И только ливы, о которых разговор, сразу же, без намека на попытку мяукать, повели себя иначе. Не совсем все, о чем позже, но как система. Простой люд, разумеется, никто не спрашивал, и при возможности он пытался сохранить достоинство, но вот элиты мгновенно, чуть ли не заметив паруса на горизонте, вприпрыжку помчались на поклон. Практически в полном составе.
Самым же сметливым и дальновидным оказался Каупо, распластавшийся ковриком под немецкий сапог мгновенно, самозабвенно и так безусловно, что аж сами целинники вздрогнули, на некое время заподозрив неладное.
Креститься? Без вопросов – и неважно, что как молился камням, так до конца жизни им и молился, главное, что построил в городище церковь, кормил патера и прилежно ходил на службы.
Признать себя вассалом епископа? С радостью – и взамен признан quasi rexґ et senior’om Lyvonum de Thoreida, то есть «почти королем», а позже удостоился даже вывоза напоказ в Рим, где сам Папа, полюбовавшись забавным туземцем, допустил его до туфли и подарил шейную цепь, знаменующую «вечную покорность помянутых ливов Святому Престолу ».
Поделиться землей? Сколько угодно – и хрен с ним, что земля общинная, главное – подпись, потом немцы сами свое возьмут, а под сурдинку и выдадут справку, что все остальное уже не принадлежит «всем ливам», как раньше, а законная собственность «почти короля».
Земли без людишек не надо? Никаких проблем – и дружинники Каупо вылавливали собственных собратьев, сбежавших из-под немецкого сапога, под конвоем возвращая бывших вольных людей в новое, уже потомственно крепостное состояние.
Еще чем помочь? Ja, ja, natuerlich – и те же дружинники исправно, везде и всюду с примерной охотой, в первых рядах (в одном из сражений пал даже старший сын Каупо) ходили в походы против всех, кто не понимал всей прелести немецкого сапога: и пруссов, и литвы, и жмуди, и куршей, и земгалов, и родичей-эстов, и даже против ливов, посмевших проявлять непокорность.
Скажем, некий Ако – очень рано, уже в 1200-м, – по самым первым признакам уловил, что пришли совсем не друзья, а претенденты в хозяева, призвал к сопротивлению ливские племена и вполне мог сбросить немногочисленных еще немцев в море. И сбросил бы. Но Каупо, давший слово участвовать в войне, «как подобает ливу», поступил совсем наоборот, не дожидаясь даже ответа на донос, посланный в Ригу, – и ливские отряды были разбиты порознь, на подходе к месту сбора, их вожаки развешены на стенах рижского замка, их села выжжены дотла, а голову «лихого зачинщика и возбудителя всего зла» победоносный Каупо, измазав дерьмом, отослал епископу. Взамен получив «милостивую похвалу и позволение взять себе земли, населенные дикарями, а их население сделать рабами, но прежде того истребить до последнего дитяти, хотя бы еще не отнятого от груди, всю родню лиходея Ако, чтобы впредь на этой земле не осталось никого, кто посмел бы не поклониться немцу».
Такое ценится. Когда Каупо в конце концов таки нарвался: на реке Юмере злые эсты проткнули его копьями – славные bundesritten неложно по своему верному слуге скорбели. Правда, посмертно отняли все владения: мол, «сей лив Якоб, как истинный праведник, завещал все бренное имущество церкви» – но потом, устыдившись, в знак благодарности пару поместий наследникам вернули, даже даровав сиротам полноценное немецкое дворянство, со временем ставшее родом графов Ливенов.
Короче говоря, мужик, почуяв благой запах немецкого сапога, буром попер к успеху и таки пришел, хоть и в потомстве, а вслед за ним гурьбой кинулся и весь туземный политикум. Народишко-то еще как-то брыкался, то земгалам помогал отбиваться, то литовцам, но элита лизала взахлеб. И таки выбилась в люди: за два поколения народ в основном «ушел в немцы» – кто в мелкие дворяне, кто в мещане, – а оставшиеся стали обычными крепостными неудачниками, которых, как лузеров, отдаленная родня предпочитала не помнить.
