» и все до единой службы курьерской доставки в Осло, Харри точно знал: в понедельник компании никто ничего не доставлял и не привозил.
Через два часа после дачи показаний Кляузену вновь пришлось посетить полицию, на этот раз чтобы описать курьера.
Впрочем, многого от него добиться не удалось. Рост — около метра восьмидесяти. Нормального телосложения. Пристально Кляузен его не разглядывал. Да и вообще мужчинам это не интересно и не подобает, заметил он и повторил, что курьер был одет как обычно: желто-черная узкая футболка, короткие брюки и велосипедные ботинки, которые щелкали, даже когда он ступал по ковру. Лицо закрыто шлемом и черными очками.
— А рот? — спросил Харри.
— А рот — белой повязкой, — ответил Кляузен, — как у Майкла Джексона. Я так понимаю, курьеры надевают их от выхлопных газов.
— В Нью-Йорке и Токио — да. Но тут Осло.
Кляузен пожал плечами:
— Я не обратил особого внимания.
Отпустив его, Харри вошел в кабинет к Тому Волеру. Тот сидел, приложив к уху трубку, что-то бормотал.
— Думаю, у меня появилась версия, как убийца проник в квартиру Камиллы Луен, — сказал Харри.
Не заканчивая разговора, Том Волер отложил трубку.
— Там, где она жила, к домофону ведь подключена видеокамера?
— И?.. — Волер подался вперед.
— Кто может позвонить в любую квартиру, показать в камеру лицо в маске, зная при этом, что его обязательно впустят?
— Ну разве что Джулиниссен — рождественский дед.
— Вряд ли. Зато ты впустишь того, кто, по-твоему, привез тебе срочную посылку или букет цветов. Курьера-велосипедиста.
Волер отключил телефон.
— С того момента, как вошел Кляузен, — продолжил Холе, — до появления в приемной курьера прошло больше четырех минут. Но курьеры так не работают. Прибежал-отдал-убежал, а не шатаются четыре минуты черт знает где.
Волер медленно кивнул.
— Курьер, — повторил он. — Все гениальное просто. Тот, кто может под благовидным предлогом зайти к кому угодно, прикрывая лицо маской. Кого все видят, но никто не замечает.
— Троянский конь, — заметил Харри. — Просто находка для маньяка.
— И никому не кажется подозрительным, что курьер в спешке удирает на транспортном средстве без номерных знаков, на котором в городе скрыться проще всего. — Волер положил руку на телефон. — Я распоряжусь выяснить, кто видел курьера-велосипедиста рядом с местами преступлений в указанное время.
— Тут еще кое о чем надо позаботиться, — сказал Харри.
— Да-да, — согласился Волер. — Надо предупредить людей, чтобы остерегались неизвестных курьеров.
— Верно. Займетесь этим с Мёллером?
— Да. И еще…
Харри остановился на пороге.
— Великолепная работа, Харри, — похвалил Волер.
Харри ответил ему коротким кивком и вышел.
Уже через три минуты по коридорам криминального отдела поползли слухи, что Харри напал на след.
Глава 18 Вторник. Пентакль
Николай Луб осторожно положил пальцы на клавиши. В пустой комнате зазвучали мягкие, нежные фортепьянные звуки. Петр Ильич Чайковский, концерт номер один си бемоль для фортепиано с оркестром. Многие пианисты считали это произведение сложным и лишенным изящества, но для уха Николая не было на свете музыки прекраснее. Стоило заиграть те немногие такты, которые он помнил, и в сердце просыпалась ностальгия. И пальцы невольно искали те самые, нужные клавиши на расстроенном пианино в Староакерском приходском доме.
Он выглянул в открытое окно. Со стороны кладбища доносилось пение птиц. Вспомнились летние дни в Ленинграде и отец, который брал его с собой туда, где когда-то бушевала война, а теперь в забытых братских могилах лежали дед Николая и братья отца и матери.
— Послушай, — говаривал отец, — как красиво поют птицы.
Кто-то кашлянул. Николай обернулся.
На пороге стоял высокий мужчина в футболке и джинсах. Одна ладонь забинтована. Николай сразу же принял его за дебошира — из тех, что иногда сюда наведываются.
— Могу я чем-нибудь помочь? — Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.
Незнакомец переступил порог:
— Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.
— Отрадно слышать, — сказал Николай. — Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.
Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.
— Я пришел починить звезду, которую сломал.
Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.
— Ах вон оно что… — протянул он. — Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу, мне и самому не нравится, что звезда выломана и висит вверх ногами. — Он улыбнулся. — Для церкви, мягко говоря, неподобающе.
— Так вы здесь не работаете?
Николай покачал головой:
— Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.
Мужчина поднял бровь.
— Русская православная церковь, — пояснил Николай. — Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.
— Хм. Спасибо. — Мужчина не уходил. — Чайковский? Первый концерт для фортепиано?
— Верно. — Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.
— Мне его играла мама, — пояснил тот. — Говорила, что это трудное произведение.
— У вас хорошая мама.
— Да, она была очень доброй. Почти святой. — Он криво улыбнулся.
Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.
— Спасибо за помощь, — сказал мужчина и направился к двери.
— Не за что.
Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.
— Что-то случилось? — спросил иеромонах.
Мужчина поднял взгляд:
— Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?
Николай усмехнулся:
— Это же перевернутая пентаграмма!
На лице у собеседника отразилось непонимание.
— Пентаграмма, или пентакль, — древний священный символ не только в христианстве. Видите — пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма — когда три луча внизу, а два вверху — один из основных символов в демонологии.
— Демонологии? — Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.
— Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.
— А теперь что, демонов отменили?
Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.
— Я из полиции. — Мужчина словно прочитал его мысли. — Мы там привыкли спрашивать.
— Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?
Холе пожал плечами:
— Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?
— Дьяволу, — сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши — диссонанс. — Сатане.
Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьёрвик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала — посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, — благодаря этому он и получил этот заказ, — укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей.