— Обожди. Значит, мы дураки, а ты умный?
— Я абстрактно.
— А я конкретно. Значит, мы дураки и можем только потрошить китов?
— Нет, ты можешь выступать в театре.
— Врешь. Я кузнец, я умею делать гарпуны. Но еще я умею учить наглецов. Ты никогда не видел, как учат наглецов?
Еще с нефтеразведки, где Филипп работал до флота, был у него выработан четкий рефлекс на такие ситуации. Два пальца в рот — и во всю силу легких.
Оглушенные свистом, спорщики не сразу пришли в себя.
— Вот это порядок, — сказал Филипп тоном участкового уполномоченного. — Только в голове почему-то порядка нет.
— И я его еще пожалел.
— Зачем его жалеть. Он же гордый, — Кузя крепко ухватил прозрачный мешок за горло. — Ему эти деньги заработать — пара пустяков.
— Ого-го, — Филипп потянулся к мешку и пощупал его на ощупь.
— Настоящие, — сказал Кузя.
Гнат снял со спинки стула ворсистый пиджак.
А Кузя все еще не мог наглядеться на свой мешок, повзвешивал его на ладони, усмехнулся чему-то.
— Слушай, Гордый, а тебе никогда не случалось заработать тысячу рублей за один раз? Скажем, часа за два? Могу предложить. За одного вонючего кита.
Враз стало слышно, как на соседском дворе глухо причитает наседка. Все дождались, пока Гнат медленно застегнул все три пуговицы, снял с рукава приставший волос.
— Не понял!
— Поясняю. Ты выходишь на разделочную площадку — могу презентовать свою спецодежду — так вот, выходишь ты на разделку туда, где дурно пахнет, берешь фленшерный нож и начинаешь вкалывать, пока от вонючего кита не останутся одни кости. А по окончании тебя будет ждать рядом этот пакет.
— Давно в цирке не был? Соскучился?
— Зачем? Это же работа простая, дураки и те могут. Вот — деньги, вот — свидетели.
— Видел я таких добреньких…
— Как хочешь. До вечера обещаю деньги не трогать. Мне с обеда на смену.
Гнат вышел, ничего не ответив. Сорвал на двери силу и бессилие свое.
— Сколько здесь? — спросил Филипп, когда все согласились, что принципы у этого длинного все же есть.
— Тысяча.
— Моя мама за такие деньги год работает.
…Кашалот вышел из кондиции — он проштормовал у буя два дня, накачанное для плавучести пузо его стало за это время еще больше и отливало фиолетовым. Вползая наверх по измочаленным доскам слипа, оно поскрипывало, как раздутая футбольная камера.
Это был последний кашалот, которого предстояло разделать сегодня. Предыдущего уже кончали обхаживать вчетвером. Каждый раз, давая знак стоящему за лебедкой папаше Бондарю, Кузя кидал взгляды в сторону — не покажется ли на склоне долговязая фигура в клетчатом пиджаке. Посматривали и остальные. Все на разделке уже знали, чем закончились именины у Сапарова, и в подтверждение Кузиного обещания с полудня сиротел под навесом, на бочке, завернутый в газету пакет.
Гуляли ножи. Кровавая река уходила от слипа далеко в море, изгибалась дугой и терялась в свинцовой сырости.
Как угадал Гнат ту минуту, когда подтянули в центр площадки последнего кита и сделали небольшой перекур, трудно сказать. Может, выжидал специально, но никто не видел его за этим занятием. Он вынырнул из жироварки, посвежевший, как после сна, свежевыбритый, по обыкновению бросил: «Привет гренадерам!» — и обратился к Кузе так, будто отлучался всего на две затяжки сигареты.
— Ну что, начнем? Актеры готовы, — сказал он о себе во множественном числе.
— Люблю отчаянных, — подмигнул «гренадерам» Кузя, и те недружно хохотнули, — Дядя Ваня, желает товарищ Гнат разделать кита в одиночку. Правда, работенка ему наша не нравится. Пахнет дурно, и вообще. Но за тысячу рублей он согласен. Как вы на это смотрите?
Сменный мастер смотрел на такую затею плохо. В цехе ждать не станут, пока товарищ Гнат будет якшаться с кашалотом. Им быстро все кончить да домой. И потом, хотели бы они видеть, как этот одиночка будет снимать кожу, если подрезать пласт надо одновременно с двух сторон, иначе не потянет лебедка.
Гнат слушал этот разговор, и можно было подумать, что все возражения он знает наперед. Уж очень он был спокоен и только однажды бросил быстрый взгляд на пакет.
Вразвалочку подошел Сапаров, сухо кивнул Гнату и критическим взглядом оценил кита: мясо не свежее, нож пойдет хорошо. Вот только брюхо разбарабанило — того и гляди лопнет.