Одна беда: на много столетий вперед создалась репутация. И все, без малейшего исключения, – выжившие народы-соседи в песнях и сказаниях, и (много позже) созданная немцами и русскими «национальная интеллигенция стран Балтии» в публицистике и научных трудах – все поминали имя Каупо с омерзением, как синоним подлеца и предателя, продавшего за коврижки все, что только можно было продать.
И лишь в последние лет двадцать все изменилось: теперь ливу Каупо ставят красивые памятники, как «отцу независимой Латвии», а официальная история именует его «дальновидным руководителем, правильным выбором политического вектора предопределившим процветание латышской нации в составе Единой Европы».
И нечего тут комментировать. Осталось добавить только, что позже, уже по итогам Северной войны, Эстляндию с Лифляндией, а заодно и Ригой с прилетающими областями Россия вовсе не отняла силой. То есть и силой тоже, но, хотя и выиграв неимоверно тяжкую схватку, предпочла не отбирать по праву победы, а честно купить. Вместе со всем движимым и недвижимым имуществом, флорой и фауной. Повторяю: и фауной. Оптом. Без уточнений. Заплатив законным хозяевам-шведам три миллиона ефимков, сумму совершенно невероятную, а по ценам нынешнего дня, так и вовсе запредельную.
Около нуля
И вот, зная уже и про эстов, и про ливов, пришла пора уделить внимание и прочей живой жизни, традиционной для того хмуроватого, но милого ареала. То есть латышам и литовцам, которые ведь тоже, согласитесь, не твари дрожащие, но Homo Sapiens. Иными словами, люди – и, стало быть, на доброе слово право имеют. Тут, однако, возникают объективные сложности.
Скажем, литовцы – потомки жемайтов и аукштайтов, – более чем красиво стартовав (история Великого Княжества ярка, мрачна и самобытна не менее истории, скажем, Шотландии) и даже, включив в себя значительную часть западно-русских земель, став, скажем так, «альтернативной Русью», на финише потеряли самостоятельность, формально войдя в состав федеративной Речи Посполитой, фактически же став частью Польши, – и, соответственно, о какой-то отдельной их инкорпорации в состав России говорить не приходится. Были в составе, в составе и вошли. Но все же были.
А вот латышей попросту не было. То есть имелись, конечно, племена, от которых нынешние автохтоны Трехзвездочной Республики ведут свою уважаемую родословную, – куры, земгалы и латгалы («земиголь» и «летьгола» русских летописей) – и как-то жили себе, но на том и все. В интересующем нас контексте говорить попросту не о чем, поскольку все эти достойные народы, слегка – совсем чуть-чуть, но все же упорнее ливов – побрыкавшись в самом начале, легли под немцев и, расслабившись, принялись получать удовольствие. Довольно сомнительное, поскольку в итоге немцы, литовцев опасавшиеся, эстов как-то все же уважавшие, а ливов признавшие «достойными онемечивания», предков латышей, исходя из их покорности, вообще за людей не считали.
Так что, если уж о Латвии, сразу определимся: речь пойдет не о населявшем ее «коренном» народе, но исключительно о тамошних территориях, традиционно принадлежавших кому угодно, кроме автохтонного населения, – а следовательно, все, о чем пойдет разговор, так или иначе связано с Западной Европой. Латгалия, по итогам бурного XVI столетия, ушла под Великое княжество Литовское, и ее история стала его историей, а Курляндия и Земгалия – прочие осколки ордена – в понимании современников остались всего лишь осколком Большой Германии, населенной немцами – только немцами и никем, – кроме немцев, по злой воле судьбы ушедшими под крышу Варшавы.
