Мало того, однако, что не осмыслена до сих пор эта судьбоносная, можно сказать, идеологическая революция. Сегодняшние отечественные национал-либералы еще и отчаянно сопротивляются
такому осмыслению, пытаются реабилитировать как самого Николая, так и творца его Официальной Народности. Вот лишь два примера (первый из них читатель трилогии, надеюсь, помнит).
Один из колеровских «производителей смыслов» так рассуждал о Николае и его царствовании: «Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе всего к образу Николая I, столь нелюбимого интеллигентами и репутационно замаранного, но при этом - абсолютно вменяемого... В отличие от своего братца Александра, Николай - вменяемый, искренне национальный, честный, но политически неглубокий, немасштабный».61 Другой эксперт пытается спасти репутацию Уварова. Если избавиться, пишет он, от «фильтров и штампов историографии XIX и XX веков», мы тотчас увидим, что «Уваров настаивает на том, что Россия должна искать не путь, отдельный от Европы, а путь самостоятельного творчества в Европе».62
нал ьно ориентированных» русских мыслителей XX века. Например, у Льва Тихомирова в его «Критике демократии» (М., 1997); у Ивана Ильина (см. его: «О грядущей России». М.: Воениздат, 1993); у Михаила Назарова («Тайна России». М.: Русская идея, 1999) и у Ивана Солоневича (см.: «Наша страна: XX век». М.. 2001).
Архангельский А.Н. См.: Колеров М. Новый режим. М.. 2001. С.37-3В
Неприкосновенный запас. № 51, Интервью с А.И. Миллером
Герцену в известном смысле простительно было пройти мимо идеологической революции Николая, его чудовищной Официальной Народности и порожденной ею идеи «русской цивилизации». В его время было это еще слишком ново, феномен тоталитарной идеологии только-только зарождался. Но как, спрашивается, могли не заметить всё это люди, полжизни прожившие именно в такой насквозь идеологизированной стране? Как могли они не увидеть, что если и Екатерина и её царствовавший до 1825 года внук, точно так же, как декабристы, чувствовали себя в Европе дома, то головокружительный поворот к альтернативной «цивилизации», который пытался я здесь продемонстрировать, не мог быть ничем иным, кроме революции?
Должны бы, казалось, современные эксперты заметить хоть грозный след этой второй самодержавной революции, так глубоко отпечатавшийся в ментальности пришедшей после неё русской культурной элиты, да и в их собственной, если на то пошло, ментальности. Ведь след этот буквально бьёт в глаза.
Сергею Муравьеву-Апостолу, допустим, представителю доникола- евского поколения, пошедшему на виселицу ради российской свободы, даже ведь и спорить было бы не о чем, скажем, с Константином Леонтьевым, не менее ярким представителем поколения постниколаевского, провозгласившим, что «русская нация специально не создана для свободы». Не было у этих людей общего языка, словно бы пришли они из разных стран, из разных эпох, даже из разных культур. Вот же какой на самом деле был результат уваровского «самостоятельного творчества в Европе».
Так могла ли столь неизмеримой глубины пропасть между поколениями возникнуть сама собою - без идеологической революции «искренне национального» Николая? Тем более, что никуда ведь не делась эта пропасть и в наши дни. Достаточно, кажется, нам заглянуть в самих себя...
Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»
пройденного?
Почему бы, впрочем, и впрямь не заглянуть? Тем более, что есть такая возможность. Как мы уже во вводной главе говорили, М.А. Колеров взял на себя труд опросить в пространных интервью 13 сравнительно молодых людей своего поколения (1950-1960-х г.р.) на предмет того, что думают они о прошлом и будущем России. Опрошенные были людьми самых разных убеждений, но все - либеральные интеллигенты, которых Колеров счел «производителями смыслов» для нашего времени, т.е. писателями, которые вырабатывают «язык общественного самоописания, самовыражения и риторики»63. Результаты опроса были изданы отдельной книжкой под названием «Новый режим», пусть крохотным тиражом, но ценности, мне кажется, необыкновенной.
А.Н. Архангельский был лишь одним из собеседников Колерова. Но то обстоятельство, что он не заметил роковой роли государственного патриотизма в российской катастрофе 1917-го, в высшей степени характерно для всего сборника. Не заметил он, разумеется, и того, что обязана Россия возникновением этого феномена именно режиму Николая I и его идеологии Официальной Народности, которая, собственно и была первой исторической формой государственного патриотизма в России (второй был панславизм). Впрочем, не заметил этого ни один из респондентов Колерова.
Что никто из них не знает удивительного заключения, к которому пришел Н.В. Рязановский, в порядке вещей: историков среди них было немного. Встревожило меня другое. А именно, что ничего не знают они и о драме патриотизма в России, той самой, которую объяснил нам Владимир Сергеевич Соловьев. Не знают, словно бы и не . сбылось его грозное пророчество и не «самоуничтожилась», как он предсказывал, в результате этой драмы в 1917 Россия. Словно и не «выпала» она по причине этой Катастрофы из Европы - на три поко-
63
Повторение
Леонтьев К.Н. Письма к Фуделю//Русское обозрение. 1885. №1.0.36.
ления. И словно бы, наконец, не определило это «выпадение» нашу сегодняшнюю «интеллектуальную повестку дня», говоря языком Колерова.
Читатель, конечно, уже догадался, почему меня это встревожило. Просто, как никогда, актуальна сегодня, на очередном историческом распутье России, заповедь американского философа Джорджа Сантаяны. Потому что, говоря его словами, забыв прошлое, мы и впрямь рискуем повторить его снова. И слишком уж похож флирте национал-либерализмом, пронизывающий «Новый режим», на повторение пройденного. На то, как больше полутора столетий назад начиналась идейная драма, закончившаяся «самоуничтожением» России.
Во всяком случае в старинном русском споре между Муравьевым-Апостолом и Леонтьевым, который мы только что упоминали, многие из собеседников Колерова пусть еще и не готовы стать на сторону Леонтьева, но не согласны уже и с Муравьевым. Не случайно же заметил один из них Андрей Зорин, что «среди самых существенных и горьких для меня утрат - нарастающее разочарование в идее личной свободы»64.
Для историка, знакомого с центральным парадоксом славянофильства, так же очевидно, как было это для Герцена в 1850-е, что первый шаг в направлении государственного патриотизма, как следует из сборника Колерова, уже сделан: постулат «Россия не Европа» большинством его собеседников принят. Причем, принят именно как постулат, т.е. как нечто само собою разумеющееся. Впрочем, и там, в Европе, конечно, есть наши, например, сербы, да и то лишь времен Милошевича, когда они еще полны были энтузиазма противостоять Европе и готовы отстаивать суверенитет (слово, стремительно вытесняющее из общепринятого дискурса свободу) своей мини-империи - пусть хоть ценою геноцида, как в 1995 году в Боснии. Или этнической чистки, как в 1999-м в Косово.
Так или иначе, налицо все признаки окончательного раскола и поляризации в лагере российской либеральной интеллигенции - полюса уже обозначены и даже лидеры названы: «Максим
64 Колеров М. Цит. соч. С. 37*38.
Соколов - либеральный националист... Андрей Зорин - либеральный космополит» (под космополитами, надо полагать, имеются в виду те, в чьем списке приоритетов критерий Муравьева всё еще стоит выше суверенитета65.
То же самое, между прочим, ставится в вину и B.C. Соловьеву - за «черты политического либерализма, космополитизма» (и, по-видимо- му, за презрение к национальному эгоизму, подозрительно напоминающему сегодняшнее преклонение перед суверенитетом66.
Вопрос теперь лишь в том, готовы ли новейшие национал-либералы к открытой конфронтации с Европой, собственно, и послужившей в XIX веке настоящей завязкой драмы патриотизма в России. Если верить историческому опыту, требуется для этого событие, эквивалентное Крымской войне, действительно способное сделать вырождение национал-либерализма необратимым. (В 2001 году, однако, момент такой еще не наступил). Во всяком случае их попытка использовать в этом качестве патриотическую истерию, вызванную косовским конфликтом 1999-го, наткнулась, как мы скоро увидим, на идейное сопротивление в их собственном лагере и завершилась ничем - несмотря на то, что некоторые собеседники Колерова (и прежде всего он сам) пробовали поднять её на щит.
Естественно, первым, кто заметил эту угрозу, был лидер «либеральных космополитов» Андрей Зорин. «Мне кажется, - говорит он, - что решающей точкой, когда этот невроз стал определять национальное самосознание, были косовские события»67. Вот как развивает это признание Колеров: «Весна 1999-го надавала по щекам... интернационалистам... Общественное мнение ждало этой последней точки, когда сам Запад надаёт по щекам своей пятой колонне»68.
Значит, предчувствовало, подозревало это «общественное мнение», что Зорин и его единомышленники представляют в России пятую колонну Запада. «Толпы молодых людей, в том числе получив-
6s Там же. с. 8.
66
Там же. С. 30.
т
Гам же. С. 152.
т
Там же. С. 22.
ших западное образование, работавших за границей, белые ворот- нички, уже настроены были вполне националистически»69. Они-то, надо полагать, и подозревали. И вот Запад предоставил им, наконец, в Косово неопровержимую улику.
Очень, согласитесь, напоминает это всё времена Чаадаева. Помните, «явилась новая школа, не хотят больше Запада, хотят обратно в пустыню»? Разумеется, впереди желающих «обратно в пустыню» лидер либеральных националистов Максим Соколов. Он уверен, что «Косово шокировало либеральных деятелей потому, что они так верили товарищу Клинтону, как, может быть, не верили себе». И так отчаянно подвел их упомянутый товарищ, что «когда получилась незадача, почва ушла у них из-под ног»70.
Глава вторая
II ~ У истоков «государственного
незадача : патриотизма»
Читатель вправе упрекнуть меня, что исследование драмы патриотизма в России разворачивается здесь, словно бросая вызов хронологии, сразу в двух временных измерениях - историческом и современном. Грешен, не отрицаю. Согласитесь однако, что, глядя на русскую историю как на единое целое, трудно, почти невозможно избавиться от ощущения: она · повторяется. И самое драматическое в этих повторениях то, что действующие лица в них неповинны. Они-то совершенно уверены, что действуют по собственной воле и разумению, а между тем почти буквально повторяют реакции предшественников, живших в совсем иных исторических обстоятельствах. Соколов, допустим, копирует реакцию Тютчева на Крымскую войну, ни на минуту об этом не подозревая. Боюсь, невозможно передать читателю эту удивительную особенность драмы патриотизма в России, не разворачивая её сразу в двух временных измерениях. Пусть, впрочем, читатель судит сам.
Какая же такая незадача случилась той весной, по мнению Соколова, у «пятой колонны» Запада в России? Речь, как понятно из
69 там же. С. 43. 7° Там же. С. 53.
контекста, об этнической чистке, которую затеял той страшной зимою в Косово покойный сербский диктатор Слободан Милошевич, «очищая» эту провинцию от подавляющего большинства её населения. Так во всяком случае видели происходившее тогда в Косово на экранах своих телевизоров миллионы потрясенных зрителей в остальном (т.е. не российском) мире. Зрелище и впрямь было не для слабонервных. По всем косовским дорогам тянулись нескончаемые живые ленты детей, женщин и стариков, изгнанных в чем были из своих домов сербскими штыками (мужчины, которых не успели расстрелять, ушли в партизаны).
Есть у меня об этих событиях и личные впечатления, пусть и косвенные. Впрочем, такие же, как и у российских национал- либералов - только с другого, так сказать, берега. В 1990-е жил я в Нью-Йорке, преподавал в аспирантуре городского университета. Читатель, может быть, не знает, что Нью-йоркский городской университет- самый большой в мире, в его состав входит дюжина колледжей ( почти каждый величиной, скажем, с РГГУ), но аспирантура одна. И оказывались в ней поэтому студенты практически всех национальностей и самых разных убеждений - от твёрдых сторонников Рейгана до пламенных поклонников Че Гевары. И спорили они отчаянно - как между собою, так и со мной. Консенсуса в моих классах практически не бывало - ни по какому вопросу. За исключением одного - о Милошевиче.
Никто наоспаривал, что он монстр. Никто не называл его иначе, чем «балканский мясник». Я честно пытался затеять хоть сколько- нибудь приличную дискуссию. С большим трудом отыскал профессо- ра-серба, который придерживался другого взгляда на Милошевича (он, мол, предотвратил в Югославии несчастную судьбу России, которая добровольно сдалась на милость американских империалистов. Дескать, русские капитулировали без выстрела, тогда как Сербия высоко несет знамя Сопротивления). Я пригласил его прочитать в моем классе лекцию. Так ведь затопали, заклевали его студенты, а мне пришлось потом долго и публично извиняться перед профессором-диссидентом.