Подошли еще несколько советчиков, и поскольку зрелище обещало быть презабавным, быстро выработали новое условие: Гнат работает с напарником два часа без перекуров и получает за самоотверженный труд тысячу рублей, как звезда экрана первой величины. Напарником вызвался быть сам Кузя.
Быстро приодели Гната. Стал он весь оранжевый и блестящий. Только куртка вышла коротковатой да явно широка приходилась в плечах. Он приставил к ноге фленшерный нож, чуть отвел острие в сторону, как держат алебарду, и отрапортовал наигранно-бесшабашным тоном:
— Гренадер Потемкин к бою готов!
Вокруг засмеялись не столько шутке, сколько комичному виду фотографа.
— Нy, начинай, — сказал Кузя. — Твой бенефис. — И, словно бы между прочим, осведомился у дядя Вани: — А там гранаты в пузе не осталось?
Устоявшийся свирепый запах ворвани висел над площадкой. Гнат сдерживал дыхание — было видно, как неровно ходила грудь. А самое трудное еще ждало его впереди.
У подножья слипа ярились волны неправдоподобно красного цвета. Пьяные от крови, носились над ними чайки.
— Дай-ка я воздух спущу, — попросил нож дядя Ваня. Кругом шумно запротестовали. Коль назвался груздем — пусть сам испытает все.
— Ты только осторожней, вот сюда, — показал Гнату сменный мастер, — и сразу лезвие не вытаскивай. Пусть брюхо обмякнет.
Подпираемый в спину взглядами, Гнат подошел к туше и резко, не слишком напрягаясь, ткнул в указанное место. Только белая полоска осталась на темном глянце кожи.
— Сопротивляется, — успел сказать Гнат, как бы приглашая зрителей в соучастники.
— Хе-хе, это тебе не карточки щелкать.
— Ты с потягом, с потягом, не торопись.
— Под низ его, держи руку твердо.
Сбитый с толку советами, Гнат сильно размахнулся, но в последнее мгновенье погасил удар, и упругое брюхо кита, как щепку, отбросило его назад. Долговязая фигура выписала пируэт на скользких, лоснящихся от спермацета досках, грациозно помахала в воздухе свободной рукой и устояла.
— Ну-ка стой, твою в бога! — заорал дядя Ваня. — Стой! Бросай! Наработался, актриса…
И тогда Гнат кинулся на кашалота, не глядя, как бросаются врукопашную, забыв про осторожность, вложив в удар всю переполнявшую его ярость.
Что-то ухнуло, приподняло Гната, швырнуло в беспамятство. Это длилось мгновение. Он открыл глаза, поборол застившее взгляд желтое и зеленое и увидел, как с окровавленного его живота, вздрагивая, сползало что-то белое, в сизых прожилках.
— А-а! — вонзился в небо тонкой иглою крик.
Руки судорожно заперебирали, гребя это белое обратно, под одежду, и застыли, обжегшись о холод его. Ракетой взмыло воскресшее из мертвых тело. И заплясал Гнат, тряся подолом, такого камаринского, словно к телу его пристала кобра, а не китовая требуха.
Над площадкой густо поплыла ругань — шмотья и брызги долетели до всех, кто стоял со стороны китового брюха. Но волна хохота скоро задавила слова.
Только один человек, сдирая с себя одежду, пытался перекричать этот гогот. Он спрашивал, отчего они так жестоки к нему, за что ненавидят. А его не слышали. И если б даже услышали, то не поняли б — ненавидеть можно сильных.
Тогда он закричал, что ненавидит их сам, ненавидит, ненавидит и этот берег, и этих китов. А люди все равно смеялись. Многие на их памяти ругали этот берег и возвращались обратно.
И перед этой людской стеной у Гната сникли и мелко-мелко затряслись худые плечи. Он плакал без слез и даже не заметил, как Кузина рука положила рядом с ним завернутый в газету пакет.
Ал. СМИРНОВ ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ[6]
Рисунки Б. ДОЛЯВы спрашиваете, испытывал ли я когда-нибудь страх? Конечно, испытывал, и не один раз. Когда, например, охотясь в Уссурийском крае, я столкнулся нос к носу с тигром и мое ружье сделало подряд две осечки, у меня, как говорится, душа спряталась в пятки. Или вот еще когда я был засыпан снежным обвалом в горах Кавказа. Впрочем, таких случаев было немало. По-моему, нет человека, который в той или иной форме не испытывал бы страха, а если кто и будет утверждать противное, так знайте, что перед вами просто хвастунишка и самый последний трус. Вопрос только в том, кто как себя ведет в минуты опасности: если человек в таких случаях сохраняет власть над своими чувствами и пытается бороться с опасностью, — мы называем его храбрецом; и наоборот, — если он раскисает, как снег в оттепель, и единственное спасение видит в бегстве от опасности, — имя ему трус. Страх — это первобытный инстинкт самосохранения, своего рода воля к жизни, и нет такого живого существа, которому не было бы присуще это чувство.