Реконструктор
Итак, напоминаю: Готгард Кетлер, последний Великий магистр некогда могущественного ордена, по ходу Ливонской войны правильно уловив тенденции, сжег все, чему ранее поклонялся, послал на хрен, объявил себя, во-первых, лютеранином, а, во-вторых, наследственным герцогом – и тотчас присягнул на верность польскому королю. Взамен получив два малых ошметка былой роскоши, Курляндию и Земгалию – узкую полосу земли со столицей в крохотной Митаве, несколькими городишками, маленьким выходом к морю и совершенно открытыми границами. Ригу, на которую его светлость попытался разевать варежку, поляки новому вассалу, естественно, не отдали, зато помогли устоять в борьбе с неким Иоганном фон Рекке, тоже очень хотевшим стать герцогом, и на том большое спасибо. Ибо могли вообще отнять все, но не отняли же.
Вся дальнейшая жизнь герцога Готгарда – отдадим должное, работяги, не лишенного чувства ответственности, – была подчинена двум задачам: укрепить свою власть, передав ее не Варшаве, а по наследству, и хоть как-то привести в порядок доставшуюся ему полупустыню. А это было совсем не просто. Восстанавливать бывшую «блаженную страну» приходилось буквально с нуля. Бывшие братья-рыцари, став просто рыцарями, рвали одеяла на себя, мечтая о правах польской шляхты, в связи с чем – а куда денешься? – герцогу приходилось играть с городами как с партнерами, а этому следовало учиться на ходу. И герцог, понимая, что абсолютизм не пройдет, учился, создавая систему сдержек и противовесов. Города, ранее как бы вольные, а по факту – зависимые от владельцев окрестных земель, «ушли» под его личные контроль и опеку, став достаточно надежной опорой. А недовольное этим фактом дворянство взамен получило давно желанный «полномочный ландтаг» по варшавскому образцу, обретя право не только давать герцогу советы, но и оспаривать его решения. После чего наконец был подписан Privilegium Gothardinum, четко определивший не только права дворянства, но и обязанности, которые оно должно исполнять, если желает пользоваться правами.
Вся дальнейшая жизнь герцога Готгарда – отдадим должное, работяги, не лишенного чувства ответственности, – была подчинена двум задачам: укрепить свою власть, передав ее не Варшаве, а по наследству, и хоть как-то привести в порядок доставшуюся ему полупустыню. А это было совсем не просто. Восстанавливать бывшую «блаженную страну» приходилось буквально с нуля. Бывшие братья-рыцари, став просто рыцарями, рвали одеяла на себя, мечтая о правах польской шляхты, в связи с чем – а куда денешься? – герцогу приходилось играть с городами как с партнерами, а этому следовало учиться на ходу. И герцог, понимая, что абсолютизм не пройдет, учился, создавая систему сдержек и противовесов. Города, ранее как бы вольные, а по факту – зависимые от владельцев окрестных земель, «ушли» под его личные контроль и опеку, став достаточно надежной опорой. А недовольное этим фактом дворянство взамен получило давно желанный «полномочный ландтаг» по варшавскому образцу, обретя право не только давать герцогу советы, но и оспаривать его решения. После чего наконец был подписан Privilegium Gothardinum, четко определивший не только права дворянства, но и обязанности, которые оно должно исполнять, если желает пользоваться правами.
В общем, 17 мая 1587 года, отдавая душу Господу, первый Кетлер, сделав все что мог по самому максимуму, мог с полным правом надеяться на Рай. Естественно, в лютеранском варианте, ибо Ватикан кинул по полной программе, но, полагаю, это его волновало мало. А в мире суетном бывший последний Великий магистр оставлял более или менее восстановленное герцогство под надежной крышей могущественной Речи Посполитой и двух хорошо воспитанных сыновей, Фрица и Вилли, которым завещал поделить Курляндию пополам, но жить дружно и, самое-самое главное, никогда не ссориться с Варшавой. Большего в те темные, кровавые времена сделать было невозможно, и, как пишут в хрониках, «весь народ, одевшись в траур, проливал слезы по заботливому герцогу Готгарду». Разумеется, исключительно по-немецки.
