Здесь в толстой коже кашалота явно было слабое место, но как в него вгрызться?
Теофельс бился над этой головоломкой вторую неделю. Принюхивался, присматривался, прислушивался. По сотому разу изучал собранную информацию, добывал новую. Утратил сон и аппетит. Ждал наития.
Специалисты из «Морской группы» дали экспертное заключение: взрыв нужно произвести в двух ключевых точках: на паровой магистрали и в крюйткамере одной из орудийных башен главного калибра. Готовы прелестные миниатюрные детонаторы в виде латунных трубочек — такую можно спрятать где угодно: хоть в головном уборе, хоть, пардон, в заднице. На этом работа художников взрывного искусства, собственно, закончилась. Дальнейшее зависело только от Зеппа.
Как диверсант проникнет в паротурбинный отсек и тем более в пороховой погреб, куда не то что посторонних, но и своих-то допускают только в особых случаях и, разумеется, под строгим контролем?
Времени вербовать кого-то из экипажа нет. Опять же рискованно — ошибешься в человеке, вся операция провалится.
Зепп с завистью думал о коллегах, готовивших предыдущие взрывы. Милое дело — работать не спеша, обстоятельно.
Подробностей акции с британским «Булварком» Зепп, конечно, не знал, но легко мог предположить, каков был хореографический рисунок этого танца. Англия — страна этикета, корпоративного духа. Если два джентльмена состоят в одном клубе, или учились в одной закрытой школе, или, God damn it, гоняли вместе по полям несчастную лисицу, разве могут у них быть секреты друг от друга?
Еще проще в Италии. Сходили пару раз в bоrdello, к одной и той же красотке, чтобы стать, как у них это называется, fratelli di letto[5]. Попели хором «Санта Лючию» — e` cosa fatta[6]. Приходи в гости на корабль хоть с чемоданом, оставайся ночевать…
Брюзгливые фантазии навевались завистью и бессонницей. В Британии и в Италии майор никогда не работал. Однако ход мысли был верный.
Всюду есть свои национальные особенности, своя экзотика. Их и следовало использовать.
Вот что такое Россия с точки зрения охраны секретных сведений?
С одной стороны, русские подвержены тотальной шпиономании, побуждающей их ревностно оберегать самые невинные сведения, которые нетрудно почерпнуть из открытых источников, даже из прессы. К любому незнакомому человеку, особенно в военный период, относятся с овчарочьей подозрительностью. Но если уж казенный человек тебя признал за своего, все шлагбаумы, или, выражаясь по-туземному, рогатки поднимаются, инструкции и запреты идут к черту.
Взять хоть эту гостиницу. К каждому приезжающему отношение сверхбдительное: извольте документы на прописку, да по какой надобности изволили прибыть, да нельзя ли получить телеграфное подтверждение от командирующей инстанции. Военный порт, неприступная крепость! Горничная баба Катя в первую же отлучку обшарила весь багаж, аж носовые платки перебрала (это Зепп установил по приставшему к батисту длинному полуседому волосу). То ли тетка в морской контрразведке подрабатывает, то ли просто энтузиастка — под предлогом патриотической бдительности удовлетворяет женское любопытство. И что же? Довольно было угостить пожилую фрау чаем, выслушать рассказ о нелегкой женской доле, самому посетовать на горькую судьбину вдовца с шестью крошками на руках (имелись и фотокарточки крошек, а как же) — и сделалась Катюша верной союзницей. Стала называть «сынком», все секреты выложила — и про полового Мишку, который филер, и про обязательную «лепортацию» о каждом постояльце. А всё потому что Зепп стал для нее свой.
Своим в России можно всё, правила написаны для чужих. Поэтому и законы здесь не более чем условность, удобная для сильных и досадная для слабых. Недаром сакральный лозунг русских — «жить по правде». Но правда-то у каждого своя. Это право, то бишь закон, для всех общий, а общее — оно заведомо не свое.
Именно здесь, на стыке общего и своего, казенного и личного, угадывалась замочная скважина. Только Зепп никак не мог нащупать ее отмычкой.
Снова и снова вчитывался он в досье всех ключевых фигурантов: командиров, старших офицеров, артиллеристов, служивших на обоих линкорах.
Агентура потрудилась добросовестно, ничего не скажешь. Собрала исчерпывающую информацию — карьера и биография, характер и привычки, пристрастия и грешки, семейные и любовные связи.
Эх, если б можно было подключить женский фактор! Насколько проще и удобнее работать с существом противоположного пола! По личной статистике Теофельса, 80 % удачных операций из его послужного списка были проведены с помощью нежных, влюбчивых, легкомысленных созданий, которые в пальцах умелого скульптора становятся податливей самой мягкой глины.