Но настоящий страх, тот страх, который стоит на грани между разумом и безумием, я испытал не в лесных дебрях и не в диких ущельях. Это было совсем недавно, прошлой осенью, и вот при каких обстоятельствах.
Я вообще в охоте не знаю меры и в тот день увлекся больше обыкновенного. Вышел утром на часок пострелять зайцев, а вечер застал меня поблизости от Алешкинского хутора, в пятнадцати километрах от дома моего приятеля, у которого я тогда гостил. Я даже не заметил, как переменилась погода: небо заволоклось облаками, дул ветер, моросил мелкий осенний дождь. Шагать под дождем пятнадцать километров мне совершенно не улыбалось, и я решил заночевать на хуторе.
— Сегодня пильщики с лесорубок у нас ночуют, тесновато немного, — сказал мне встретивший меня старик, когда я добрался до хуторских огоньков и изложил свою просьбу о ночлеге, — хотя заходи, — добавил он, — в тесноте, да не в обиде… Вишь, как погодка разыгралась…
И он повел меня в маленький домик, стоявший, как я заметил, в некотором отдалении от другого — большого — дома, в котором не светилось ни одного огня. Переступив порог, я остановился в нерешительности: комната была полна до отказа; не было ни одного свободного местечка, где бы можно было присесть.
— В самом деле, не очень просторно, — сказал я, — может быть, в другом доме будет посвободнее?
— Это в большом-то? Там совсем свободно, а только ночевать там ты едва ли будешь.
— А что, разве хозяин сердитый?
— Хозяина там нет. Сбежал помещик за границу.
— Дом, значит, пустой?
— Пустой.
— Почему же ты думаешь, что я не буду в нем ночевать?
— А так, — замялся старик, — нехорошо там… нечисто.
— То есть как нечисто? Мы, охотники, народ привычный. Было бы тепло и сухо, а особой чистоты нам не надо.
— Не в том дело… В доме очень даже чисто, а только поселилась там… нечисть.
— Какая нечисть? — изумился я.
— Известно какая… Привидения…
Я было подумал, что старик шутит, но он был вполне серьезен. Привидения на десятом году Советской власти? Да еще рядом с электрической станцией и трактором?! Я невольно рассмеялся.
— Значит, дом с привидениями? Это любопытно.
— Смейся, смейся, — обиженным тоном сказал старик, — вон наш председатель Тузов тоже так смеялся: «Какие там привидения? Дурман из опиума… Вот, — грит, — доберусь я до этого осиного гнезда, так у меня в два счета все привидения оттуда вверх тормашками повылетят!» А Тузов, можно сказать, ерой, пять лет на войне отшлепал…
— И что же?
— Некогда ему все. А тут недавно один охотничек вроде тебя забрался в дом вскорости после сумерек, а погодя прибегает белый весь, что твой снег. «Ну что?» — спрашиваю. «А ну его к чертям, — отвечает, — дом этот самый… Не иначе, — грит, — как придется в центру запрашивать. Все патроны сстрелял…»
За мои многолетние скитания мне приходилось охотиться на всякую дичь и на всякого зверя, какие только водятся в пределах нашего Отечества. Но иметь дело с привидениями — этого еще не приходилось.
Я решил переночевать в таинственном доме…
Вы замечали, конечно, что дом, в котором не живут, выглядит всегда как-то угрюмо и неприветливо. Но этот показался мне прямо мрачным. С забитыми окнами, без единого луча света, наполненный тишиной и молчанием, он действительно был похож на какой-то зловещий призрак. Добавьте к этому черную как чернила ночь, завывание осеннего ветра — и вы поймете, с какими чувствами я вошел в дом. Будь вы даже трижды современный человек, а при таких обстоятельствах вы не переступили бы порога этого дома без некоторого холодка в сердце.
Владелец дома, бывший помещик, хотя и сумел усидеть в своем гнезде несколько лет после революции, но все же чувствовал себя, по-видимому, непрочно: дом был добросовестно запущен. Когда я поднялся по шатким ступеням на крыльцо, я должен был истратить несколько спичек, чтобы вытащить ногу, застрявшую между прогнившими половицами. Из небольших сеней, где я спугнул целую стаю крыс, я попал в большую, с тремя окнами комнату, занимавшую в доме центральное положение. По словам старика, «нечисть» больше всего проявляла себя именно здесь. Так как в комнате была печь, то место показалось мне вполне подходящим для ночлега.