Но вердикт студентов остался прежним, брезгливым: партаппаратчик, который ради дикой имперской фантазии развязал в одном десятилетии четыре войны, загубив сотни тысяч молодых жизней. Одним словом, червяк. Чем раньше его раздавят, тем лучше.
Вернемся, однако, к живым лентам бездомных, мучительно медленно тянувшихся той зимою 24 часа в сутки по всем телеэкранам мира, вызывая ужас и возмущение миллионов потрясенных зрителей, спрашивавших друг у друга, как может такое зверство происходить безнаказанно на глазах у всей Европы - в конце второго христианского тысячелетия. Возмущены, впрочем, были не одни телезрители. Непосредственным свидетелям было, конечно, еще хуже. Вот, например, недавнее признание бывшего корреспондента лондонской Times в Югославии Адама ЛеБора: «Как и мои коллеги, я был потрясен неспособностью мира остановить этот ужас»71. Почему, - спрашивали все, - терпят это злодейство европейские правительства? Почему молчит Америка?
Зрители были неправы. Ни Европа, ни Америка не молчали. Они увещевали Милошевича, они угрожали ему, даже ультиматумы предъявляли. Но диктатор стоял, как скала, уверенный, что не посмеют все эти слабонервные западные «гуманисты» посягнуть на его право делать со своим народом все, что ему заблагорассудится. В конце концов Сербия - суверенное государство. И покуда на стра- же её суверенитета стояла братская Россия, Милошевич чувствовал себя как за каменной стеной. ^
Ничего, кроме презрения, не вызывали у него ни мольбы международных неправительственных организаций, озабоченных судьбой ставших вдруг бездомными мерзнущих и голодных детей, ни уговоры дипломатов, ни угрозы НАТО. Но почему молчала Россия? Почему, в отличие от европейцев, не возмутилась таким очевидным злодейством московская интеллигенция? Почему её не взволновала судьба замерзающих детей? Ведь ясно же было, достаточно России объяснить Милошевичу, что она не потерпит возрождения сталинистских зверств в конце XX века - и страданиям сотен тысяч бездомных будет тотчас положен конец (так ведь впоследствии и случилось).
The New York Times. 2006. March 15.
Не спрашивайте об этом российских национал-либералов: они были слишком заняты срыванием масок с империалистов НАТО, посмевших угрожать суверенитету братской Сербии, чтобы заметить страдания чужих детей. По-настоящему заволновались они, лишь когда под мощным давлением своего общественного мнения и убедившись, что протестами бездомных детей не спасти, правительства Северо-Атлантического альянса решились, наконец, применить силу. Начались бомбардировки стратегических объектов Сербии. Вот тогда и развернул над океаном свой самолет Примаков и Россия «вспряла ото сна». По словам одного из собеседников Колерова, «именно в результате этого события [произошло в России] не ложное, но настоящее пробуждение национального самосознания»72.
72
Читатель, уже знакомый с аналогичным «пробуждением» московской публики по поводу «Философического письма» Чаадаева, когда, как мы помним, даже «студенты Московского университета готовы были с оружием в руках защищать честь нации», не удивится, что и косовские переживания вылились в очередную патриотическую истерию. Понятно теперь, какая случилась у российской пятой колонны «незадача»? И каким образом «надавал ей по щекам» Запад? Так и ждешь после этого иеремиаду по поводу богомерзких народов, что «со дна воздвиглись царства тьмы».
Глава вторая
г^ У истоков «государственного
всем сестрам патриотизма»
по серьгам?
Как это всё объяснить, спрашивал я у знакомых. Их ответы разошлись кардинально - в зависимости оттого, с какой стороны наблюдали они косовскую трагедию. Вот что сказал питерский литератор, видевший её с российской стороны: «Мне кажется, что с Косово всё много сложнее этого деления на зверей-сербов и агнцев-албанцев. И колонны беженцев - это ведь бежали не от зверств сербской полиции, а из опасений таких зверств в ответ на вооруженную борьбу албанских партизан-сепаратистов, начавших