Что там дальше — известно: верный паж сдает любовников лорду Арлену, и вот его ветвистые рога и обнаженный меч нависают над кроватью…
Анечка везет Боба обратно в центр.
— Слушай, а почему не ты первая скрипка, а этот ваш Коля?
— Если коротко, он хочет быть первой скрипкой, а я нет.
— А если длинно? Мы ведь не спешим никуда?
— Обычно в квартетах первая скрипка — это как певец в рок-группе. Ну, фронтмен, лидер. Он принимает решения. Если нет директора, часто он же ведет дела.
— А ты не лидер?
— Нет. Я вторая скрипка.
— Я не очень разбираюсь в музыке, но ты потрясающе играешь. По-моему, Коля тебя испугался.
— Он первая скрипка, для него важно не терять лицо.
— Он все время лижет задницу Алексею.
— По-моему, ему все лижут.
Анечка смеется:
— Даже я? Хотя, конечно, что это я говорю. Даже ты?
— Куда мы едем?
— Ко мне.
— Завтра Константинов все будет знать.
— Может, я хочу, чтобы он знал.
— Я не хочу. Ребята не поймут.
— Если вы останетесь без спонсора?
— Да.
— Тебе сколько лет, Иванов?
— Двадцать шесть.
— И как ты представляешь себе следующие пятьдесят?
Боб в который раз за вечер пожимает плечами. Ему неинтересно отвечать на этот вопрос. Он живет сегодняшним днем, играет на скрипке и не ищет неприятностей на свою задницу. Девушка рядом с ним, придвинувшая кресло к самому рулю, чтобы доставать до педалей, — это шестнадцать тонн неприятностей. Но он не просит ее остановить машину.
— А ты как представляешь себе следующие пятьдесят? — спрашивает он ее.
— У меня столько нет, — отвечает она серьезно. — Такая, как я, живет до тридцати пяти, а потом это уже кто-то другой.
— Типа сейчас ты гусеница, а потом бабочка?
— Скорее баба.
— Тогда тебе тем более есть что терять.
— Ты за меня волнуешься? Это так трогательно…
Иванов не находит что ответить, и следующие десять минут они едут в молчании. Анечка останавливает машину в переулке, уходящем вниз от Маросейки. Заглушив двигатель, она поворачивается к Бобу и, притянув его к себе, влажно целует в губы, не закрывая глаз. От первого же ее прикосновения Иванов забывает про квартет и спонсора, а когда Анечка отстраняется, чтобы выйти из машины, не сразу находит ручку двери, так что она успевает обойти «Порше» с другой стороны. Когда девушка за руку ведет его к подъезду, у Иванова темнеет в глазах от желания: лучший в жизни вечер никак не хочет заканчиваться.
В квартире Анечка, едва сбросив туфли, начинает нетерпеливо, почти раздраженно расстегивать Бобу пуговицы и молнии. Вдруг напрочь утратившими ловкость пальцами он еле успевает ей помогать. Короткое платье в крупных красных цветах она стягивает сама, и, не добравшись до постели, скрипач и содержанка оказываются на тоненьком шелковом ковре в гостиной. Анечкина кожа глаже шелка; чувствуя, как сплетаются ее ноги у него за спиной, Боб почти теряет сознание и избегает подросткового конфуза только потому, что успел-таки изрядно набраться в «Реставрации».
* * *Среди ночи, в четвертом часу, Иванов вспоминает, что скрипка, инкрустированная зубцами из слоновой кости и черного дерева, с этикетом AS 1709, осталась на заднем сиденье «Кайенна». Выбегает на улицу, дрожащими руками натянув брюки и даже не застегнув рубашку. Анечка с балкона щелкает ключом, чтобы открыть машину, но в этом нет уже никакого смысла — «Кайенн» и так стоит незапертый. Иванов еще надеется на чудо, заглядывает под сиденья, зачем-то распахивает багажник (что же, вор ради шутки переложил туда инструмент и удалился, хихикая и насвистывая?). Наконец опустошенно садится на корточки возле «Порше». Когда хлопает дверь подъезда, он поднимает на выбежавшую Анечку глаза, полные такой боли, что она останавливается в нерешительности.
— Я, пожалуй, пойду, — тихо говорит Боб, поднимаясь. И, не оглядываясь, бредет вниз по переулку, в сторону Солянки. Опомнившись, Анечка — в длинном свитере на голое тело и шлепанцах — догоняет его, забегает вперед.
— Боб! Ну постой, погоди, куда же ты, ты же все у меня оставил — и одежду, и кошелек, и вообще, и телефон, ну постой, давай подумаем, что дальше делать!