Разумеется, умной разведчице плести пряжу из мужчины тоже нетрудно. Если б руководителем агентурной сети Рейха был Зепп, он использовал бы женщин на всех ключевых направлениях — ведь обрабатывать-то приходится почти исключительно представителей сильного пола. Это они руководят министерствами, штабами, банками и заводами. Если б в придачу к «Морской группе» в Севастополь прибыл летучий отряд хорошо подготовленных цирцей-далил-юдифей…
Всё равно бы ни черта не вышло, оборвал свои мечтания майор. В данном случае женщину использовать не получится — ни в качестве активной помощницы, ни в качестве «куклы». Военный корабль — особая среда, куда прекрасному полу доступа нет.
И всё же мозг постоянно возвращался к этой теме.
На восьмой день размышлений, поисков и страданий Зепп наконец нащупал кое-что перспективное.
А всё потому, что не удовлетворился одними досье. Бумага — она и есть бумага. Какую-нибудь мелкую и вроде бы несущественную детальку может упустить. Даже если эта деталька, можно сказать, сама бросается в глаза.
Присматривается
Днем в укромном, тенистом уголке Исторического бульвара, куда редко забредают гуляющие, сидела на скамейке молодая особа в широкополой соломенной шляпе, читала книгу, повернув голову так, что с аллеи виднелся лишь милый и чистый профиль.
Отнюдь не напротив, а на отдалении штудировал иллюстрированную газету какой-то бездельник: клетчатые ноги, покачивающийся ботинок с гамашей.
Внимания читатели друг на друга не обращали — дистанция была приличная, шагов в двадцать.
И случился тут небольшой, абсолютно случайный казус.
Шла по бульвару компания из трех моряков: два мичмана и лейтенант. Должно быть, молодые люди только что отобедали — славно, не без винопития. Настроение у них было приподнятое, походка бодрая.
Заметили моряки одинокую барышню — зашептались. Человеку с газетой, однако, их переговоры были хорошо слышны, поскольку совет происходил поблизости от его скамейки.
— Кто идет на абордаж? — спросил пухлый мичман.
Худой мичман ответил:
— По-честному.
Кинули жребий на пальцах. Выиграл лейтенант.
Двое остальных сделали вид, что рассматривают клумбу, победитель же танцующим шагом направился к незнакомке. Приятели поглядывали ему вслед, предвкушающе улыбаясь.
Заметила маневр лейтенанта и девушка. Головы она не повернула, но по застывшей позе было ясно, что читательница насторожилась.
Офицер, грациозно наклонившись, сорвал хризантему, остановился у скамьи.
— Знаю, всё знаю, — сказал он покаянно. — Знакомиться на улице пошло. Но кто знает, сколько жить осталось. Через неделю ухожу в поход… Вернусь ли? Бог весть…
Девушка уже не читала, скосила на молодого человека глаза. Тот подпустил в голос проникновенности:
— Хоть удостойте взглядом. Будет что вспомнить в смертный час.
На секунду она закрыла глаза. Прикусила губу.
Громко, с вызовом сказала:
— Что ж, вспоминайте!
И повернулась.
Огромное родимое пятно, занимавшее половину лица, было видно издалека. Лейтенант сделал шаг назад. Потом еще один.
Его приятели, в первый миг опешившие, зашлись восторженным хохотом.
— Боба-то наш… Дон Жуан… Ой, не могу… — покатывался худой мичман.
Пухлый мичман вторил ему:
— Иван-царевич и ца…ца…царевна-лягушка…
На глазах у барышни выступили слезы. Она беспомощно оглянулась, словно искала, не найдется ли где-нибудь защитник.
Но господин в клетчатых брюках из-за своей газеты не высунулся, а больше на аллее никого не было.
Девушка вскочила, готовая бежать прочь, однако тут со стороны трамвайной линии в сквер быстро вошел юноша, тоже в морском сюртуке.
— Мика, Мика! — кинулась к нему плачущая девушка.
— Прости, Маша, вахтенный задержал… — начал оправдываться припозднившийся кавалер, но заметил ее слезы, услышал смех весельчаков и сразу догадался, что здесь произошло.
— Мика, Мика! — кинулась к нему плачущая девушка.
— Прости, Маша, вахтенный задержал… — начал оправдываться припозднившийся кавалер, но заметил ее слезы, услышал смех весельчаков и сразу догадался, что здесь произошло.
— Господа, это мерзко! — закричал он, ускорив шаг. — Немедленно извинитесь!
