А что бы сделала на ее, Татьянином, месте Зойка? Сидела бы в парке, вся в слезах и соплях? Татьяна даже хмыкнула, представив себе подругу в слезах. Нет! Зойка взяла бы судьбу в свои руки и нашла бы выход! Жизнь для нее была борьбой, и она страстно, не раздумывая, ввязывалась в эту борьбу. Она бы не сбежала от этого урода… Татьяна уже знает, как его зовут — Раиса просветила. Владелец фирмы, заказавшей корпоратив, на «ты» с местным начальством, ни одной юбки не пропускает, не жадный, любит выпить, а во хмелю дурак-дураком. Она же показала ей его жену — бледную молодую женщину в черном, и Татьяна невольно пожалела ее.
Она ушла из парка, когда уже стало темнеть. Все это время она лихорадочно пыталась сообразить, что делать, прокручивала всякие идеи, прикидывала, представляла, что будет, если… и пугалась собственной смелости.
Правда, всегда можно вернуться в Городище, там ее примут, и до конца дней будет она прятаться, вздрагивая от любого шороха и лая глупого пса. Вернуться, чувствуя унижение и собственную подлость, зная, что убийца на свободе и, пересекись их дороги, живой ей не быть. Ему есть что терять. И кто знает, может, сейчас, в эту самую минуту, он вдруг вспомнил, где видел ее!
Глава 15. Семейные разборки. Драка
В дверь позвонили, и они переглянулись. Ильинская пожала плечами и поднялась. Неуверенно взглянула на Шибаева, и, помедлив, кивнула на дверь в другую комнату. Он тоже поднялся, хотя и не понял, почему он должен прятаться.
Комната оказалась спальней, и он с любопытством огляделся. Несмотря на интерес, он испытывал дискомфорт — не от того, что ему не приходилось бывать в спальнях одиноких женщин: просто его не покидало чувство, что это ловушка. Чувство было вполне иррациональным, если кто здесь и оказался в ловушке, то скорее хозяйка. Ильинская.
Это была большая комната в белых и золотисто-коричневых тонах, на его взгляд, мрачноватая, но вполне стильная и богатая. Шибаев не разбирался в стилях мебели, это интересовало его мало. Вернее, не интересовало вовсе. У него был уже известный читателю раздолбанный диван с выпирающими пружинами, на что ему неоднократно пенял Алик Дрючин, считавший, что спать на этом диване можно только в состоянии комы. А в спальне — кровать, тумбочки, где хранилось неизвестно что, какой-то хлам, — он туда несколько лет не заглядывал, — комод с носками и стенной шкаф с парой костюмов и рубашками на проволочных распялках.
В спальне Ильинской было красиво, хотя пусто и… «Холодно!» — подумал он. Кремово-белые без рисунка стены, белый ковер, темного дерева кровать на полкомнаты, такой же шкаф во всю стену, густого желтого цвета портьеры в поперечные коричневые полосы, забранные золотистыми витыми шнурами с кистями. Богатое, в тон, покрывало на кровати, небрежно брошенный сверху кружевной черный не то халат, не то ночная сорочка…
Он так увлекся, рассматривая интерьер, что упустил из виду, вернее, из слуха, посетителя, от которого, собственно, и прятался. Он прислушался. В гостиной звучали два голоса — мужской и женский. Подошел к двери. Похоже, выясняют отношения. Голос Ильинской — резкий, тонкий, раздраженный, мужской — твердый, неторопливый и рассудительный. Шибаев вспомнил шутку Дрючина о том, что ничто не раздражает нас сильнее, чем призыв успокоиться во время драки, и подумал, что рассудительный и, как ему казалось, снисходительный с угадываемой насмешкой голос мужчины был как призыв успокоиться, что, видимо, заводило и злило Ильинскую. О чем шла речь, он не понял, так как смог расслышать лишь отдельные слова. Любовник? А он, Александр, в спальне хозяйки? А если этот… если ему придет в голову войти сюда? Вряд ли, скорее они подерутся. Ну а если войдет, что за беда? Пусть Ильинская сама объясняется, раз втравила его в дурацкую историю. Он попытался вспомнить что-либо похожее из своего богатого жизненного опыта, не смог и удивился: неужели ничего не было?
Меж тем атмосфера за дверью накалялась. Ильинская вскрикнула, что-то тяжелое упало на пол и разбилось, похоже, опрокинулся журнальный столик. И вдруг залаял щенок — остервенело, истерично, как лают перепуганные, не особенно смелые собаки.
— Пошел вон, подонок! — закричала Ильинская. — Убирайся! — И сразу же звук пощечины, и ее яростный крик, не крик, а вопль.
— Дура! — явственно произнес мужчина. — Отдай!
Шибаев вылетел из спальни, сильно хлопнув дверью. Мужчина в белом костюме, высокий, с породистым злым лицом, держал Ильинскую за локоть. Она, пытаясь вырваться, пнула его ногой. Пижон в белом, крикнув: «Ах, ты, дрянь!» — толкнул ее, и она, не удержавшись на ногах, налетела спиной на Шибаева, оба рухнули на диван. Щенок, припадая на передние лапы, заливался остервенелым лаем, Жанна громко рыдала и кричала: «Сволочь! Ненавижу! Скотина!»
Она даже не заметила Шибаева и больно тыкала его локтем в живот, в такт собственным крикам. Шибаев рывком отставил ее в сторону и поднялся. Настроение у него было хуже некуда, а тут еще дождь весь день и рассудительный голос пижона в белом костюме… Хозяин жизни! Критическая масса достигла планки, и Шибаев, размахнувшись, толкнул мужчину в грудь, испытывая при этом страстное желание получить сдачи. Желание его было исполнено, и тогда он от души навесил пижону в челюсть. Гость, оказавшись достойным противником, рванулся к Шибаеву. Они, сцепившись, тузили друг друга до тех пор, пока Ильинская не закричала:
— Прекратите! Сию минуту!
Шибаев напоследок достал противника хорошим ударом под дых и отошел к окну. За окном по-прежнему лило. Он уже не понимал, какого черта ввязался в чужую драку. Достаточно было просто выйти из спальни — это подействовало бы как ушат холодной воды.
— Уходи немедленно! — отчеканила Ильинская, раздувая ноздри и глядя в бешенстве на мужчину. — Вон! — Она картинно взмахнула рукой.
Тот молча повиновался. Выглядел он не наилучшим образом — окровавленное лицо, испачканный кровью пиджак. Не глядя на них, он утерся носовым платком и пошел из комнаты. Через минуту до них долетел звук захлопнувшейся двери. И тогда Ильинская дала себе волю и зарыдала с новыми силами. Щенок перестал лаять и завыл, задрав кверху морду. Шибаев торчал у окна, прикидывая, как уйти, не привлекая внимания. Жанна ему не нравилась, хотя он испытывал к ней что-то вроде сочувствия. Он жалел в душе, что драка закончилась так быстро и практически вничью. Он потрогал саднившую скулу и вспомнил, что они с Ильинской не договорили, а кроме того, он был не прочь заглянуть в ее сумку. Нож, который она таскала с собой чуть ли не месяц, не давал ему покоя. Он поднял перевернутый журнальный столик и отодвинул ногой осколки чашек. Принес из прихожей ее сумку и, недолго думая, опрокинул над диваном. Оттуда посыпались всякие дамские мелочи — какие-то квитанции, косметика, записная книжка в кожаном переплете, ручки, мобильный телефон, кошелек, пилка для ногтей, но ножа не было. Ильинская перестала плакать и уставилась на него, на ее лице промелькнул испуг.
— Что вы… что? — произнесла она сипло. Растрепанная, заплаканная, с помятым лицом…
— Кто это был? — спросил Шибаев, запихивая скарб обратно в сумку.
— Мой муж.
— Разве вы не в разводе?
— Он пришел за кольцом своей матери, она подарила мне на свадьбу перстень с изумрудом. Он, видите ли, ожидает дочку, и фамильное кольцо по праву принадлежит ей!