Иванов обходит ее, будто и не было последних двух часов, будто он не был только что влюблен в нее без памяти, не начинал в полудреме строить планы, как они уедут вместе, а все, что мешает, просто бросят здесь. В голове у него возникает и нарастает шум, похожий на гудение трансформатора, и единственная полуоформленная мысль — про то, что хочется дойти до реки. Не чтобы прыгнуть, а просто чтобы дул ветер, а Боб стоял бы на ветру над рекой.
Хладнокровная Анечка Ли, никогда в жизни не смотревшая ни одному мужчине в спину, делает для Боба исключение и долго провожает его взглядом, прежде чем вернуться к себе на пятый этаж, закутаться в плед и застыть на диване в позе эмбриона.
Добредя до реки, Иванов приходит в себя от холода и наконец застегивает рубашку. За этим занятием его застает полицейский патруль. Человек в расшнурованных туфлях и сползающих из-за отсутствия ремня штанах прямо-таки излучает вызов общественному порядку.
…Из «обезьянника» Боба утром вызволяет Иноземцев, кто же еще? У Иванова ни братьев, ни сестер. Родители круглый год живут за городом на деньги от сдачи старой квартиры возле Зачатьевского монастыря, выделив Бобу оставшуюся от бабушки каморку в каховской пятиэтажке. Давно протрезвевший и проверенный на наркотики с отрицательным, ясное дело, результатом, Боб смущает — даже выводит из себя — полицейского лейтенанта односложными ответами и нежеланием куда-либо звонить. Чтобы от него отстали, Иванов набирает номер Иноземцева: у Боба несовременная привычка запоминать важные телефоны. Встает проблема идентификации: паспорт-то остался дома, и как установить личность гражданина, даже если Иноземцев приедет? Первая скрипка изобретательно предъявляет лейтенанту афишу, на которой квартет выглядит чопорно и празднично одновременно. Неуверенно сличив с победительным изображением живого Боба — желтая щетина, повисшие сосульками волосы, круги под глазами, рубашка вся в пятнах и разводах, — полицейский все же решает отпустить этого, с позволения сказать, скрипача: еще поселится тут, куда его девать?
— Я смотрю, ты вчера продолжил, — выговаривает Иноземцев Бобу, доставая из пластикового пакета свитер. — На вот, не мерзни. — И вдруг спохватывается: — Стой, а где твой инструмент?
Боб натягивает свитер, долго смотрит под ноги. Иноземцев так и застыл с пакетом в руке: уши его уловили нечто вроде «в Караганде», но ведь он наверняка ослышался.
— Ты про… ты потерял скрипку? — наконец выдавливает Коля. — Или отняли? А ты написал заявление? Пошли обратно!
И уже тянет Боба за рукав к двери отделения, но тот будто врос ногами в тротуар.
— Не надо заявление. Я знаю, кто взял.
— Так тем более надо менту сказать, Боб! Или ты совсем идиот?!
— Не надо менту. — Иванов продолжает упираться, пока Иноземцев не отпускает рукав. — Тут такое дело… Спасибо, что выручил меня. Но… в общем, я больше не смогу с вами играть.
— Да ты что, совсем озверел, братишка? Ну будет у тебя другой инструмент, поиграешь на моем втором пока, ну пусть «фабричка», но звук у нее нормальный, для репетиций вообще отлично. Ну и твоя же была не «страдивари», на самом деле! А Константинов тебе хороший инструмент купит, он же вчера предлагал, помнишь?
Услышав фамилию, которая рано или поздно должна была всплыть в этом разговоре, Иванов передергивает плечами.
— Дело не в этом.
— А в чем? Я понимаю, что ты другой инструмент не хочешь, ну так надо же твой искать! Вон, вспомни, как у Найдина из квартета Бородина альт украли. Помнишь? Он к подружке пошел, а инструмент в машине оставил. «Сториони», кажется, из госколлекции. Его какой-то наркоман взял и за сто баксов продал, а потом менты нашли и отдавать не хотели, тоже продать пытались, уже за какие-то большие штуки. Но вернули же инструмент! И твой вернется, у него внешность характерная, легко будет искать!
— Коля, ну я же сказал тебе, я знаю, кто взял, — с тоской в голосе перебивает Боб. — Одолжи мне на метро лучше. А потом сам все поймешь.
— Боб, — качает головой Иноземцев, засовывая наконец пакет в урну и доставая из бумажника сотенную, — ты поезжай домой, ляг поспать, а потом я тебе позвоню и мы еще поговорим, ладненько?
Иванов кивает, хлопает друга по плечу, пытается даже улыбнуться.
— Конечно. Ты, это, извини. И спасибо большое.
— Я позвоню, — напоследок Иноземцев грозит Бобу пальцем. — Обязательно что-нибудь придумаем.
И лидер квартета поднимает руку, чтобы поймать такси. А Боб с облегчением отворачивается и шагает к метро.
