Назимов представил поручика, снова аттестовав его своим новым помощником. Генерал велел звать его попросту, Апполинарий-Самсонычем, слуга же оказался камер-лакеем, приставленным обслуживать свитский вагон литерного поезда «Б».
— Вот, зачитываю Федору из последнего, — помахал Дубовский листком. — Про посещение государем полевого госпиталя. Присаживайтесь, неутомимейший полковник. И вас, молодой воин, милости прошу. Налей им, Федор, коньячковского. Вы только послушайте, господа. — Взмахнув куриной ножкой, генерал прочитал. — «За ваше величество не то что ноги, самое жизни отдать не пожалел бы!» — вскричал калека, потрясенный до глубин души…
И прослезился, дрогнул голосом.
— Благодарю, ваше превосходительство, — поспешил воспользоваться паузой полковник. — Я только представить поручика. Надобно идти — служба.
Дубовский мигнул лакею Федору, чтоб закрыл дверь.
— Бросьте. Как говорят китайцы, «Слузьба слузьбой, а друзьба друзьбой». Как угодно, а без рюмочки не выпущу. Приказ старшего по чину.
Гирш
Человека, которого майор фон Теофельс знал под кличкой Маккавей, на самом деле звали Гирш.
Всё происходящее ему очень не нравилось. Гиршу вообще редко что нравилось, потому что мир устроен по-идиотски, и радоваться в нем, по правде говоря, особенно нечему.
Немец (по физиономии видно, что типичный пруссак и антисемит) задал принципиально важный вопрос и даже не дал на него по-человечески ответить. Скоро, может быть, на смерть идти, а никому нет дела до мотивов, толкающих тебя на самопожертвование.
Гирш собирался сказать своим товарищам по судьбе то, о чем давно думал.
Когда хочешь уничтожить вредный сорняк, истощающий почву, нет смысла тратить время и силы, обрывая листья и стебли, — только руки о колючки поранишь. Нужно браться за корень и выдергивать его из земли. Вот к какому выводу пришел тот, кто начинал с бессмысленной стрельбы по дикарям-погромщикам и постепенно дошел своим умом до окончательного логического вывода. Корень всех несчастий несчастной страны — царизм, то есть проблема персонифицирована в личности одного, притом вполне смертного человека.
Не хотите слушать — не будем метать бисер. Однако все же нужно показать немцу, что он разговаривает не с призывниками, а с добровольцами, которые имеют право не только отвечать, но и задавать вопросы.
Гирш снова поднял руку.
— Почему вы спросили о причинах только нас пятерых? А китайца? И вот этих двоих?
— Потому что их мотивы мне известны, — пренагло ответил немец, помусолив жидкую бороденку.
— Нам тоже хочется знать. Перед лицом смерти все равны.
Гирш был доволен, что такая важная вещь произнесена вслух. Должен же был кто-то высказаться за всех.
Немец чему-то улыбнулся.
— Раз хочется, спросите сами.
Китаец был совсем еще ребенок.
— Чем тебе царь не угодил? — спросил его Гирш.
Подросток не ответил. Поглядел пустыми щелочками, прикрыл веки. Может, он и по-русски-то не понимает. Ничего себе соратничек!
— Ну, а вы что скажете? — обратился Гирш к туповатому на вид жердяю и к улыбчивому толстяку, которые сидели бок о бок.
Дылда пожевал губами и просто повторил:
— Не укодил. Да.
А щекастый сделал комичную рожу:
— Без царя веселей.
— Послушайте, — начал закипать Гирш. — Мы все на вопрос герра Епиходова отвечали всерьез, так извольте и вы…
— Хватит разговоров, Маккавей! — оборвал его немец. — Для первого знакомства довольно. Я знаю, что все вы волонтеры, но дисциплина есть дисциплина. Никаких препирательств. Любые споры и дискуссии только по моему разрешению. Кто не согласен — уходите прямо сейчас.
Он обращался вроде бы ко всем, но смотрел в глаза Гиршу. Взгляд у пруссака был холодный и острый.
— Хватит так хватит, — сказал Гирш. — Против дисциплины возражений нет.
Так что последнее слово все-таки осталось за ним.
Начальник подошел к окну и с минуту постоял, о чем-то размышляя. Все неотрывно смотрели на его прямую спину.
Обернулся.
— Ну так. Распределяю обязанности. Ворон будет связным. Финн, Кмициц, Чуб и Маккавей — группа силовой поддержки. Балагур отвечает за техническую сторону дела. Вьюн — специалист по мануальной терапии.
Румяный полячок переспросил:
— Co jest «manualna terapija»?
Гирш тоже слышал этот термин впервые. То есть, «терапия»-то понятно, а «мануальная» означает «ручная», но в каком смысле?