Но прежде чем предаться сладостному отдыху после шатания по лесным чащам, я решил более подробно осмотреть дом. Дело с «нечистой силой» для меня было вполне ясно: «привидения», если они действительно появлялись в доме, могли проникнуть в него, когда это было им нужно, таким же способом, как и всякий другой человек, то есть через дверь, окно или другое какое-либо отверстие. Ни о какой сверхъестественной чертовщине я, конечно, не думал. Это, несомненно, были какие-нибудь местные шутники, решившие подурачить суеверных мужиков. Поэтому, обходя дом с фонарем в руке, главное внимание я уделил окнам, дверям, а также чердаку.
Помещик хорошо использовал декрет: даже арматуры электрического освещения, как «движимости», не осталось, и лишь кое-где уныло торчали ролики с концами проводов. Никакой мебели в доме не было, и это облегчило осмотр. Хотя мой глаз хорошо наметан, чтобы различить самые малейшие признаки, но я не заметил ничего подозрительного. Дом был мертв как могила.
Покончив с осмотром, я подумал об отдыхе. Так как старик, исполнявший на хуторе роль сторожа, категорически отказался переступить порог страшного дома, — снабдив меня фонарем, он дошел со мной только до крыльца, — мне пришлось несколько раз сходить в сторожку, чтобы раздобыть соломы, кипятку и яиц на ужин. А когда и это было сделано, я растянулся на соломе посредине комнаты и почувствовал себя совсем неплохо. В печке, потрескивая, ярко горел огонь; на полу пыхтел самовар; приятная теплота распространялась вокруг. Чтобы почувствовать себя вполне счастливым, нашему брату, лесному бродяге, нужно немногое.
За стенами продолжала плеваться непогода, и дождь, не переставая, барабанил по крыше. Под его монотонный шум меня потянуло ко сну. Сначала я боролся с желанием заснуть, так как надо было дать время «привидению», чтобы явиться в дом. Но время шло, «привидение» не являлось. Как я ни напрягал слух, ни один подозрительный звук не нарушал молчания дома.
Я незаметно заснул.
Случалось ли вам просыпаться среди глубокой ночи без всякой реальной причины, но с таким ощущением, точно кто разбудил вас? Так именно проснулся я. Спал крепко, а когда открыл глаза, сна как будто бы и не было — так были напряжены мои нервы. Первое, что вошло в сознание, это уверенность, что сейчас что-то должно произойти. И когда вслед за тем моего слуха коснулся странный звук, я не сомневался, что это и есть начало чего-то…
Кругом была абсолютная темнота. Нащупав рукой холодную сталь моего «зауэра»,[7] я весь превратился в слух.
Странный звук шел откуда-то сверху. Это не был ни вой ветра, ни шум дождя. Точно так же этот звук не могли производить и крысы. Это был какой-то придушенный треск, чередовавшийся с шипением. Временами все это переходило в ужасный клокочущий хрип. Отдаленно это напоминало хрипы, какие издает разъяренный, смертельно раненный кабан.
Нужно было зажечь фонарь, чтобы определить источник звуков. Полез в карман за спичками, но их там не оказалось. Стал шарить на полу около себя — также не нашел. Это была непростительная оплошность. Ложась спать, я обыкновенно никогда не забывал положить спички в определенное место, чтобы в случае надобности быстро найти их. Так как печь потухла, то мне предстояло действовать в полной темноте.
Загадочные звуки между тем не прекращались. Временами они лишь прерывались, точно их что-то задерживало, а потом снова возобновлялись. Приглушенность звуков говорила за то, что их источник не мог находиться в той комнате, где был я. А так как звуки падали сверху, то, следовательно, тот или то, что их производило, могло находиться только наверху, то есть на чердаке. Чердак, как известно, испокон века считается излюбленным местопребыванием всякой «нечисти».
Если я хотел изловить «привидение» на месте действия, мне надо было подняться на чердак. В том, что там забавлялся, пугая меня, какой-то шутник, я ни капли не сомневался. Доносившиеся с чердака звуки могли производиться только искусственным путем.
Сняв сапоги, чтобы меньше производить шума, я ощупью вышел в сени, где была лестница на чердак, и, держа в одной руке ружье, стал взбираться по ступеням. Тут звуков не было слышно, но, когда я почувствовал под собой мягкий настил потолка, они послышались снова, и притом гораздо громче. Это подтверждало мое предположение о нахождении их источника на чердаке.
И вот, затаив дыхание, сжимая в одной руке ружье, а другую вытянув вперед, чтобы не наткнуться на какое-либо препятствие, я двинулся к этому месту, откуда неслись шипенье и хрип. Ни к одному зверю не подходил я с такой осторожностью, с которой крался к этой «нечисти». Источник звуков становился все ближе и ближе. Вот он где-то около меня. Кто-то, захлебываясь, хрипит в темноте так, точно его душат. Пора было положить конец этой комедии. Курок ружья у меня был взведен. Подняв дуло вверх, я выстрелил…