В тот раз она разрешила ему угостить ее вином, поблагодарила и пошла домой одна.
А на следующий день он позвонил в дверь ее крохотной квартирки в Страшнице. Он так и не раскрыл секрет, как тогда нашел ее адрес. Но в то мгновение жизнь из серого цвета перекрасилась в розовый — к ней пришло счастье и с тех пор не уходило.
Он листал газету, и листы хрустели в его руках.
Ведь совершенно ясно: такого в ее жизни больше не будет. Если бы не тот пистолет в его чемодане!..
Но она уже решила забыть о пистолете и обо всем остальном. Кроме главного: они счастливы, она его любит.
Она села рядом, не сняв фартука: она знала, что ему нравится, когда она в фартуке. Все-таки она разбиралась в том, как угодить мужской душе. Главное искусство — не показывать, что ты это знаешь. Посмотрела на живот, и улыбка сама собой появилась на ее губах.
— Мне нужно кое-что тебе рассказать.
— Да? — Газетный лист не скрыл его усмешки.
— Обещай, что не рассердишься. — Улыбка на ее губах становилась все шире.
— Обещать не могу, — ответил он, не поднимая взгляда.
Она застыла, все еще с улыбкой на лице.
— Что?..
— Полагаю, ты хочешь мне рассказать, что ночью вставала, чтобы обыскать мой чемодан.
Только сейчас она заметила, как изменился его акцент. Певучесть почти пропала. Он отложил газету и посмотрел на нее.
Когда-то она клялась никогда ему не врать: все равно не получится. Но теперь набралась смелости и отрицательно помотала головой. Правда, с лицом она ничего не могла поделать.
Он поднял бровь.
К ее горлу подступил ком.
Прошло мгновение, секундная стрелка больших кухонных часов, которые она купила в «ИКЕА» за его деньги, беззвучно сделала маленький шажок.
Он улыбнулся:
— И там нашла связки писем от моих любовниц, верно?
Она удивленно заморгала.
Он подался вперед:
— Я же шучу, Ева. Что-то не так?
Она кивнула.
— Я беременна, — прошептала она неожиданно быстро, как будто боялась опоздать. — У меня… у нас… будет ребенок.
Он неподвижно сидел и смотрел в одну точку, слушая о том, как сначала у нее появилось подозрение, потом она пошла к врачу и вот теперь знала наверняка. Когда рассказ закончился, он встал и вышел из кухни. А вернувшись, протянул ей маленькую черную сумку.
— Я езжу к маме, — сказал он.
— Что?
— Ты спрашивала, что я делаю в Осло. Езжу к маме.
— У тебя мама… — На самом деле она подумала: «Неужели у него и вправду есть мама?», но закончила: — В Осло?
Он улыбнулся и кивнул на сумку:
— Открой, любовь моя. Это тебе и ребенку.
Она зажмурилась. Открыла глаза и зажмурилась снова. И только потом нашла силы заглянуть в сумку.
— Какая прелесть! — Она почувствовала, как глаза наполняются слезами.
— Я люблю тебя, Ева Марванова. — Его голос снова стал певучим.
Он обнял ее, и она улыбнулась сквозь слезы.
— Прости меня, — шептала она. — Прости. Ты меня любишь, а большего мне знать и не нужно. Остальное неважно. Ты не обязан рассказывать мне про маму. Или про пистолет…
Она почувствовала, как его тело застыло в ее объятиях, и прошептала в самое ухо:
— Я видела пистолет, но я не хочу ничего знать. Ничего, слышишь?
Он осторожно высвободился из ее рук:
— Я устал, Ева, но выхода нет. Теперь уже нет.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты должна узнать, кто я.
— Но я знаю, кто ты, любимый.
— Ты не знаешь, чем я занимаюсь.
— Я не знаю, нужно ли мне это знать.
— Нужно. — Он взял у нее коробку и вынул оттуда цепочку. — Я занимаюсь вот этим. — Луч утреннего солнца сквозь кухонное окно попал на бриллиант в форме звезды, и камень игриво подмигнул. — И этим. — Он достал из кармана пиджака тот самый пистолет. Но теперь ствол был длиннее — из-за черной металлической шишки, навинченной на дуло.
Ева Марванова не так много знала об оружии, но знала, что это — глушитель. По-английски он метко называется «silencer».[16]
Харри проснулся от телефонного звонка. Во рту словно был кляп. Он поскреб нёбо сухим, словно черствый хлеб, языком. Электронные часы на ночном столике показывали десять часов семнадцать минут. В голове мелькнули обрывки каких-то образов, воспоминаний. Он вышел в гостиную. Телефон звонил уже шестой раз.
Он поднял трубку:
— Харри. Говорите.
— Я хотела извиниться. — Этот голос он всегда с трепетом ждал услышать в телефонной трубке.
— Ракель?
— Это твоя работа, — продолжала она. — За это мне нельзя на тебя злиться. Я просто устала.
Харри сел на стул. Из путаницы полузабытых снов что-то пыталось прорваться наружу.
— Тебе можно на меня злиться, — сказал он.
— Ты полицейский. Кто-то должен о нас заботиться.
— Я не про работу, — объяснил Харри.
Она не ответила. Он ждал.
— Я по тебе скучаю, — вдруг всхлипнула она.
— Ты скучаешь по тому, кого хотела во мне видеть, — возразил он. — А я, напротив, скучаю…
— Пока, — резко произнесла она. Словно песня оборвалась на середине мелодии.
Харри сидел и смотрел на телефон. Настроение было одновременно приподнятым и подавленным. Остаток ночного сна в последний раз попытался всплыть на поверхность сознания, но ударился о корку льда, которая с каждой секундой становилась все толще. Поискав на столе сигареты, он нашел только окурок в пепельнице. Язык по-прежнему почти ничего не чувствовал. По его нечеткой речи Ракель, наверное, решила, что он снова напился. Что в общем-то недалеко от истины — разве что отрава теперь другая.
Вернувшись в спальню, он снова взглянул на часы. Давно пора на работу. Что-то…
Он закрыл глаза.
В ушах снова зазвучало эхо Дюка Эллингтона. Нет, не то. Слушай дальше! И он услышал визг трамвая, шум кошачьих шагов по крыше и зловещий свист ветра в ядовито-зеленой листве березы на заднем дворе. Еще дальше! Он услышал голос дома, жалобу шпаклевки на оконной задвижке и где-то глубоко — рев пустого подвала. Услышал, как шуршит простыня по его голому телу и брюзжат нетерпеливые ботинки в коридоре. Как мама шепчет ему перед сном: «За шкафом, за черным шкафом, за черным шкафом его мадам…»[17] И он уснул.
Сон был продолжением его воспоминаний. Он ничего не видел. Он не должен был ничего видеть. Только слышать.
Он слышал на заднем плане чье-то напевное бормотание — словно молитву. Звук был словно он находился в соборе. Вот только капало что-то постоянно. Из-под высокого свода — если он был — донесся быстрый шелест крыльев. Голуби? Кажется, священник или проповедник служил обедню, но звучала она странно. Словно на русском, а то и вовсе на несуществующем языке. Глоссолалия. Прихожане на удивление слаженно пели псалом. Никаких знакомых слов вроде «Иисус» или «Мария». Внезапно паства умолкла и заиграл оркестр. Мелодия была знакомой. Из телепередачи. Постойте! Он услышал, как что-то катится. Шар. Докатился и остановился.
— Пять, — произнес женский голос. — Цифра пять.
Вот он.
Код.
Глава 23 Пятница. Число человека
Откровения приходили в голову Харри странным образом. Словно маленькие ледяные капельки, они капали откуда-то сверху. Иногда, конечно, он поднимал голову и, проследив полет капли, отыскивал причинно-следственные связи, но в этот раз откровение было иного толка. Как будто он получил его в дар или даже украл, подслушав шепот ангелов или такую музыку, которая доступна только гениям вроде Дюка Эллингтона, когда услышанный во сне отрывок звучит так явственно, что нужно только сесть за пианино и сыграть его.
Именно это Харри и собирался сделать. Концерт был назначен в кабинете на час дня, и оставалось достаточно времени, чтобы подобрать завершающую часть кода. Но для этого требовалась путеводная звезда. И звездная карта.
По пути в кабинет он заглянул в канцелярскую лавку и обзавелся линейкой, транспортиром, самым тонким пером, какое там нашлось, и парой слайдов. В кабинете он сразу взялся за дело. Достал из ящика большую карту Осло. Подклеил ее, разгладил и снова водрузил на стену. Затем начертил на слайде окружность, разделил ее на пять секторов — ровно по 72 градуса каждый — и без отрыва руки по линейке соединил между собой дальние точки. Когда рисунок был готов, он поднял его на просвет. Пентаграмма.
Проектора в их зале для совещаний не оказалось, и Харри отправился в зал отдела по борьбе с ограблениями, где начальник отдела Иварссон, против воли собрав оставшихся на работе в июле сотрудников, читал им лекцию на общую тему: «Как я стал таким замечательным».
— Очень надо, — сообщил Харри, выдернул проектор из розетки и уволок его из зала под удивленное хлопанье глаз Иварссона.
Вернувшись в кабинет, Харри вставил слайд в проектор, направил прямоугольник света на карту и выключил верхнюю лампу. Некоторое время он, пыхтя, возился в темном кабинете, поправляя слайд, настраивая дальность проектора и пытаясь правильно сфокусировать черную тень от звезды.
Проектора в их зале для совещаний не оказалось, и Харри отправился в зал отдела по борьбе с ограблениями, где начальник отдела Иварссон, против воли собрав оставшихся на работе в июле сотрудников, читал им лекцию на общую тему: «Как я стал таким замечательным».
— Очень надо, — сообщил Харри, выдернул проектор из розетки и уволок его из зала под удивленное хлопанье глаз Иварссона.
Вернувшись в кабинет, Харри вставил слайд в проектор, направил прямоугольник света на карту и выключил верхнюю лампу. Некоторое время он, пыхтя, возился в темном кабинете, поправляя слайд, настраивая дальность проектора и пытаясь правильно сфокусировать черную тень от звезды.
Получилось. Он посмотрел на карту, обвел два дома кругами и сделал два телефонных звонка.
Теперь он был готов.
В начале второго Бьярне Мёллер, Беата Лённ, Том Волер и Столе Эуне тихонько сидели в тесном кабинете Харри и Халворсена. Стульев, разумеется, не хватило — пришлось одалживать у соседей. Сам Харри примостился на краешке письменного стола.
— Вот код, — сообщил он. — Очень простой. Общее в преступлениях надо было отыскать уже давно. Убийца сообщал об этом чуть ли не открытым текстом. Это — цифра.
Все посмотрели на него.
— Пять, — объявил Харри.
— Пять?
— Да, цифра пять. — Он обвел взглядом четыре непонимающих лица.
И тут случилось то, что иногда (а в последнее время — все чаще) случалось с ним после долгих попоек. Без всякого предупреждения земля пропала из-под ног — ему показалось, он падает. Действительность вывернулась наизнанку. В одно мгновение исчезли четверо коллег в его кабинете, пропало дело об убийствах, не стало жаркого летнего дня в Осло. Словно никогда не существовало людей по имени Ракель и Олег. Потом действительность вернулась. Но Харри знал, что за таким припадком паники могут следовать и другие и висит он на кончиках пальцев над бездной.
Он поднял кружку кофе и медленно отпил из нее, постепенно приходя в себя. Как только кружка стукнется о стол, пора возвращаться в реальность, решил Харри. Он поставил ее обратно. Донышко легонько стукнуло.
— Первый вопрос, — сказал он. — Убийца помечает все жертвы бриллиантами. Сколько у них углов?
— Пять, — ответил Мёллер.
— Второй вопрос. У каждой жертвы он отрезает по пальцу с левой руки. Сколько пальцев на одной руке? Третий вопрос. Убийство и исчезновение произошли друг за другом в течение трех недель: соответственно в пятницу, среду и понедельник. Сколько дней в каждом промежутке?
На секунду стало тихо.
— Пять, — ответил Волер.
— А время убийства?
Эуне откашлялся:
— Около пяти.
— Пятый и последний вопрос. Кажется, что адреса жертв выбраны случайно, но одно их объединяет. Что, Беата?
Та зажмурилась:
— Пять?
Харри поймал четыре пустых взгляда.
— Черт… — Беата осеклась и покраснела. — Извините, я хотела сказать: пятый этаж. Все жертвы находились на пятом этаже.
— Именно.
Харри направился к выключателю. Лица остальных просветлели.
— Пять! — Мёллер выплюнул это слово, будто оно жгло ему язык.
Когда Харри выключил свет, в кабинете стало совершенно темно, и только по голосу собравшиеся определяли, куда он двигается.
— Число пять используется во многих ритуалах. В черной магии, ведовских обрядах, сатанизме. Но это же число почитается и мировыми религиями. Пять ран, нанесенных Христу. Пять столпов. Пять намазов в исламе. В некоторых письменных источниках пять называют «числом человека», поскольку у нас пять чувств и пять периодов в жизни.
Щелчок — и внезапно перед ними во тьме материализовалось светящееся бледное лицо с глубокими темными глазницами и пятиконечной звездой во лбу. Лицо тихо просопело:
— Прошу прощения… — Харри покрутил лампу проектора и направил ее со своего лица на белую стену. — Перед вами пентаграмма, или «марин крест», который мы видели рядом с Камиллой Луен и Барбарой Свендсен. Фигура основана на золотом сечении. Как, говорите, его рассчитали, Эуне?
— Понятия не имею, — фыркнул психолог. — Ненавижу точные науки.
— Я тоже, — сказал Харри. — Я нарисовал ее с помощью транспортира — нам этого достаточно.
— Нам достаточно? — переспросил недоумевающий Мёллер.
— До сих пор я демонстрировал только совпадение чисел, что можно списать на случайность. А теперь — доказательство, что это не случайность.
Харри повернул проектор так, что яркий четырехугольник со звездой оказался на карте. Он еще настраивал яркость, а его слушатели уже в волнении затаили дыхание.