— Объясню позже. Будет инструктаж — для каждого в отдельности и для всех вместе. — Он вдруг улыбнулся, и оказалось, что у прусского сухаря очень славная, компанейская улыбка. — Ну что, интернационал? Как поется в популярной песне, «это есть наш последний и решительный бой, с интернационалом воспрянет род людской»
Купе № 5
— Минутку, Георгий Ардалионович… Поручик жестом попросил Назимова немного подождать. Надпись на карточке была длинная и мелкая: «Помощникъ начальника канцелярiи Его Императорскаго Величества камергеръ Двора баронъ Э.Э. фонъ Штернбергъ».
— Начальник канцелярии в литерном «А», а Штернберг здесь, он ведает придворной перепиской, — с ноткой нетерпения объяснил Назимов. — Птица-секретарь. Составляет депеши в министертво Двора. Ну что, стучу?
— Да? — послышалось с той стороны.
— Полковник Назимов. Можно войти?
— Да.
Это купе выглядело иначе: не жилое помешение, а маленькая контора. Приватная часть — койка — была закрыта чопорной шторой, то есть выключена из сугубо делового интерьера. Между шкафами располагались полки, тесно заставленные папками. Идеальный порядок царил на столе и на соседствующей с ним этажерке: стопки бумаг, бланки телеграмм с императорским орлом, канцелярские принадлежности.
Под стать антуражу был и обитатель. Тонкий, прямой, в строгом темно-сером костюме и стальном пенсне, он показался Алексею похожим на канцелярскую скрепку.
Сухая рука (запястье стиснуто идеально белым манжетом) раздраженно жала на кнопку, встроенную в стену. В других купе Романов тоже видел такие кнопки — они предназначались для вызова прислуги.
— Как несносен этот вечный бардак! — Костлявое, нездорово серое лицо барона подергивалось. — Черт-те что! Свитский поезд, а лакея не дозовешься! Я что, сам должен депеши на телеграф носить? Между прочим, полковник, вся прислуга подчиняется вашему ведомству. Неужели нельзя наладить элементарный…
— Вы же знаете, барон, мы существуем в походных условиях. На весь вагон только два лакея. Степан в это время помогает буфетчику. Федор занят у генерала. Мы вот с поручиком тоже будем обходиться одним денщиком на двоих. Да, позвольте представить: поручик Романов, барон Штернберг.
Барон хмыкнул.
— Дубовский коньяком лакомится, а я, знаете ли, работаю. Срочные сообщения задерживаются! Потрудитесь, полковник, навести порядок в поезде, иначе я буду жаловаться министру.
— Да жалуйтесь, ради бога, — рассердился и Назимов. — Сколько угодно! Мне не привыкать.
Алексей тем временем писал в блокнотике: «Присл.» Нужно будет спросить, из какого контингента набирается поездная прислуга. Судя по Федору с его опереточными бакенбардами, гладкой рожей и немолодцеватой осанкой, он из штатных дворцовых лакеев. Но здесь каждый человек на счету. Правильнее использовать на всех возможных должностях не обычный придворный штат, а сотрудников охраны.
Збышек
…А когда станет известно, кто истребил тирана, она поймет, какого человека променяла на заурядного шаркуна, умеющего только танцевать вальсы с мазурками да острить за столом. Рядом с ней был новый Гриневицкий, мученик вольности, а она не разглядела за его молчаливой застенчивостью героя. Пусть рыдает. Потому что есть люди, которые только краснобайствуют о свободе, и есть другие — кто за нее идет на смерть.
Збышек немного отвлекся на всегдашние свои мысли и, кажется, пропустил важное.
— Несчастный случай? — был вынужден он повторить по-русски. — Dlaczego несчастный случай?!
Он же специально изучил динамитное дело! Царя Николая нужно взорвать, так же как Гриневицкий взорвал царя Александра!
Про взрыв тоже пришлось сказать по-русски, иначе немец бы не понял. Тот мотнул головой:
— Нет, взрыв исключается.
— Dlaczego?!
Если несчастный случай, то как же она узнает, что царя убил Збигнев Красовски?
Збышека поддержал Финн:
— Почему?
Немец сказал, как отрезал:
— По кочану. Исключается и всё. Требуется нормальное, убедительное крушение, безо всякого динамита. Это более трудная задача. За час до проезда литерных поездов по всему маршруту расставляют цепь железнодорожного жандармского полка, по солдату через каждые сто шагов. Проезжает дрезина с техниками-смотрителями, они проверяют состояние рельсов и стыков. Но, конечно, каждую гайку осматривать они не могут. На это весь расчет. Внимание! Балагур, покажи, что у нас есть.