* * *— Что ты за человек, Колян? — с отвращением произносит Чернецов, допивая пятую кружку пива. — На хрена ты его отпустил, а?
Иванов кивает, хлопает друга по плечу, пытается даже улыбнуться.
— Конечно. Ты, это, извини. И спасибо большое.
— Я позвоню, — напоследок Иноземцев грозит Бобу пальцем. — Обязательно что-нибудь придумаем.
И лидер квартета поднимает руку, чтобы поймать такси. А Боб с облегчением отворачивается и шагает к метро.
* * *— Что ты за человек, Колян? — с отвращением произносит Чернецов, допивая пятую кружку пива. — На хрена ты его отпустил, а?
— Ну сколько тебе говорить, Володя, он был в невменозе, не хотел он разговаривать. А мне надо было по делам.
— «По делам, по делам», — передразнивает Иноземцева альтист. — Говно теперь наши дела.
В девятом часу вечера им уже ясно, что Боб исчез. Они сто раз звонили ему и на мобильный, и на домашний телефон, а чертановский житель Дорфман и звонил, и стучал в дверь, даже забрался на дерево, чтобы заглянуть в окно второго этажа — но там не было ни света, ни тем более Иванова.
— Даже все приборы выключил, — рассказывал виолончелист уже в «Шварцвальде», залпом осушив первую кружку. — Ни одного огонька.
— Но как ты это разглядел? — горячился Иноземцев, понимая уже, что все это напрасно.
— Расскажи еще раз, что он тебе сказал? — спрашивает теперь Дорфман.
— Не, ну ребят, ну что я буду опять повторять, вы же все слышали.
— Он сказал, что знает, у кого скрипка, да? — упорствует виолончелист. У него уже немного заплетается язык.
— Да, Миша, он сказал, что знает, кто ее взял. Но не сказал кто.
— Блин, фигня какая-то. — Чернецов со стуком опускает пустую кружку на стол. — Что делать-то будем?
— Искать Боба. Искать скрипку. Ну, и я должен сказать Константинову. Будет нечестно ему не сказать, — отвечает Иноземцев.
— Ты, наверно, думаешь, Константинов будет тебе искать и Боба, и скрипку, — лезет в бутылку Чернецов. — Да он пошлет тебя в жопу, и все. Скажет, пошел ты в жопу со своим квартетом Сссс…ибелиуса. Ты Бобу друг или нет?
— Я хоть что-то делаю. Вот из ментовки ездил его сегодня доставать, — показывает зубы Иноземцев. — А ты что сделал? Сидишь здесь бухой. И что, от этого Боб найдется и сыграет тебе Гершвина на ночь? Как лучшему другу?
Чувствуя, что эффектный выход уже через минуту станет невозможен, Иноземцев порывисто поднимается, кидает на стол пару тысячных бумажек и шагает к выходу. С силой пущенная Дорфманом ему в спину кружка сбивает скрипачу шаг и разлетается вдребезги о кафельный пол. За соседними столиками испуганно оглядываются, из предбанника поспешает охранник в черной униформе. Дорфман уже на ногах.
— Уважаемые дамы и господа, прошу меня извинить. Был нетрезв. Ущерб оплачу. Мы уже уходим. Еще раз приношу извинения.
В кулаке у него зажаты мятые купюры. Преувеличенно осторожно он кладет их на стол и ладонью показывает охраннику: мол, все нормально, дебоша не будет. Подошедший официант пересчитывает деньги и кивает: мол, можно отпустить. Иноземцев уже ретировался, и в пахучую весеннюю темноту Дорфман и Чернецов выходят вдвоем.
— Куда он мог уехать, как думаешь? — спрашивает виолончелист альтиста.
— Ну не к родителям же, наверно, — прикидывает Чернецов. — Понять бы, что вчера случилось…
— Да как ты поймешь! Вроде он домой поехал, а оказалось вон как…
Друзья некоторое время идут в молчании.
— Я ему письмо напишу, — говорит Чернецов. — Он же будет электронную почту проверять. Напишу ему, что хочу с ним вместе играть.
— Напиши, что я тоже, — воодушевляется Дорфман. — А чего, Боб вполне себе первая скрипка. Нашли бы вместо этого мудака вторую…
И они направляются к ларьку взять еще пива и обсудить, как они создадут другой квартет, когда Боб ответит им по почте.
Граф Коцио Казале, 1775
«Казале, Синьору Джованни Микеле Ансельми Бриатта.
1775, 4 июня, Кремона.
