— Прошу вас, господа, вести себя тихо и не аплодировать, — самым строгим тоном, на какой был способен, предупредил собравшихся виолончелист. — А не то вас попросят разойтись.
Первым сквозь толпу протиснулся еврейчик: Ауэр не хотел томить его ожиданием — слишком молод, может переволноваться. Но вышло хуже: видимо, он перепугался, что все прочие будут играть после него и смогут произвести более сильное впечатление. Не прошло и пяти минут, как он, весь в слезах, уже расталкивал любопытных в обратном направлении. За дверями не услышали ничего, кроме нескольких фальшивых нот, и когда рвался он из класса, не разбирая дороги, никто даже не понимал, что с ним случилось. Ауэр ринулся за ним, чтоб, не дай бог, мальчишка не сделал какую-нибудь глупость или не уехал из города: все же ему непременно надо было учиться дальше.
После этой заминки получил в руки инкрустированную скрипку протеже Ауэра, немец из Восточной Пруссии, молодой человек, обладавший выверенной техникой, — недаром одновременно с музыкой изучал он анатомию, — но притом в лучшие свои моменты создававший звук легкий и нежный, как целомудренный поцелуй. Над ним инструмент издевался дольше и тоньше: звучал деревянно, глухо, натужно. Немец доиграл фрагмент сонаты Бетховена, опустил смычок и недоуменно уставился на скрипку.
— Простите, герр профессор, — сказал он учителю, — боюсь, что это совсем не мой инструмент.
Ауэр кивнул: он и сам все слышал.
Настала очередь поляка. Уверенному в своей победе варшавянину так не терпелось начать, что, влетев в класс — из-за двери слышался недовольный ропот, — он подхватил скрипку и чуть не начал играть, не настроившись, но сумел все же сдержаться, вызвав у профессоров вздох облегчения. Наконец зазвучал вальс-каприччио Венявского; вернее было бы сказать, Ауэр узнал музыку своего предшественника по скрипичному классу консерватории, Давыдов же только болезненно скривился. С таким же успехом воинственный шляхтич мог бы водить по струнам поленом. Через минуту все было кончено. Пробормотав что-то про «курву», варшавянин только что не запустил скрипкой в Давыдова — виолончелист едва успел ее подхватить. Лицо профессора исказилось гримасой такого гнева, что, если бы поляк не ринулся прочь, отшвырнув столпившихся у двери, он непременно окаменел бы, как Атлант под взглядом Медузы.
— Да что ж это у вас, господа, за третий тур? — недоуменно поднял брови Фаминцын. — Эти двое будто отродясь скрипки в руках не держали. Неужто другие были еще слабее?
Ауэр рад был, что следующий конкурсант — хорошо ему известный рассудительный, прилежный студент, флегматичный, но тонко чувствующий музыку отпрыск старинного русского рода.
К этому времени не только критик Фаминцын, но и незваные слушатели поняли уж, что происходит что-то экстраординарное — то ли конкурсанты оказались необъяснимым образом не готовы к решающему испытанию, то ли хваленая скрипка Страдивари, предложенная в качестве главной награды, на самом деле никуда не годится!
Четвертый конкурсант чуть было не развеял их сомнения. Он знал, что предыдущие трое опростоволосились, — пока он пробирался к двери, только об этом вокруг и говорили. Поэтому он подошел к делу основательнее предшественников. Тщательно настраиваясь, он знакомился с привередливым инструментом, как опытный наездник с норовистой лошадью; еще немного, казалось Ауэру, и он даст скрипке сахарку.
Профессора терпеливо ждали: им не хотелось еще одного провала.
Поначалу казалось, что подход аристократа сработал: когда он заиграл Моцарта, скрипка было откликнулась, разлилась сладким, веселым звуком. Музыкант улыбнулся: значит, не в инструменте дело — просто не всякого он полюбит. Но тут же пальцы его словно стали прилипать к струнам, он сбился с темпа, сфальшивил раз, другой… Ауэр кивнул ему, чтобы он начинал снова, и аристократ, потерев руки, чтобы устранить невесть откуда взявшуюся липкость, приступил во второй раз. Лучше бы он этого не делал: на этот раз кончики пальцев его левой руки словно были намазаны густым столярным клеем. Грустно покачав головой, он отложил инструмент:
— Боюсь, не под силу мне ваша задачка, профессор.
И вышел, понурившись. Толпа расступалась перед его тихой печалью.
Остался последний конкурсант. Ауэр запамятовал даже его фамилию. Ах да, Иванов, здесь это — все равно что вовсе никак не прозываться. Виртуоз смотрел на худенького, обтрепанного Иванова уже с надеждой: если он из своей нелепой деревяшки ухитряется выколотить музыку, может быть, благородный кремонский инструмент и покорится ему.