— Зачем вам кольцо? — спросил озадаченный Шибаев. — Отдали бы.
— Не ваше дело! — немедленно взвилась Ильинская, дергая к себе сумку. — Не лезьте! Элла Романовна подарила его мне! А Валера — жлоб! Вы ничего не понимаете! Корчит из себя аристократа, а сам жлоб с деревянной мордой! Ненавижу! Пришел! Не постеснялся! Дочку он ждет, молодая жена… а я… Еще и кольцо отдать? Подохну раньше! Скотина!
Она кричала и колотила кулаком по дивану. Ей действительно было паршиво. Шибаев сидел рядом, поглядывал на Ильинскую. Она рыдала взахлеб и, похоже, не собиралась останавливаться. Она ничем не напоминала самоуверенную предприимчивую женщину, которая пришла к нему две недели назад, назвалась вымышленным именем и запарковала машину за два квартала, конспираторша хренова. Шибаеву уже казалось, что, не проделай она всего этого, не вызови его подозрений, он спокойно установил бы личность Плотникова, отчитался за проделанную работу, получил деньги и… все. А так он оказался втянут неизвестно во что, к тому же граждански озабоченный сознательный адвокат Дрючин камнем повис на шее — прямо хоть тони!
Ильинская тем временем пошла вразнос. У нее началась истерика.
— Господи! — кричала она, рыдая. — Почему я? За что? Я чуть не подохла на свалке! Лучше бы я там околела! Не хочу жить! Я не убивала этого подонка! Лучше бы я его убила!
И что тут прикажете делать? Шибаев принес из кухни стакан воды, протянул Ильинской. Она оттолкнула его руку, вода разлилась. Он отставил стакан, крепко взял ее за плечи и тряхнул. Говорят, при истерике помогает хорошая оплеуха, но Шибаев не стал это проверять. Вместо этого он притянул Ильинскую к себе, вытер ладонью ее слезы, пригладил волосы. Она отшатнулась, перестала рыдать и уставилась на него выпуклыми серо-зелеными глазищами.
Ильинская тем временем пошла вразнос. У нее началась истерика.
— Господи! — кричала она, рыдая. — Почему я? За что? Я чуть не подохла на свалке! Лучше бы я там околела! Не хочу жить! Я не убивала этого подонка! Лучше бы я его убила!
И что тут прикажете делать? Шибаев принес из кухни стакан воды, протянул Ильинской. Она оттолкнула его руку, вода разлилась. Он отставил стакан, крепко взял ее за плечи и тряхнул. Говорят, при истерике помогает хорошая оплеуха, но Шибаев не стал это проверять. Вместо этого он притянул Ильинскую к себе, вытер ладонью ее слезы, пригладил волосы. Она отшатнулась, перестала рыдать и уставилась на него выпуклыми серо-зелеными глазищами.
— Кофе? — любезно предложил он.
Она мотнула головой и выкрикнула:
— Вы не представляете… он сходил с ума! Валера мне проходу не давал, это была не любовь, а наваждение! Стоял на коленях! А потом вдруг поднялся и ушел, не оглянувшись. Понимаете, сразу! Стряхнул меня как пыль! У людей это как маятник — любит, не любит, теплее, холоднее, тянется годами, а тут сразу! Встретил ее случайно и сошел с ума. Молодая, нахальная, стилист… всего-навсего! Он интеллектуал, эстет, аристократ, а она… никто! Неправильная речь, дешевые тряпки… мне рассказывали… но уже ждут ребенка. Дочку. Вы думаете, я стерва? Да отдам я ему это кольцо, господи! Отдам! Просто… он ведь мог попросить по-хорошему! Попросить, а не требовать, хватать за руки, грубить! Мог принести цветы… хотя бы. Вы знаете, как страшно остаться одной?
Она напряженно вглядывалась в его лицо, словно ожидая каких-то правильных слов и утешений.