Отбросив церемонии, пишу как коммерсант: из полученного с последней почтой письма, которое Ваша милость писала мне 13 числа прошлого месяца, я вижу, что Вы предлагаете только пять джильято за все имеющиеся у меня формы и шаблоны, отданные во временное пользование Бергонци, а также за рабочие инструменты моего покойного синьора отца, а это слишком малая сумма; и все же, желая показать мое горячее желание услужить Вам и дабы в Кремоне не осталось ни одной вещи синьора моего отца, я уступлю их за шесть джильято с условием, что Вы их незамедлительно отдадите в руки синьору Доменико Дюпюи с сыновьями — фабрикантам шелковых чулок; я же отправлю все вышеозначенные предметы с условием, что удержу для себя пять джильято, а остальную сумму использую на кассовые расходы, упаковку и выплату пошлины, необходимой для их пересылки Вам. Оставшуюся после этого сумму я попрошу Вам вернуть самого синьора Дюпюи, проживающего под портиками Туринской ярмарки, или же Вы выплатите означенному синьору Дюпюи семь джильято, тогда я возьму на себя все расходы, а Вам пришлю в придачу два смычка из змеиного дерева, которые у меня имеются. Паоло Страдивари».
Граф Игнацио Алессандро Коцио ди Салабуэ отложил письмо, которое переслал ему Бриатта, торговец мануфактурой из Казале. Купец образцово исполнил поручение графа — приобрел по бросовой цене все, что оставил в наследство лютьер из Кремоны Антонио Страдивари. Шесть джильято — чуть больше половины той цены, за которую можно было купить одну скрипку работы этого мастера.
За последний год граф скупил много таких скрипок — тринадцать у того же Паоло, еще десяток у других владельцев. Целеустремленно пополняя коллекцию, ныне крупнейшую во всей Италии, Коцио многое узнал о Страдивари. Что он был худ и высок ростом, зимой носил белую шерстяную шапочку, а летом — легкую, из хлопковой ткани, что работал он в переднике из белой кожи и что один из всех мастеров в Кремоне делал скрипки не как мог, а как хотел. Граф покупал их, потому что полюбил их глубокий, мощный, сладкий звук, а к архитектору форм, этот звук порождавших, проникся глубочайшим почтением. Инструменты и лекала мастера он выкупил, чтобы сохранить для потомков: было очевидно, что за последние тридцать лет искусство создания струнных пришло в упадок.
Но последнее письмо коммерсанта Паоло Страдивари тревожило графа Коцио. Не тем, что все было написано в одно предложение — кремонец явно ненавидел ставить точки, — а чем-то другим. Он снова взял в руки желтоватый листок дешевой бумаги и выхватил взглядом покоробившее его место: «Дабы в Кремоне не осталось ни одной вещи синьора моего отца». Вот, значит, как. Почему сын великого мастера готов принять невысокую, прямо скажем, цену за все, что тот оставил после себя, — может быть, даже за сами секреты его ремесла, — лишь бы в Кремоне ничто больше не напоминало о Страдивари?
Холодок пробежал по спине графа: ему вспомнились кое-какие подробности одного важного разговора, превратившего его из мецената в коллекционера.
Началось все как обычно: старый Джованни Батиста Гваданьини низко склонился перед графом, которому лишь недавно сравнялось двадцать, и стал бормотать о своей глубочайшей признательности. Он и вправду был многим обязан графу: Коцио к тому времени почти год покупал большую часть инструментов, которые делал Гваданьини. Строго говоря, столько скрипок, альтов и виолончелей Коцио не требовалось, но без него у мастера было бы недостаточно заказов, чтобы содержать большую семью. Встреча с графом спасла лютьера из Пьяченцы от безнадежной нищеты. Коцио был уверен, однако, что будущие поколения скрипачей по достоинству оценят не его щедрость, а качество работы Гваданьини. Хотя Игнацио был только любителем — профессия музыканта не к лицу первому сыну графа Карло, обладателю столетнего графского титула, отпрыску рода, награжденного дворянским патентом больше двухсот лет назад, — он все же виртуозно владел смычком и сам играл на скрипке своего протеже.
Коцио-старший, граф Карло, мало интересовался происходящим за пределами шахматной доски. В его честь назван мат Коцио: решительное движение белого ферзя по горизонтали через всю доску — и у черных остается единственный бессмысленный ход, способный лишь отсрочить капитуляцию. Но молодой граф не был шахматистом по натуре. Взаправдашние сражения, в которых льется кровь и дрожит земля, чуть было не стали делом его жизни, но, когда граф Карло внезапно умер, Игнацио должен был выйти из кавалерийского полка. Отставной прапорщик унаследовал огромное состояние и возможность никогда ничего не делать. Примирить одно с другим было нелегко, и граф Игнацио занялся единственным мирным делом, которое хорошо знал, — музыкой. Тут Гваданьини пришелся ко двору: он ставил свое клеймо на скрипки с восемнадцати лет, а познакомился с Коцио в шестьдесят три.
Игнацио было неуютно выслушивать благодарности старика при каждой встрече, вот и в тот раз он возразил: