Я не была уверена, что она ждет от меня ответа. Не было ощущения, что она к чему-то клонит, и вполне вероятно, она произнесла эти слова просто по привычке – ведь доноры говорят такое друг другу сплошь и рядом. Когда я снова к ним повернулась, Томми по-прежнему держал ладонь над глазами.
– Жаль, что нельзя ближе подойти к этой лодке, – сказал он. – Может, удастся выбраться сюда еще раз, когда будет суше.
– Я рада, что увидела ее, – мягко промолвила Рут, – Очень красивая. Но вообще-то хочется уже назад. Здесь ветер, прохладно.
– По крайней мере мы бросили на нее взгляд, – сказал Томми. Идя к машине, мы беседовали куда более непринужденно, чем по дороге к лодке. Рут и Томми обсуждали условия в своих центрах – еда, полотенца и прочее, – и я все время участвовала в разговоре, потому что они то и дело спрашивали меня, что в порядке вещей, а что нет, если сравнивать с другими центрами. Походка Рут была теперь намного тверже, а когда мы подошли к забору и я приподняла перед ней проволоку, она почти не замешкалась.
Мы сели в машину – Томми опять сзади, – и вначале атмосфера в ней была превосходная. Когда я теперь вспоминаю эту часть пути, мне, может быть, и чудится намек на что-то невысказанное, но вполне допускаю, что на мое нынешнее восприятие влияет случившееся чуть позже.
Началось примерно так же, как в тот раз. Мы выехали обратно на длинную, почти пустую дорогу, и Рут сделала какое-то замечание о рекламном щите, который мы проезжали. Что на нем было, я сейчас даже и не помню – в общем, одно из этих огромных рекламных полотнищ на обочинах шоссе. Рут обратилась почти что сама к себе, явно не имея в виду ничего особенного. Сказала примерно вот что:
– Боже мой, ну что это такое. Могли бы хоть попытаться изобразить что-нибудь новенькое.
Но Томми возразил ей с заднего сиденья:
– А мне лично нравится. Это и в газетах было. Что-то, по-моему, в этом есть.
Может быть, я захотела вернуть возникшее было между мной и Томми ощущение близости: ведь, хотя вылазка к лодке была сама по себе очень хороша, я начинала чувствовать, что, помимо наших первых объятий и того эпизода в машине, нас с Томми мало что сегодня по-настоящему связывает. И как-то так получилось, что я сказала:
– Мне тоже нравится этот плакат. Чтобы такое сделать, нужно куда больше усилий, чем кажется.
– Точно, – подтвердил Томми. – Мне говорили, что не одна неделя на это уходит. Может, и не один месяц. Люди ночами трудятся иногда, вкалывают и вкалывают, пока все не выйдет как надо.
– Очень легко, – сказала я, – критиковать, когда просто промахиваешь мимо.
– Легче всего на свете, – согласился Томми.
Рут, ничего не говоря, все смотрела и смотрела вперед на пустую дорогу. Потом я сказала:
– Кстати, о плакатах. Я тут заметила еще один, когда мы ехали из Кингсфилда. Вот-вот он опять будет – теперь на нашей стороне. В любой момент может появиться.
– Что за плакат? – спросил Томми.
– Увидишь. Скоро он опять будет.
Я посмотрела на Рут, сидевшую сбоку от меня. Сердитыми ее глаза мне не показались – только настороженными. В них даже и надежда, пожалуй, читалась – надежда на то, что плакат, когда он возникнет, окажется совсем безвредным. К примеру, напоминанием о Хейлшеме, в таком вот роде. Я видела все это по ее лицу: оно блуждало от выражения к выражению и ни на одном не могло остановиться. Взгляд при этом был все время устремлен вперед.
Я сбросила скорость и затормозила, свернув на неровную, поросшую травой обочину.
– Почему мы встали, Кэт? – спросил Томми.
– Потому что отсюда лучше всего видно. Ближе будет слишком высоко.