Сложности мирного времени
Любой, кому хотя бы раз в жизни доводилось работать на производстве, подтвердит: смена менеджмента легко не проходит, даже если новое руководство преисполнено самых лучших побуждений. Так и тут. Наследники покойного – 18-летний Фридрих, получивший по завещанию отца Земгалию со стольной Митавой, и 15-летний Вильгельм, которому досталась непосредственно Курляндия, – были вполне приличными молодыми людьми, а Вилли даже, по свидетельству современников, «еще в ранней юности подавал признаки недюжинного ума». И больше того, оба стремились следовать примеру разумного батюшки. Но справиться со сложностями управления, к которому рвалась властная мама, окруженная желавшей порулить (и естественно, погрязнуть в коррупции) свитой, им было сложно. Тем паче что оба были молоды и хотели попробовать жизнь на вкус: вырваться из дому, мир посмотреть и себя показать (тогда это называлось «перегринацией») – и если Фридрих еще в какой-то мере как-то уделял время и делам, то Вильгельма мама с советниками сплавили в «матушку Германию». А чтобы пацан не скучал и подольше не возвращался, разрешили ехать в веселой компании друзей детства.
В итоге, как и следовало ожидать, ничего хорошего не вышло. Никаких трагедий, правда, тоже не случилось, но хозяйство герцогства пошло на спад, особенно в Земгалии, вмешиваться в дела которой Фридрих не имел права. К тому же Вильгельм в своих странствиях, хотя и учился только на «отлично», а при дворах, которые посещал, нравился решительно всем, научился пить по-крупному, в чем спутники его полностью поддерживали, и домой не спешил. И когда все-таки вернулся, оказалось, что дома все очень и очень не в порядке: мамины советники – в основном «варяги» из Германии – довели маленькую страну почти до дефолта, и в Варшаву потоком шли жалобы от «сословий», требовавших взять герцогство под прямое управление. Причем особо наезжали даже не на вдовствующую герцогиню, которая разрешала всем все, а на бедного рачительного Фридриха, пытавшегося как-то вразумлять и что-то пресекать. И наезжали так жестко, что Фриц в конце концов в 1597-м плюнул на все и уехал в Варшаву служить в войсках Польши, которой был без лести предан, оставив обе части герцогства на брата, очень кстати вернувшегося из-за кордона. Причем с любимой, умной и очень властной женой, сумевшей если и не вовсе отучить суженого от алкоголя, то, по крайней мере, вогнавшей запои в рамки.
Решение, надо сказать, было разумным. Как и Фриц, Вилли был человеком ответственным и – фактор умной жены – бережливым, однако, в отличие от брата, неплохо разбирался в финансах, налоговой системе и законах, а также умел стоять на своем. Так что разобраться в делах, прогнать маминых советников, отправить на отдых саму маму и повысить доходы казны он, пусть и не без труда, но сумел. Но вот чего не сумел, так это найти общий язык с полностью потерявшими берега местными лендлордами, разворовавшими к тому времени половину герцогского земельного фонда. А когда стало ясно, что коса нашла на камень, рассердившись всерьез (он, не в пример брату, был вспыльчив), начал попросту конфисковывать все, на что у дворянства не было должным образом оформленных документов.
И вот тут коса опять нашла на камень. Вильгельм, сознавая свою правоту, похоже, не сознавал, что отдавать свое, даже краденое, не нравится никому, и в результате рассорился со всей элитой края, включая неких братьев Нольде, самых близких друзей, а некогда и собутыльников. Шутки кончились. Лавиной потекли доносы в Варшаву: Вильгельма обвиняли во всех грехах, от «тирании» до «симпатий к шведам», а когда за брата вступился Фридрих, имевший в Варшаве прекрасную репутацию, курляндские лендлорды озверели окончательно, начав на территории герцогства прямой саботаж, включая избиения герцогских чиновников. Напряжение росло и кончилось, как следовало ожидать, скверно: в августе 1615 года слуги Вильгельма, посланные арестовать братьев Нольде, перестаравшись, убили их «при попытке к бегству».