— Нет, взрыв исключается.
— Dlaczego?!
Если несчастный случай, то как же она узнает, что царя убил Збигнев Красовски?
Збышека поддержал Финн:
— Почему?
Немец сказал, как отрезал:
— По кочану. Исключается и всё. Требуется нормальное, убедительное крушение, безо всякого динамита. Это более трудная задача. За час до проезда литерных поездов по всему маршруту расставляют цепь железнодорожного жандармского полка, по солдату через каждые сто шагов. Проезжает дрезина с техниками-смотрителями, они проверяют состояние рельсов и стыков. Но, конечно, каждую гайку осматривать они не могут. На это весь расчет. Внимание! Балагур, покажи, что у нас есть.
Круглолицый человек, похожий на циркового клоуна, вышел к доске.
— Атансьон, мсье и медам! Оп-ля!
Произвел руками манипуляцию, и на пухлой ладони появился самый обыкновенный болт, какими соединяют рельсы.
— Выступает силач «Железные Пальцы»!
Шутник легко переломил болт пополам. Достал еще несколько таких же, высыпал на парту.
Збышек с любопытством взял один. Болт как болт, по виду совсем новый. Попробовал согнуть — в руке осталась шляпка.
— В специально рассчитанной точке пути, на крутом изгибе, мы заменим несколько крепежных болтов на свои, специального изготовления. — Немец нарисовал мелом дугу, в одном месте поставил на ней крестик. — Состав полетит под откос. Простенько и чистенько.
И всё? А как же единоборство с Молохом зла? Бой с охраной? Героическая гибель? Посмертная слава? Беатины слезы?
Збышек был потрясен, он не знал, что и сказать.
Хорошо, Маккавей, умный человек, сумел сформулировать все вопросы.
— Спросить можно? Дисциплина позволяет? — едко осведомился он. Дождавшись кивка, стал загибать пальцы. — Вы говорите «простенько». А если рельсы выдержат? А если Николай при крушении уцелеет? В восемьдесят восьмом году на станции Борки царский поезд слетел под откос. Вагоны всмятку, множество жертв, а император остался целехонек. И потом, зачем вы нас призвали? Подумаешь — заменить болты на нескольких стыках. Для этого довольно двух-трех человек. Странный план. Неубедительный.
— Tak! Zgadzam się z panem![11]
— Вопросы резонные. И на каждый имеется ответ.
Немец стер с доски, начал рисовать что-то другое.
Музыка звучала всё ближе
Звуки музыки, интриговавшие Романова, были уже совсем близко. До салона, где играл невидимый пианист, оставалась еще одна дверь — последнее, шестое купе.
На нем надпись: «Фрейлина Т.О. Одинцова».
— Татьяна Олеговна. Единственная дама на два поезда.
— Зачем нужно, чтобы здесь находилась фрейлина?
Действительно странно. Ведь Ставка верховного главнокомандования, а не дворец.
— Представляет особу государыни, — официальным тоном ответил полковник.
Но Алексей не отстал:
— В каком смысле? Извините, Георгий Ардальонович, но я должен понимать, кто здесь чем занимается.
Тогда Назимов понизил голос:
— Официально госпожа Одинцова здесь по линии Красного Креста, над которым шефствует ее величество. А на самом деле — присматривает.
Последнее слово он произнес почти шепотом.
— За кем?
От военной жизни Романов одичал и в делах мирных, семейственных стал туповат. Именно это выразил укоризненный взгляд полковника.
— За августейшим супругом. Татьяна Олеговна — око императрицы. Вообще-то ей, как и генералу Дубовскому, было отведено место в литерном «А», но государь не любит, когда за ним присматривают. Впрочем, Одинцова — женщина славная. Хоть и с чудинкой. Я вам сейчас ее купе покажу.
Не постучав, полковник тихонько приоткрыл дверь.
— Ничего, ее там нет, — сказал он. — Она, слышите, в салоне музицирует. Взгляните-ка, это что-то особенное.
Купе действительно представляло собой нечто небывалое. Оно всё, сплошь, было обито стеганым одеялообразным материалом розового цвета: пол, мебель, поручни, даже оконная рама. Ничего подобного Алексей в жизни не видывал. Какой-то кукольный домик.
— Господи, что это?
— Обустроилась по своему вкусу. Сами видите, Алексей Парисович, какой у меня здесь паноптикум. По крайней мере, во всем остальном Татьяна Олеговна вполне нормальна. Чего не скажу про остальных, — вздохнул он, очевидно подумав про журналиста, генерала и камергера.