— У нас гости не переводились, дверь не закрывалась ни днем, ни ночью, а теперь? Пусто! А я делаю вид, что у меня все в ажуре, меня на работе уже боятся, девчонки шарахаются. А тут еще этот… эта сволочь, убийца! Как будто мало мне было, так на тебе еще! На! Я валялась на куче мусора, подыхала и не могла понять, что случилось, где я… Макс облизывал мне лицо, а вокруг валялись мои вещи, и я, испачканная какой-то дрянью… мой белый плащ! Любимый! Что бы вы сделали на моем месте?
Он не ответил, и она сказала горячечно:
— Послушайте, я нанимаю вас! Слышите? Найдите убийцу! Плачу любые деньги! Согласны? Я хочу пожать ему руку!
Последнюю фразу она придумала только что, на ходу, и в этой фразе была бравада, беспомощная и жалкая. Ильинская не желала сдаваться и пыталась остаться хозяйкой положения, она была из тех, кто не умеет просить, а привык лишь приказывать. Она спряталась за громкую фразу, не желая признавать, что напугана.
Она напряженно всматривалась в его лицо, даже рот приоткрыла, как будто от его ответа зависело, как ей жить дальше. Рука Шибаева все еще лежала на ее плече. Он вдруг притянул ее к себе и поцеловал. Губы у нее были горячие и влажные. Она, издав не то вздох, не то всхлип, обняла его за шею…
Они целовались, и у него мелькнула мысль, что она ему даже не нравится и что останавливать истерику поцелуями все же приятнее, чем оплеухой. И еще он чувствовал ее неуверенность — она не знала, как поступить: оттолкнуть его или принять.
— Идем! — прошептала она наконец, отрываясь от него, поднялась и протянула ему руку.
Шибаев помедлил, и тогда Жанна прошептала умоляюще:
— Пожалуйста!
Для нее это было самоутверждением, доказательством собственной женской привлекательности и встряской. И он пошел за ней, внутренне ухмыляясь при мысли, что сказал бы Алик Дрючин о… о шашнях с подозреваемой. И еще о том, что живет монахом уже три месяца, с последнего визита соседки Али, которая все еще не теряет надежды прибрать его к рукам. Ильинская метнулась к окну и задернула штору. Стащила покрывало с кровати, швырнула его в кресло. Повернулась к Шибаеву, взглянула исподлобья и сказала:
— Меня зовут Жанна! Запомнишь?
Это было последним аккордом бунта в ее жизни, как он уже понял, последнее слово всегда оставалось за ней. Всегда, но не сейчас, когда он находился в ее спальне. Характер… характерец, однако.
«Дуреха!» — хотел ответить Шибаев, но промолчал, убрал рассыпавшиеся волосы с ее лица и притянул к себе. Впился губами в ее рот, чувствуя, что теряет голову…
…Он ушел от Ильинской, когда за окном стояла ночь. В прихожей Жанна, в черном кружевном халатике, босая, не глядя ему в глаза, прошептала:
— Спасибо!
Похоже, она не знала, как держать себя с ним. Возможно, жалела о своем порыве. И кто они теперь, она тоже не знала, — любовники, случайные знакомые или деловые партнеры. Но самооценку то, что произошло, ей повысило, она даже похорошела, и ее «спасибо» говорило о том же.
Шибаев ухмыльнулся и сказал:
— До свидания, Жанна. Я позвоню.
Он сбежал по лестнице, не желая торчать на площадке в ожидании лифта, подозревая, что она станет рассматривать его в глазок. Выскочил во двор, в мокрую серую морось. Придержал тяжелую металлическую дверь — ему пришло в голову, что можно вернуться обратно и… гори оно все синим пламенем! О ней никто не знает, и какое ему дело, кто замочил Плотникова? Пусть ищут, кому положено. У него даже в глазах потемнело, когда он представил себе, как возвращается, сдергивает с нее черный кружевной халатик…
И только мысль о ее изумлении остановила его, и еще то, что признавать его за равного она будет только тогда, когда диктовать станет он. Мужчина, который диктует, сломя голову не возвращается, он приходит — сильный, самоуверенный, спокойный — и берет. Шибаев ухмыльнулся, подумав, что его рассуждения о сильных мужчинах, которых уважают, созвучны рассуждениям адвоката Дрючина, тайно считавшего себя таковым, несмотря на хилую и костлявую конституцию. А еще напоминают рекламу продуктов для домашних любимцев: что-нибудь вроде «котов, которые понимают», «собак, которые предпочитают» и «хомяков, которые жить не могут без…».