У сконфуженного неудачным «абордажем» лейтенанта появился отличный способ восстановить свое реноме.
— Что за тон? — грозно рыкнул он. — Вы кто такой? Извольте представиться старшему по званию!
— Мичман Вознесенский, с «Императрицы Марии», — назвался рыцарь и тихо, чтобы барышня не слышала, прибавил. — Это дочь нашего командира. Настоятельно советую извиниться…
Лейтенант выругался, тоже вполголоса.
Оправил китель. Четким шагом подошел к всхлипывающей девушке, сдернул фуражку.
— Мадемуазель, ради бога простите меня и моих товарищей за глупость и хамство. Нет слов, как стыдно…
Склонили головы и двое остальных.
Капитанская дочь грустно ответила:
— Ничего, господа. Я привыкла…
Посмотрела на единственного свидетеля неприятной сцены, однако тот уже куда-то делся. На скамье белела брошенная газета.
Психологический этюд
Следующим утром, проводив отца до пристани (семейная традиция, никуда не денешься), Маша Козельцова шла домой в обход центральных улиц, чтоб не наталкиваться на испуганные или, того хуже, жалеющие взгляды. Пересекла Большую Морскую, нырнула в узкий проход, который вел через дворы на Одесскую, а там рукой уже подать до дома.
В узкой щели между домами, спиной к Маше, стоял кто-то в военном френче без погон, неторопливо и обстоятельно прикуривал папиросу. Обойти его, широкоплечего, было затруднительно.
Секунду-другую обождав, Маша нетерпеливо сказала:
— Сударь, позвольте пройти.
— М-м-м? — промычал курильщик, не повернувшись. Донеслось сосредоточенное попыхивание. Табак, видимо, отсырел.
— Разрешите пройти, — повторила она, уже с раздражением.
— Да-да, извините.
Невежа подвинулся, встав к стене лицом.
— Вас не учили, что поворачиваться к даме спиной неучтиво? — окончательно рассердилась Маша. Она всегда бывала не в духе, когда приходилось в ясный день ходить по городу.
Незнакомец глухо произнес:
— Хорошо, я обернусь…
И обернулся. На груди у него белел эмалью георгиевский крест и еще висел какой-то овальный значок с короной, но потрясенная Маша не вглядывалась. Лицо невежи слева было обезображено чудовищным ожогом: кожа воспаленно-розового оттенка вся сморщилась — жутко смотреть.
Глядя вниз, мужчина хмуро сказал:
— Извините, вы сами настояли…
— Это вы меня извините! — прошептала она, мучительно краснея. Уж ей ли было не знать, что он, бедняжка, сейчас испытывает!
По-прежнему не поднимая взора, георгиевский кавалер вздохнул:
— Не могу видеть, как от меня шарахаются женщины, особенно молодые. Не привык еще…
— Я вас понимаю, как никто другой. Вот, смотрите.
Поддавшись внезапному порыву, она приподняла вуаль.
Он наконец взглянул на нее. Но реакции, к которой Маша привыкла и которой ждала, не было. Незнакомец не отвел взгляда от пятна, а довольно равнодушно его рассмотрел. Пожал плечами.
— Где вам понять урода. Вы красивая. Подумаешь, родимое пятно. Даже мило. Похоже на медвежонка.
— На медвежонка? — пролепетала Маша и схватилась за щеку.
— Ну да. Вы позволите?
Деликатно, самым кончиком пальца, обожженный дотронулся до ее лица.
— Вот голова, вот лапки… — И, испугавшись собственной дерзости, спрятал руку за спину. — Простите меня… Я что-то совсем одичал… Честь имею…
Неловко поклонился, хотел уйти, но Маша, слава Богу, опомнилась, не отпустила.
— Погодите! Вы кто?
Голос у нее прерывался. Из-за сердцебиения.
Повернувшись, удивительный человек словно ненароком прикрыл ожог рукою с папиросой.
— Родион Романович Мышкин. Смешная фамилия. Имя отчество тоже. — Улыбнулся половиной лица. — Папаша, знаете, увлекался Достоевским…
Кружок у него на груди оказался знаком Технологического института.
— Вы инженер? — спросила Маша. Вуаль она все-таки опустила.
— Да, служу на судоремонтном. Недавно. Я всего месяц как выписался из госпиталя. Комиссован из армии. Это, — приложил он кулак к лицу, — я в «остине» горел…
Она не поняла:
— В чем?
— Ну, в «остине», в бронеавтомобиле. Знаете — такая железная коробка на гусеницах.
Про флот и корабли Маша знала почти всё, даже про последние новинки техники, но делами сухопутными интересовалась мало.