Прошли в салон. Это помпезное слово не очень соответствовало размерам помещения, которое в городской квартире занимала бы гардеробная или очень скромного размера спальня. Зато обстановка была самая изысканная. Ковры, картины, чудесный инструмент красного дерева, бархатные кресла, козетка на золоченых ножках.
Женщина средних лет, одетая сестрой милосердия, перестала играть и с приветливой улыбкой поздоровалась. Романов давно не имел дела с благонравными дамами, а с императорскими фрейлинами и вовсе никогда не сталкивался, поэтому изображать галантность не стал, руку не поцеловал — пожал. И представился коротко, без улыбки.
Единственная из пассажиров, Одинцова поинтересовалась, откуда прибыл господин поручик и где служил прежде.
Настоящая светскость — это задавать чужому человеку вопросы с таким видом, будто тебе очень интересен и собеседник, и его ответ. Это Алексей знал из литературы. И все же дама была так мила, голос настолько приятен, а серые, в хороших морщинках глаза взирали на поручика столь заинтересованно, что пришлось сказать про службу в управлении. В конце концов, секрета тут не было.
— Так вы работаете в разведке? — переспросила непонятливая дама. — Я знаю, сейчас это считается очень важной сферой деятельности.
— Не в разведке, а в контрразведке.
— А есть разница?
Было в этой женщине что-то, побудившее Романова ответить на смешной вопрос серьезно и развернуто.
— Принципиальная. Агентурный разведчик, а попросту говоря, шпион — тот, кто умеет влезать в доверие к людям, эксплуатирует их дружбу или любовь. А потом доносит о выуженных секретах. На мой взгляд, нет профессии отвратительнее. В прошлом веке шпионам не подавало руки собственное начальство. И правильно делало.
Назимов заулыбался:
— Понимаю ненависть контрразведчика к шпионам, но согласитесь, что без них в современной войне не проживешь!
— Без прямой кишки тоже не проживешь, — буркнул грубиян Романов. — Но не целоваться же с ней.
Метафора была слишком сильная. Полковник, человек с живым воображением, даже поморщился, но лучезарная улыбка Татьяны Олеговны ничуть не померкла. У настоящей леди воображение вышколено, а слух избирателен. — Я ненавижу шпионов еще больше, чем изменников, — зло продолжал Романов и сам не понимал, чего он так разошелся. — Предателем человек может стать по слабости или от безвыходности. Шпионы выбирают свою профессию добровольно. Это мои враги. Я их вытаскиваю из нор и давлю, как крыс. — Крысы — очень неприятные создания, — согласилась с ним фрейлина Одинцова.
Петри
Еврей слишком много говорит. А умный человек предпочитает слушать.
Немцы — серьезная, обстоятельная нация. Если берутся за дело, то продумывают все детали. Особенно в таком великом деле. Куда более великом, чем совершил ты, Эйген. Убить императора это не то, что застрелить в упор старика генералгубернатора, у которого и охраны не было. Так что не очень-то заносись на том свете, дружище Эйген.
Друг-соперник Эйген Шауман вошел в бессмертие и стал обитателем национального пантеона героев после того, как убил в здании финского Сената царского сатрапа генерала Бобрикова, а потом застрелился сам. Петри плакал по товарищу много дней. Во-первых, потому что Эйген погиб. Во-вторых, потому что сравняться с ним после такого подвига уже никогда не удастся.
Так Петри думал долгие двенадцать лет, и жизнь была ему не мила. Но потом с ним встретились немецкие люди. Они предложили такое, что Петри будто родился заново. Эйген больше не снился ему по ночам, не глядел молча и снисходительно. И неважно, если все будут думать, что царя сгубил несчастный случай. Это между Петри и Эйгеном, на остальных плевать. Если есть загробный мир, Эйген будет знать. А если загробного мира нет, то будет знать сам Петри. Достаточно, чтобы спокойно жить дальше. Или спокойно умереть.
— Вот участок трассы Могилев — Бердичев, южнее Жлобина, на пути от Ставки в штаб Юго-Западного фронта. Предположительно объект отправится по этому маршруту послезавтра. — Немец вел указкой по меловой линии. Она делала тугую петлю. Вокруг этого места были нарисованы смешные маленькие деревца. Указка остановилась. — В Петрищевском лесу, вот здесь, железная дорога описывает загогулину в обход заболоченной низины. Обзор вот из этой точки не превышает ста пятидесяти метров в обе стороны. Идеальное место для акции. Именно тут мы и пустим литерный поезд под откос. По чистой случайности, в лесу, около места крушения, окажется несколько крестьян. Этот славный паренек, — немец кивнул на маленького китайца, — способен пролезть в любую щель. Руки у него волшебные, хватит одной секунды. Покажи-ка, Вьюн, как ты это делаешь.