Шибаев не спеша брел домой в раздумьях. Город, казалось, вымер, дождь уже прекратился, и в воздухе висела белесая пелена тумана, сгущавшаяся со стороны парка. Было тепло. Он шел и раздумывал — что же дальше? Ильинская заявила, что нанимает его, но он и сам знал, что докопаться до истины попытается в любом случае. Без ее просьб. Он спросил себя, верит ли ей, и не нашел ответа. Он вспомнил, как Джон Кальендо, его дружок из энвайпиди[3], что расшифровывается как нью-йоркский полицейский департамент, где Шибаев проходил практику вечность назад, когда еще подавал надежды и делал карьеру, повторял, подняв указательный палец для выразительности: «Возможность, орудие и мотив! И бери его, подлеца, за жабры, и запоет он тебе как по нотам».
Алиби у Ильинской нет, орудие было — нож, и она зачем-то выбросила его в реку — поступок иррациональный, но это с его, мужской точки зрения, а с их точки зрения, вполне вписывается в систему иррациональных взглядов и иррационального отношения к жизни. Мотив? Был! Еще какой!
Раньше он задавал себе вопросы, что связывает ее с Плотниковым, где они пересеклись и что она задумала. Теперь он знал, что произошло. При всем своем приличном оперативном опыте с подобным он сталкивался впервые. Этот Плотников, ныне покойный, крутой мужик, и хладнокровия ему было не занимать — вот так запросто, средь бела дня, на глазах толпы увез жертву и выбросил за городом. В его поступке, однако, Шибаеву было не все понятно. Почему Плотников не убедился, что она мертва? Неужели ему не пришло в голову, что она доберется до города и поднимет шум? Тут одно из двух. Или тот был уверен, что она мертва, возможно, пощупал пульс, прислушался к дыханию и не почувствовал ничего, или знал, что ей ничего не удастся доказать. Первое предпочтительнее, это является окончательным решением проблемы, второе… Второе под вопросом и зависит от того, каким человеком был покойный. Если картежником, рисковым типом, драчуном, если были в его биографии сомнительные истории…
Нет, сказал себе Шибаев. Нет. Что бы ни случилось в его биографии раньше, он должен был убедиться, что она мертва. Он бы не отпустил ситуацию на самотек, не прокололся бы, как салага. Если бы он понял, что она жива, то не стал бы рисковать — добил бы. Место безлюдное, вокруг никого, кроме крыс и ворон, и через два-три дня никакая экспертиза не сумела бы установить личность убитой, да и стала бы? А для родных она пропала бы без вести, исчезла без следа, и обрывки ее фотографий еще долго висели бы на городских досках объявлений. Мало ли таких…
Шибаев словно побывал в шкуре Ильинской, испытал ее страх, унижение, ярость и спросил себя: а что сделал бы он сам? Ответ был однозначным: разыскал бы, а там — по обстоятельствам. Возможно, убил бы.
Из всего вышесказанного вытекал один-единственный вопрос: что делать, если Ильинская убийца? Ответа на этот вопрос у него на данный момент не было. У него мелькнула мысль, что их близость, возможно, была не чем иным, как платой за молчание, просьбой закрыть глаза и забыть, но, вспомнив, как она целовала его, вспомнив ее жадность и нетерпение — Шибаев даже замедлил шаг, в глазах потемнело — он подметную эту мысль отбросил начисто. И получалось, что выход у него один — узнать правду, найти настоящего убийцу, а если Жанна все-таки убила, то действовать по обстоятельствам. Тогда он станет ее судьей, адвокатом и… посмотрим.