— На каких-таких гусеницах? — поразилась она. Спохватилась, что забыла представиться. — Ой, простите. Я Козельцова, Мария Ивановна.
Протянула руку. Мышкин осторожно, чуть-чуть, сжал ее пальцы.
— Нет, правда. О бронированных авто, теперь припоминаю, я слышала. Но при чем тут гусеницы? Расскажите, пожалуйста! У вас есть время меня проводить?
Он предложил ей руку — правую, по-штатски. Получилось очень хорошо: оба видели друг друга именно в том ракурсе, в каком нужно. Любоваться на его ожог и на ее пятно предоставили прохожим. Она нарочно свернула на Одесской влево, чтоб удлинить дорогу до дома.
Через три дня
Козельцовы были старинным морским семейством, исконными севастопольцами. В стране, где история флота насчитывала всего двести лет, и в порту, который не так давно справил свое столетие, это означало, что Иван Сергеевич был моряком в четвертом поколении и севастопольцем в третьем. Его дед, сын кронштадтского штурмана, служил под началом адмирала Лазарева и умер от тифа во время великой осады; отец лишился глаза на Дунае во время Балканской войны; Машин младший братишка — дело решенное — по окончании гимназии должен был поступать в Корпус.
Дом на Очаковской улице по местным меркам тоже считался старым — постройки семидесятых годов, когда с восстановлением Черноморской эскадры разрушенный бомбардировками Севастополь вновь обрел смысл своего существования.
Командир «Марии» был человек славный, гостеприимный. Во время стоянки в порту офицеры обедали у него по-домашнему, посменно — за стол могло сесть до дюжины гостей.
Но нынче случай был особенный, интимный, поэтому пригласили только самых близких. Так пожелала Маша, во-первых, смущенная быстротой событий, а во-вторых, хотевшая сегодня видеть только своих, от кого не нужно прятать лица.
Собирались объявить о ее помолвке.
Накануне вечером они с матерью долго разговаривали. Конечно, не обошлось без слез.
— Я понимаю, все так внезапно, — шептала Маша, подозревая, что брат с сестренкой подслушивают за дверью. — Три дня как познакомились — и предложение… Наверное, нехорошо, что я сразу согласилась. Можно сказать, сама на шею повесилась… Мы ужасная пара, да? Я вот с этим, — она тронула щеку, — он тоже обезображен. Но ему-то стесняться нечего, он пострадал за отечество! — тут же кинулась она на защиту Родиона Романовича, хоть никто на него не нападал. — Ах, мама, у меня голова кругом…
Татьяна Борисовна, вытирая глаза, перекрестила дочку:
— Дай Господь, чтоб всё хорошо… Мне самой страшно. Манечка, мы же его совсем не знаем. Я видела его лишь один раз!
— А мне кажется, что он был всегда. Нет, я в нем нисколько не сомневаюсь. Он чудесный, чудесный! Я боюсь только одного… — Маша всхлипнула. — Мы выйдем из церкви, и над нами будут смеяться…
Но мать, оказывается, об этом уже подумала.
— Есть такая фата, я видела в журнале: очень плотная, закрывает лицо с обеих сторон. Сейчас даже модно. Называется «арабьен», вроде мусульманской чадры. Еще золотой или серебряной нитью прошивают…
— Золотое шитье — фи! Какая-то армянская свадьба!
— Не скажи. Если поддержать тему сверху веночком из позолоченного лавра, снизу — золотыми туфельками, выйдет и нарядно, и стильно…
Поспорили, потом снова поплакали, потом обсудили грядущий званый ужин. Несмотря на количество пролитых слез, обе были счастливы.
Сегодняшний день мать и дочь провели в чудесных хлопотах. Ездили по магазинам, выбирали достойное торжественного повода платья. Затем Татьяна Борисовна занялась приготовлениями, а к Маше вызвали парикмахера и — неслыханное сибаритство — маникюршу.
К половине десятого невеста была готова, стол тоже. Мать с дочерью оглядели гостиную. Скатерть, приборы, канделябры, цветы — всё было идеально.
На свою беду сунулся с инспекцией и Иван Сергеевич.
— Эй, на юте! Палуба надраена, вымпел поднят? Ялик с гостями уже на траверсе!
Капитану немедленно досталось. За то, что суется не в свое дело. За то, что до сих пор в домашней куртке. За то, что не исполнил единственное порученное ему дело — не проследил, легли ли младшие. Десятилетние Ваня и Таня, близняшки, пять минут назад совали нос в гостиную и требовали пирожков. Они и сейчас хором закричали из-за двери: «Невеста из теста!»