— Три места преступления расположены по окружности, центр которой совпадает с центром Осло, — продолжил он. — Кроме того, друг от друга они расположены через семьдесят два градуса. Как видно на этой схеме, места преступления находятся…
— …на концах звезды, — прошептала Беата.
— Господи! — вскрикнул потрясенный Мёллер. — Хочешь сказать, он дал нам…
— Да, путеводную звезду, — закончил Харри. — Код, который говорит нам о пяти убийствах, три из которых уже совершены, а два — еще нет. И по коду они произойдут здесь и здесь. — Харри указал на дома, обведенные на карте кружками.
— И мы знаем когда, — сказал Том Волер.
Харри кивнул.
— Господи! — вновь воскликнул Мёллер. — Пять дней между убийствами, это значит…
— В субботу, — подсказала Беата.
— Завтра, — добавил Эуне.
— Господи! — в третий раз произнес Мёллер. Обращение прозвучало очень искренне.
Рассказ Харри продолжался, иногда прерываясь тревожными голосами остальных. Тем временем солнце чертило в бледном небе высокую летнюю параболу над сонными белыми парусами, которые делали нерешительные попытки вернуться домой. Взмывший в воздух пластиковый пакет из «Рими» проплывал над клубком змеящихся улиц Бьёрвика. На стройплощадке, на месте будущей Оперы, скрючившись, словно гепард над добычей, работал паренек. Он уже заработал мозоли и теперь зарабатывал что-нибудь пострашней. Надо поторопиться, пока не подоспели гиены.
— Погоди, — сказал Том Волер. — Откуда убийце было знать, что Лисбет Барли живет на пятом этаже, если он поджидал ее на улице?
— Не на улице, — поправила его Беата, — а на лестнице. По словам Барли, входная дверь в доме закрывается плохо. Мы проверили — все верно. Он смотрел на лифт: кто спускается с пятого. А если слышал шаги, прятался на лестнице в подвал.
— Отлично, Беата, — похвалил Харри. — Дальше?
— Он вышел за ней на улицу и… Нет, слишком большой риск. Он остановил ее, когда она выходила из лифта. Усыпил хлороформом.
— Нет, — отрезал Волер. — Так тоже рискованно. В таком случае ему пришлось бы вынести ее в припаркованный прямо перед домом автомобиль, и, если бы их кто-нибудь увидел, наверняка запомнил бы марку и номер.
— Никакого хлороформа, — рассудил Мёллер. — И автомобиль стоял поодаль. Он угрожал ей пистолетом и заставил идти перед собой, а на улице держал оружие в кармане.
— Так или иначе, жертвы выбраны случайно, — сказал Харри. — Ключ в месте преступления. Если бы на лифте вместо Лисбет Барли с пятого этажа спустился ее муж, жертвой стал бы он.
— Если все так, как вы говорите, становится ясно, почему на жертвах нет следов полового насилия, — заметил Эуне. — Раз убийца…
— Преступник.
— …преступник не выбирает жертв, значит, то, что все они молодые женщины, — чистая случайность. В таком случае жертвы не выступают в качестве сексуальных мишеней. Он получает удовлетворение от самого убийства.
— А женский туалет? — спросила Беата. — В тот раз выбор не был случайным. Не естественней ли для мужчины зайти в мужскую уборную, если уж пол жертвы его не интересует? Тогда он не вызвал бы удивления тех, кто увидел бы его на пути туда или обратно.
— Возможно, — согласился Харри. — Но если он готовился так основательно, как мы полагаем, то, очевидно, знал, что мужчин в адвокатской конторе больше, чем женщин. Понимаешь?
Беата часто заморгала.
— Отличный ход мыслей, Харри, — сказал Волер. — В женском туалете попросту меньше риск, что ему и жертве кто-нибудь помешает во время ритуала.
На часах было восемь минут третьего. Наконец в разговор вклинился Мёллер:
— Хорошо, ребята, хватит о мертвых. Давайте-ка теперь поговорим о тех, кто еще жив.
Солнце достигло вершины параболы и теперь катилось вниз, удлиняя тени в пустом дворе школы в Тёйен, где тишину нарушали только удары футбольного мяча о кирпичную стенку. Воздух в кабинете Харри превратился в сироп-ассорти из человеческого пота.
Луч справа от того, что заканчивался на площади Карла Бернера, указывал на Эншёвейен в районе Кампен. Харри объяснил, что здание, на которое приходится вершина луча, было построено в 1912 году, это была больница для туберкулезных больных — «чахоточный дом» его называли, — а позже его приспособили под общежитие: сначала для студентов кулинарного колледжа, через какое-то время для студентов медицинского колледжа, а сейчас — просто для студентов.