Мне слышно было, как Томми сзади нас ерзает, стараясь разглядеть все как следует. Рут не шевелилась, и я даже не могла понять, смотрит ли она на плакат вообще.
– Да, конечно, это не совсем то же самое, – сказала я чуть погодя. – Но похоже все-таки. Офис с открытой планировкой, динамичные сотрудники, улыбки на лицах.
Рут молчала, но Томми сзади отозвался:
– Я понял. Ты про офис, на который мы тогда ездили смотреть.
– Не только, – сказала я. – Еще и про рекламную картинку. Мы ее нашли на дороге. Вспоминаешь, Рут?
– Что-то не очень, – тихо ответила она.
– Да ладно тебе. Ты знаешь, о чем я говорю. О журнале, который валялся на дороге. Около лужи. Он тебя страшно заинтересовал. Забыть ты не могла, не прикидывайся.
– Да, кажется, было такое.
Голос Рут упал почти до шепота. Тяжелый грузовик, проезжая, заставил нашу машину завибрировать и на несколько секунд заслонил рекламный щит. Рут наклонила голову, словно надеялась, что грузовик сотрет изображение навсегда, и не подняла взгляда, когда плакат опять стал хорошо виден.
– Странно сейчас обо всем этом думать, – сказала я. – Помнишь, сколько ты рассуждала на эту тему? Что будешь когда-нибудь работать в таком вот офисе.
– Да, точно, потому-то мы тогда и поехали, – сказал Томми, как будто только что вспомнил. – В Норфолк, искать твое «возможное я». Женщину, которая работала в офисе.
– Тебе не кажется, – спросила я Рут, – что тебе стоило попробовать это выяснить? Да, ты была бы первая. Первая, о ком мы знали бы, что ей такое разрешили. Но чем черт не шутит. Ты ни разу не задумывалась, что было бы, если бы ты попыталась?
– Как я могла попытаться? – Рут было еле слышно. – Это мечта у меня такая была. Вот и все.
– Но попробовать хотя бы выяснить. Мало ли – а вдруг разрешили бы?
– Правда, Рут, – сказал Томми. – Попытку сделать, может, и стоило. Ты ведь все время об этом рассуждала. Кэт, по-моему, права.
– Я не все время об этом рассуждала, Томми. Во всяком случае, я такого не помню.
– Нет, Рут, Томми верно говорит. Попытаться хотя бы следовало. Тогда при виде такого плаката ты сразу вспомнила бы, что хотела этого и выясняла по крайней мере…
– Как, скажи на милость, я могла это выяснить? В первый раз за весь разговор голос Рут отвердел, но потом она вздохнула и опять опустила взгляд. После этого Томми проговорил:
– Ты часто высказывалась в том смысле, что к тебе может быть особое отношение. Оно и правда могло, наверно, быть. Спросить, по крайней мере, надо было.
– Так, допустим, – сказала Рут. – Ты говоришь – спросить. Но как? Куда я должна была обратиться? Не могла я ничего ни спросить, ни выяснить.
– А все-таки Томми прав, – не уступала я. – Если ты считала, что заслуживаешь особого отношения, тебе следовало хотя бы спросить. Разыскать Мадам и спросить.
Едва я это сказала – едва упомянула про Мадам, – я поняла, что совершила ошибку. Рут подняла на меня глаза, и я увидела на ее лице вспышку торжества. Это бывает иногда в фильмах: один навел на другого пистолет и заставляет его делать всякие вещи, потом вдруг какая-то оплошность, борьба – и пистолет уже у второго. И этот второй, еще не до конца веря своему счастью, пронзает первого сияющим взглядом, который сулит все виды отмщения. Примерно так вдруг посмотрела на меня Рут, и, хотя я ничего не сказала об отсрочках, я произнесла слово «Мадам», и мне ясно было, что теперь мы находимся на совершенно иной территории.