Ауэр даже не представлял себе, насколько окажется прав. Неуклюже сжимая смычок, стоя в явно неудобной, напряженной позе, Иванов несколько раз провел по струнам, будто примеривался играть не на скрипке, а в какую-нибудь дурацкую дворовую лапту. Но тут же услышали они не визг, свист и скрежет, а — Седьмой каприс Паганини. Невозможный Иванов словно всю жизнь играл именно на этой скрипке, так отвечала она на его малейшее движение. Он вел и кружил ее, как балетный танцор кружит на сцене балерину. Дверь в класс приоткрылась, и в щель засунулись любопытные головы, но скрипач ничего не замечал — его глаза были закрыты. Он даже как-то весь подобрался, выпрямился и стал красив в своей застиранной сорочке.
Ауэр оглянулся на Давыдова: ведь если бы не настойчивость виолончелиста, этот Иванов ни за что не дошел бы до третьего тура. Давыдов, человек не сентиментальный и уж совсем не плаксивый, был явно растроган и качал головой в такт музыке.
Когда Иванов кончил играть, профессора дружно зааплодировали. Не было никаких сомнений, что капризная скрипка попала в правильные руки.
— Вот это другое дело, совсем другое дело, — повторял Фаминцын, хотя никто его не слушал. — Может русский-то человек не только балалаечником!
— Дайте я вас обниму, — сиял Давыдов, и правда раскрывая объятия Иванову. — Порадовали… А мне-то казалось, она и не зазвучит! Слышал бы вас прежний владелец, земля ему пухом…
Ошарашенный Иванов позволил профессору прижать его к груди и густо покраснел.
— Я никогда в руках не держал такого инструмента, — промямлил он. — Это как… все время ходишь по земле, а тут вдруг полетел. Вы ведь позволите мне сыграть еще?
— Не только позволим, но и будем заставлять, — вклинился Ауэр. — И скрипка, и стипендия теперь ваши.
И тут в приоткрытую дверь класса не протиснулся, а мягко проскользнул щегольски одетый господин в цилиндре, который он тут же, впрочем, снял и держал перед собою длинными тонкими пальцами. В одежде его не наблюдалось никакого беспорядка от соприкосновения с толпой — он словно прошел сквозь нее, как нож сквозь масло. Темные глаза вошедшего с необычно расширенными зрачками так и впились в лицо Давыдову, к которому он обратился, игнорируя обоих скрипачей.
— Прежде чем вы передадите герру Иванову инструмент, соблаговолите выслушать меня, герр Давыдов, — заговорил он по-немецки.
— А в чем дело? — растерялся виолончелист. Ауэр тоже удивленно уставился на визитера. Иванов же немецкого явно не понимал и переводил взгляд с одного профессора на другого, надеясь, что ему объяснят, что происходит.
— Дело в том, — хладнокровно продолжал щеголь, — что я владелец этого инструмента.
— Потрудитесь объясниться, — бросил Давыдов. — Я немного знал владельца скрипки и получил ее прямо из его рук. А недавно он умер.
— Вы имеете в виду герра Уорда, конечно, — учтиво отвечал человек с цилиндром в руках. — Если вы попросите герра Иванова на минуту выйти — он все равно не понимает по-немецки, а ведь именно на этом языке вам удобнее всего беседовать, — я все объясню и предъявлю необходимые бумаги. А герр Ауэр может остаться: ведь то, что я скажу, касается и его. Простите, сударь, вас я не имею чести знать, — добавил он, адресуясь к Фаминцыну. Вспыхнув, тот хотел ответить резкостью, но отчего-то передумал и поспешно вышел.
Толпа за дверью бурно приветствовала Иванова. Студенты консерватории пожимали ему руку и звали праздновать успех. Но Иванова мучило недоброе предчувствие, и он не спешил уходить, хотя самое время было пропустить стаканчик-другой: вся его жизнь должна была скоро измениться.
А профессора, изучив расписку Уорда в том, что скрипка передается мистеру Эбдону Лэму в обмен на погашение векселя на пятьдесят гиней и еще пятьдесят наличными, переглянулись и замолчали. Подпись Уорда была удостоверена в английском посольстве — в тот же день, когда Давыдов навещал больного. Такая нечестность, да еще со стороны английского дипломата, не укладывалась у Давыдова в голове: то ли атташе сперва пообещал скрипку в уплату долга, а потом всучил ее Давыдову, то ли наоборот. В любом случае дело принимало гнусный оборот.
Наконец Давыдов произнес с тяжестью в голосе:
Наконец Давыдов произнес с тяжестью в голосе:
— Понимаете ли вы, сударь, что сейчас произойдет? Я получил скрипку от господина Уорда, который попросил передать ее способному студенту. Он, изволите видеть, не желал больше играть на ней сам. Я обещал скрипку в пожизненное пользование тому, кто победит в конкурсе. И вот вы слышали игру победителя. Что же, теперь мне придется сказать ему, что он не получит инструмента?
— Разве я сказал вам, герр профессор, что возражаю против передачи инструмента этому достойному музыканту? — отвечал Лэм удивленно на своем блестящем немецком. — Я действительно был за дверью и слышал его игру. Это весьма, весьма искусный молодой скрипач, хотя случалось мне слышать и получше. Что вы, я ни в коем случае не стану препятствовать вам в исполнении данного обещания.
У обоих профессоров отлегло от сердца. О конкурсе слышал уже весь город, и не вручить обещанный главный приз — значило бы покрыть позором не только свои имена, но и консерваторию.
— Что же, тогда пусть приз вручит настоящий владелец? — спросил Ауэр, глядя на коллегу.
— Да, это, наверное, будет справедливо, — согласился Давыдов.
— Господа, я вовсе не для этого объявил вам о своем праве, — возразил Эбдон Лэм. — Мне вовсе не нужны ни огласка, ни лишние вопросы. Я хочу только одного: чтобы герр Иванов, когда закончит свою музыкальную карьеру, передал инструмент мне — или моим наследникам, ведь он еще молод, — чтобы мы могли вручить его другому музыканту. Прошу вас передать ему мой адрес и мою просьбу. А я буду по мере сил следить за его выступлениями — я иногда бываю в России по делам.
— Вы очень великодушны, герр Лэм. — Давыдов слегка поклонился странному англичанину, говорившему, как немецкий аристократ. — При таких обстоятельствах я мог бы ожидать, что вы потребуете вернуть инструмент, и я всегда буду признателен за то, что вы этого не сделали.
— Возможно, у меня будет повод напомнить вам об этих словах, — слегка улыбнулся тонкими губами Лэм. — Но едва ли. Кстати, я слышал и вашу игру, господа, — вы подняли музыку на новый уровень. Скажу еще раз, я ни в коем случае не хотел бы мешать вашим благородным начинаниям. Только… передайте от меня герру Иванову еще одно. Его скрипка особенная. Она требует от хозяина безусловной верности и веры. Так и скажите: верности и веры.
С этими словами, словно предвидя дальнейшие вопросы, но не желая на них отвечать, Эбдон Лэм повернулся на каблуках и быстро вышел. Толпа уже рассеялась, а тревожный взгляд все еще топтавшегося за дверью Иванова Лэм проигнорировал.
Мендельсон, Концерт для скрипки с оркестром ми минор Москва — Нью-Йорк, 2012
Когда в квартире на проспекте Мира отключился Интернет, Штарк снял трубку стационарного телефона, чтобы позвонить в техподдержку, и понял, что телефон тоже мертв. Какой-нибудь обрыв проводов или авария на телефонном узле, подумал Иван. Пора слезать с устаревшего ADSL и провести выделенную линию — уже год звонят каждые несколько дней, предлагают. Но и мобильный телефон оказался бесполезен: сигнал отсутствовал.
— Софья, у тебя телефон ловит? — Он стоит перед ней с совершенно беспомощным видом. Все-таки современный человек бессилен перед малейшим техническим сбоем.
— Должен. — Софья проверяет свой мобильный, но и у нее Сеть недоступна.
Заподозрив неладное, Штарк выглядывает с балкона во двор и видит там незнакомую черную машину. Прислонившись к ней, курит широкоплечий человек, одетый под цвет кузова. Вдруг он поднимает глаза, замечает Ивана — и показывает, что заметил: подносит указательный палец к глазу, а потом направляет на Штарка.
Следующая остановка — дверной глазок. Ну да, и за дверью дежурит такой же.
Если американская история, да и вообще предыдущая жизнь, чему-то и научили Штарка, то — не верить во всемогущество всяких спецслужбистов и охранников. Во-первых, их интересы редко полностью совпадают с интересами хозяина, и подвергаться ради него опасности они готовы не всегда. Во-вторых, они гораздо лучше умеют драться и вообще воевать, чем анализировать ситуацию. Наверняка что-то упустили и в этот раз. Главное — спокойно подумать, раз уж они не вламываются в квартиру, а вроде как сторожат.
— Соня, ты только не волнуйся, но нам с тобой надо бы собрать вещи. Придется уехать на некоторое время.
— Это как-то связано с тем, что телефоны не ловят? — спокойно спрашивает она.
— Ну… да, скажем так.
— Ты все-таки вляпался, как и ожидалось?
— На этот раз, похоже, вляпался Молинари. Он должен был найти одного человека в Лондоне, а еще этого человека искал Константинов.