Панду гать!
И рвануло. Получив свою «голову Гонгадзе», курляндское дворянство отыграло ситуацию по полной программе, поставив Варшаву в ситуацию, закрыть глаза на которую не было никакой возможности. Да и желания, поскольку представлялся очевидный случай еще прочнее привязать вассала к своей повозке. Король назначил следственную комиссию, и та, прибыв на место, изучила все обстоятельства дела, придя к выводу о полной невиновности Фридриха (на которого тоже капали вовсю, обвиняя в соучастии). А что до Вильгельма, то, как гласил окончательный вердикт, хотя приказа убивать он не отдавал, «несет на своей душе ответственность», в связи с чем «должен оставить исполнение должности и на некоторый срок покинуть страну, оставив управление уделом на брата». При этом подразумевалось, что уезжает Вильгельм не навсегда. Но тут он сам сделал огромную глупость: дав волю чувствам, уехал не в Германию, где можно было бы тихо пересидеть, а – демонстративно – в Стокгольм, к злейшим врагам Варшавы, и после такого очевидного проявления нелояльности – при всем том, что никакой помощи у шведов опальный герцог не просил, – возвращение его стало невозможным. Так что в итоге он убыл в Штеттин, получил от тамошнего коллеги маленькое имение и аж до кончины в 1640-м, жил тихой жизнью мелкого помещика, изредка переписываясь с сыном Якобом, как и Земгалия, оставшимся на попечении брата. А между тем «кризис Нольде», помимо решения личной судьбы слишком вспыльчивого герцога, повлек за собой и куда более серьезные последствия.
Полностью оправдав безупречно верного Фридриха и окончательно определив, кто в герцогстве дворяне, а кто нет (повезло по итогам 119 родам), польские власти, однако, сделали все, чтобы урезать автономию Курляндии, максимально расширив права «шляхетства» и тем самым урезав власть герцога. В частности, согласно новому Die Regimentsformel, – уставу о государственном устройстве, – отныне все свои решения правитель обязан был согласовывать с Oberrate – четырьмя советниками (ландгофмейстер, канцлер, бургграф и ландмаршал), избранными дворянством. Они же (плюс несколько докторов юстиции) составляли Oberhofgericht, высший придворный суд, а плюс к тому и высшая власть на местах переходила к Oberhauptleute, «предводителям дворянства». Правда, в качестве компенсации (делать верного вассала совсем уж марионеткой Варшава не хотела) «уставы» были даны и городам, переведенным в прямое подчинение герцогу.
Что резкие ограничения полномочий мало кому из глав государств понравятся, ясно. Однако Фридрих был из меньшинства. В отличие от брата-изгнанника, спокойный, рассудительный и склонный к взаимовыгодным компромиссам, он очень точно уловил, что в новациях для власти есть и прямая польза. Во-первых, отныне дворянству, ранее только капризно требовавшему печенек, но ни за что не отвечавшему, предстояло принимать решения и вместе с герцогом – если не в первую очередь – нести груз ответственности за свои действия. А во-вторых, с этого момента стало ясно, что Варшава строит планы – не сейчас, так позже – упразднить автономию Курляндии как таковую, чего потомкам крестоносцев совершенно не хотелось, и при таком раскладе своевольные «юнкеры» становились естественным союзником какого-никакого, но своего герцога. Так что, по крайней мере, власть Митавы окрепла, а некто Отто Гротгус, многолетний вождь радикальной оппозиции «тиранам», стал ближайшим, очень доверенным советником герцога, без поддержки которого Фридриху едва ли удалось бы добиться главной цели жизни – сохранения власти за родом Кетлеров, то есть передачи престола племяннику Якобу, сыну Вильгельма, которого Фридрих воспитывал лично и очень любил. И надо сказать, было за что.