Рут увидела, что я в панике, и повернулась на сиденье ко мне лицом. Я готовилась отразить ее атаку, говорила себе, что мне все равно, с чем она на меня двинется, ведь времена, когда она могла вить из меня веревки, давно прошли. Я говорила себе все это и потому совершенно не ожидала услышать то, что услышала.
– Кэт, – сказала Рут, – я никак не могу рассчитывать, что ты меня простишь. Я даже думаю, что тебе не надо этого делать. Но все равно я прошу у тебя прощения.
Я была так этим поражена, что ничего не сумела вымолвить, кроме слабенького:
– За что?
– За что? Ну, для начала за то, что я все время лгала тебе насчет твоих желаний. Помнишь – ты тогда мне говорила, что иной раз готова этим заниматься чуть не с кем угодно.
Томми опять пошевелился на заднем сиденье, но Рут теперь, подавшись вперед, смотрела на меня в упор, как будто в машине не было никого, кроме нас двоих.
– Я видела, как ты этим обеспокоена, – продолжала она. – И я должна была тебе объяснить. Должна была сказать, что со мной происходит в точности то же самое. Сейчас, конечно, ты все это и так понимаешь. Но тогда не понимала, и я обязана была тебе сказать. Что, несмотря даже на отношения с Томми, я иногда не могла удержаться и делала это с другими. С тремя по меньшей мере, пока мы были в Коттеджах.
Говоря все это, она по-прежнему не смотрела в сторону Томми. Но как пренебрежение это не выглядело – просто она все силы бросила на то, чтобы ее слова до меня дошли, и прочее потеряло значение.
– Несколько раз это на языке у меня вертелось, – сказала она. – Но я промолчала все-таки. Даже тогда, в то время я сознавала, что когда-нибудь ты все это вспомнишь, поймешь и обвинишь меня. Сознавала – но ничего тебе не говорила. Нет никаких причин, чтобы ты когда-нибудь простила меня, но я все же прошу тебя об этом, потому что… Она внезапно умолкла.
– Почему? – спросила я. Она засмеялась:
– Да так, нипочему. Я хотела бы получить от тебя прощение, но не рассчитываю на него. В любом случае это еще далеко не все, это только малая часть. Главное – что я помешала вам с Томми быть вместе. – Ее голос снова превратился чуть ли не в шепот. – Это было самое плохое, что я сделала.
Она немного повернулась и в первый раз боковым зрением посмотрела на Томми. Потом, почти сразу, опять направила взгляд на меня одну, но теперь ощущение было такое, что она обращается к нам обоим.
– Это было самое плохое, что я сделала, – повторила она. – За это я даже не прошу у вас прощения. О господи, я столько раз повторяла это про себя, что теперь поверить не могу, что говорю по-настоящему. Надо было, чтобы это были вы с Томми. Я не собираюсь делать вид, что только потом это поняла. Разумеется, всегда понимала, с самых ранних пор, какие могу вспомнить. И все-таки не давала вам сойтись. Я не прошу у вас прощения, я не для того сейчас завела этот разговор. Я хочу, чтобы вы это исправили. Исправили вред, который я вам причинила.
– Что-то я не пойму тебя, Рут, – сказал Томми. – Как это – исправили вред?
Его голос был мягким, и в нем звучало какое-то детское любопытство. Это-то, я думаю, и заставило меня разрыдаться.
– Кэти, выслушай меня, – сказала Рут. – Вам с Томми надо попытаться получить отсрочку. Если это будете вы, то шанс есть. Реальный шанс.
Она положила мне на плечо ладонь, но я резко ее сбросила и гневно посмотрела на Рут сквозь слезы.
– Поздно пытаться. Время упущено.
– Нет, Кэти, совсем даже не поздно, ничего не упущено. Да, у Томми было две выемки. Но разве это что-нибудь меняет?
– Поздно, поздно все это затевать… – Я зарыдала с новой силой. – Даже думать об этом глупо. Так же глупо, как мечтать о работе в том офисе. Поезд давно уже ушел.
Но Рут качала головой.
– Да нет же, не поздно. Томми, скажи ей ты.
Я сидела, сильно наклонившись к рулю, и поэтому не видела Томми вовсе. Раздалось его озадаченное мычание, но слов никаких он не произнес.
– Послушайте меня, – снова заговорила Рут, – послушайте оба. Мне надо было, чтобы мы все втроем сюда отправились, потому что я хотела сказать то, что сказала. Но еще я должна вам кое-что дать. – Говоря, она шарила в карманах куртки и теперь держала в руке смятый клочок бумаги. – Томми, возьми лучше ты. Смотри не потеряй. Потому что вдруг Кэти еще надумает.
Томми просунул руку между спинками сидений и взял бумажку.
– Спасибо, Рут, – сказал он так, словно получил от нее шоколадку. Потом, через несколько секунд, спросил: – Что это? Я не понимаю.
– Это адрес Мадам. Помнишь, как вы меня оба сейчас уговаривали попытаться? Вот сами и попытайтесь.
– Где ты его откопала? – спросил Томми.
– Не так-то просто было. Времени потратила уйму, даже без риска не обошлось. Но в конце концов раздобыла – для вас. Теперь все в ваших руках, найдите ее и попытайтесь.
Я тем временем перестала плакать и запустила мотор.
– Ладно, хватит, – сказала я. – Пора везти Томми обратно. Потом еще самим ехать и ехать.
– Но пожалуйста, подумайте об этом, оба подумайте, хорошо?
– Сейчас я просто еду назад, – сказала я.
– Томми, ты сохранишь адрес? На случай, если Кэти решится.
– Сохраню, – пообещал Томми. Потом, тоном гораздо более серьезным, чем в первый раз, промолвил: – Спасибо, Рут.
– Так, лодку мы посмотрели, – сказала я, – и все, надо двигаться. До Дувра нам добираться два часа, если не больше.
Я снова вырулила на шоссе, и, насколько помню, мы до самого Кингсфилда почти не разговаривали. Под навесом, когда мы въехали на Площадь, по-прежнему тесной кучкой стояли несколько доноров. Я развернулась и выпустила Томми. Ни я, ни Рут не обняли его и не поцеловали, но, идя к группе доноров, он на полдороге обернулся, широко улыбнулся нам и помахал.
Это может показаться странным, но на обратном пути к дуврскому центру мы, по существу, ничего из сегодняшних событий не обсуждали. Отчасти потому, что Рут очень устала – разговор на обочине, казалось, лишил ее всяких сил. Но еще, я думаю, мы обе чувствовали, что хватит серьезных бесед для одного дня, что от попыток продолжить пользы не будет. Что испытывала Рут по дороге домой, я толком не знаю, но я лично, когда сильные переживания улеглись, когда стемнело и зажглись огни вдоль шоссе, была в очень даже неплохом состоянии. Словно ушло что-то, очень долго надо мной нависавшее, и хотя сказать, что все уладилось, конечно, было нельзя, открылось по крайней мере окошко к чему-то лучшему. Не то чтобы я ощущала подъем или что-нибудь в этом роде. Отношения между нами тремя представлялись мне тонкими и сложными, я была напряжена – но напряжена как-то по-хорошему.
Мы даже Томми не стали обсуждать – согласились только, что выглядит он нормально, и попытались прикинуть, сколько он прибавил в весе. Потом потянулись большие отрезки пути, когда мы обе просто молча смотрели на дорогу.