— Банкир, про которого ты рассказывал?
— Ну да. Похоже, вместо этого человека они нашли друг друга. И теперь нас немного караулят. За дверью и внизу.
— Выходит, ты перестал мне рассказывать про свои приключения на самом интересном месте.
— Ты зачиталась Акуниным. Но я наверстаю, все равно сидим взаперти.
— Зачем же тогда собираться?
— Ну, сейчас ведь придумаем, как быть.
Пока они собирают сумки, Иван излагает свою детективную историю про Филипа Фонтейна.
— Думаешь, этот юрист украл скрипку? — спрашивает Софья, копаясь в ящике с бельем.
— Не украл, а взял то, что считал своим. Вряд ли у него были с собой документы.
— И это он теперь хочет застраховать скрипку? Ты же говорил, что клиент у Молинари — страховая компания.
— Нет, у того, кто хочет застраховать, другая фамилия. Мы просто двигались по цепочке. Ну и Константинов тоже по ней пошел, когда я ему рассказал про Фонтейна. Я ему стал не нужен. В общем, я идиот, — на самом деле все это из-за меня.
— Ты умный. Только наивный иногда… Ну, я собралась. И что делаем дальше?
— Пока сидим и думаем.
И он усаживается за отключенный от сети компьютер, чтобы невидяще пялиться в экран и перебирать варианты. Не по полотенцам же слезать из окна с беременной подругой. А Софья как ни в чем не бывало снова открывает роман. Все-таки участие в авантюре с крадеными картинами в Бостоне притупило у нее чувство опасности, думает Штарк. Ему было бы легче, если бы она трусила и суетилась: тогда ее можно было бы успокаивать, признаваясь одновременно, что ему самому немного страшно.
Через полчаса они слышат механический шум за окном, достаточно громкий, чтобы проникнуть сквозь стеклопакеты. И не со двора, а со стороны проспекта Мира.
«Штурмовать они собрались, что ли?» — мелькает у Штарка дурная мысль. Но тут же рот его сам собой растягивается в улыбке. Ну конечно, вот чего ребята точно не учли! Этим летом фасад сталинского дома, выходящий на проспект, решили подлатать: с карниза под крышей прямо на головы прохожим сыпались куски штукатурки. Вот уже две недели работяги в люльке поднимаются на самый верх и что-то подмазывают, укрепляют. А если шум слышно сквозь окна, значит, они совсем рядом!
Иван распахивает окно, выходящее на проспект, и улыбается двум таджикам, поднявшимся в своей люльке уже почти до уровня штарковской квартиры.
— Привет! — кричит он им, как старым знакомым.
Рабочие осторожно улыбаются в ответ, не видя особых причин для такой приветливости.
— Мужики, тут такое дело… Остановите люльку на минуту, ладно?
Один из строителей нажимает на кнопку на щитке управления, и люлька зависает. Две пары черных глаз изучают странного жильца, вдруг решившего пообщаться. Небось сейчас ругаться начнет: помешали чему-нибудь.
— У нас с женой с детства мечта — покататься на такой люльке, — продолжает Штарк. — Возьмите нас, а?
— Нельзя нам, — угрюмо бурчит старший из двоих.
— И за штуку тоже нельзя? За тыщу рублей?
— Не-а. Ты что, начальник, нам не разрешают. — Работяга робко улыбается, показывает золотые зубы.
— И за пять тыщ? — Для убедительности Иван вытаскивает из кошелька розовую бумажку.
— Если увидят, уволят нас.
Тут рядом с Иваном высовывается из окна Софья.
— Ну, мальчики, пожалуйста… Ну нам очень надо, — канючит она, как маленькая девочка. Штарк даже не знал, что она умеет разговаривать таким голосом.
Почему-то ее появление оказывается решающим аргументом.
— А давай, — говорит старший, не забывая протянуть руку за бумажкой, которую все еще высовывает в окно Штарк.
Когда они начинают грузить чемоданы, капитан люльки пытается протестовать — ясно, что никакое это не катание, а бегство, — но Софья смотрит на него взглядом затравленной лани, и он замолкает. Уже шагнув на подоконник, Иван вдруг вспоминает про кота. Но тот, существо не слишком лояльное, вовсе не рассчитывал на верность хозяев: только Штарк собирается лезть обратно, как Фима вспрыгивает на окно.
Люлька с постоянно озирающимся экипажем сползает вниз по фасаду.
— Спасибо этому дому, пойдем к другому, — бодро произносит Софья, ступая наконец на тротуар. Облегчение, которое она чувствует, выбравшись из люльки, вполне компенсирует последние пять минут молчаливого ужаса. Иван тоже натерпелся, понимает она по его наигранно-веселому прощанию с работягами.