И только через несколько дней я увидела, какую перемену вызвала эта поездка. Вся закрытость, вся подозрительность между мной и Рут испарилась, и мы, казалось, вспомнили все, что значили друг для друга. Тут-то и началась у нас эта пора – близилось лето, здоровье Рут наконец-то стабилизировалось, я приезжала под вечер с минеральной водой и печеньем, и мы сидели бок о бок у ее окна, смотрели, как солнце опускается за крыши, и говорили про Хейлшем, про Коттеджи, про все, что взбредало нам на ум. Когда я думаю о Рут сейчас, мне, конечно, печально из-за того, что ее не стало, но я и благодарность испытываю – благодарность за этот вот последний период.
Была все же одна тема, которую мы по-настоящему никогда не затрагивали, – а именно то, что Рут сказала нам тогда в машине. Время от времени, правда, она на это намекала. Говорила примерно так:
– И все-таки ты не думала больше о том, чтобы стать помощницей Томми? Ты ведь знаешь, что сможешь это устроить, если захочешь.
Вскоре эта идея – чтобы я сделалась его помощницей – заместила все остальное. Я говорила ей, что думаю об этом, но в любом случае даже мне не очень-то легко такое организовать. После чего мы обычно принимались обсуждать что-нибудь другое. Но я чувствовала, что далеко из сознания Рут это не уходит, и потому, придя к ней в последний раз, я, хоть она и не могла произнести ни слова, знала, что она мне хочет сказать.
Это было через три дня после ее второй выемки – меня наконец пустили к ней очень ранним утром. Она была в палате одна – все, похоже, решили, что сделали для нее максимум возможного. По поведению врачей, координатора и сестер мне к тому времени уже стало ясно, что на поправку рассчитывать не приходится. Первого же взгляда на нее, лежащую на кровати при тусклом больничном свете, мне хватило, чтобы узнать это выражение, которое я не раз видела на лицах доноров. Словно она заставила глаза смотреть внутрь тела, чтобы они помогали ей хоть как-то управляться с несколькими источниками боли в организме, – так беспокойный помощник мечется между тремя или четырьмя тяжко страдающими донорами в разных частях страны. Формально говоря, она еще была в сознании, но пробиться к нему я, стоя у ее металлической кровати, возможности не имела. Как бы то ни было, я пододвинула стул, села, взяла ее руку в свои и бережно сжимала всякий раз, когда при очередном приступе боли она в судороге отворачивалась от меня.
Я пробыла около нее столько, сколько мне позволили, – часа три, может, немного дольше. И, как я уже сказала, почти все время она была далеко внутри себя. Но один раз – всего один, – когда она, корчась от боли, принимала пугающие, неестественные позы и я готова была уже позвать медсестер, чтобы ей дали новую дозу обезболивающего, она каких-нибудь несколько секунд, не больше, смотрела на меня в упор и хорошо понимала, кто я такая. Это было одно из тех крохотных просветлений, что случаются иногда у доноров в разгар их кошмарных битв, и в эти секунды она только глядела на меня, ничего не говоря, но я понимала, что означает этот взгляд. И я сказала ей: «Да, Рут, я это сделаю. Я стану помощницей Томми, как только смогу». Я произнесла эти слова вполголоса, зная, что, прокричи я их даже, она все равно ничего не услышит. Но в этот короткий промежуток, когда мы смотрели друг другу в глаза, она, я надеялась, смогла все прочесть по моему лицу так же отчетливо, как я – по ее. Потом момент миновал, и она опять стала недоступна. Наверняка я, конечно, никогда этого не узнаю, но мне кажется, она поняла. А даже если и нет, я думаю сейчас, что, скорее всего, ей сразу, даже раньше, чем мне, стало ясно, что я буду помощницей Томми и мы сделаем попытку, о которой она так настойчиво говорила нам в машине в тот день.
Глава 20
Я стала помощницей Томми почти точно через год после поездки к лодке. Незадолго до этого ему сделали третью выемку, и, хотя восстанавливался он хорошо, ему все еще нужно было много отдыхать, и не так уж плохо, как выяснилось, было начать этот новый этап вместе. К Кингсфилду я вскоре привыкла, даже прониклась к нему нежностью.