■-I I Главо третья
ИаТрИОТИЧеСКаЯ | Упущенная Европа
истерия историков?
Последнее, что остается мне здесь, дабы выполнить обещание, данное читателю во второй книге трилогии, это рассказать о цене, которую заплатила в середине 1850-х Россия за сверхдержавные амбиции николаевских идеологов государственного патриотизма. Напомню, что сегодняшний националистический стереотип предподносит нам Крымскую войну вовсе не как следствие агрессивного николаевского вызова Европе, а совсем даже наоборот, как «войну империалистической Европы против России», её «последний колониальный поход на Россию»17. Так думает проф. В.В. Ильин. Покойный В.В. Кожинов с сочувствием цитировал известные слова Тютчева о заговоре против России всех «богомерзких народов» и «богохульных умов»18. И негодует В.Н. Виноградов: «Подлинной причиной войны была отнюдь не мнимая агрессия России против Османской империи». А что? Да все тот же богомерзкий заговор с целью «загнать русских вглубь лесов и болот»19.
Но позвольте, господа, как в этом случае быть с известным приказом царя о десанте «прямо в Босфор и Царьград», отданном адмиралу Корнилову весною 1853 года, т.е. еще за год до предполагаемого «колониального похода»? Разве не писал тогда Николай, что «ежели флот в состоянии поднять в один раз 16 ооо человек с 32 полевыми орудиями, при двух сотнях казаков, то сего достаточно, чтобы при неожиданном появлении не только овладеть Босфором, но и самим Царьградом»?20 Похоже это на «мнимую
Ильин В.В. Реформы и контрреформы в России. M., 1996. С. 44. Кожинов В.В. Тютчев. Мм 1988. С. 336. Цит. по: Кожинов В.В. Тютчев. С. 333.334- агрессию»? И как быть с призывом того же Тютчева
Вставай же, Русь! Уж близок час! Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, Ударить в колокол в Царьграде?
По свидетельству Б.Н. Чичерина для славянофилов, как Иван Аксаков или Юрий Самарин, «это была священная война за православие и славянство, окончательное столкновение между Востоком и Западом, которое должно было привести к победе нового молодого народа над старым одряхлевшим миром»21. Нужно ли напоминать читателю, что под «одряхлевшим миром» имелась в виду (уже в 1850-е!) всё та же Европа? А насчет того, как должны были выглядеть границы России после этой «священной войны», разъяснил, как мы помним, опять же Тютчев. Повторить?
Семь внутренних морей и семь великих рек, От Нила до Невы, от Эльбы до Китая, От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная Вот царство русское...
И что делать с «крестовым походом», которым объявил Крымскую войну Степан Шевырев?22 Что делать, наконец, с откровенным признанием близкого к императору Александра Меншико- ва, что «с венгерской кампании покойный государь был [словно] пьян, никаких резонов не принимал, был убежден в своем всемогуществе»?2^
Так не следовало ли бы прежде, чем винить во всем заговор «одряхлевшего мира» против России, по меньшей мере доказать, что ничего этого не было? Что не строили совсем еще недавно николаев-
HR Вып. 9, с. 17.
Русские мемуары. М., 1990. С. 297.
HR Вып. 8. С. 591
Зайанчковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX веке. М., 1978. С. 181.
ские идеологи планов универсальной империи, превосходящей империю Карла V? Не мечтали о «православном Папе в Риме» и не хвастали, что Николай ближе к мировому господству, чем Наполеон? Что всего лишь за каких-нибудь пять лет до Крымского позора не провозглашала на весь мир Россия: «Разумейте языци и покоряйтесь!»?
Мало того, что вовсе не опровергают современные «национально ориентированные» академики все эти художества, с мясом вырывая тем самым Крымскую войну из исторического контекста, они ведь еще и оправдывают таким образом сверхдержавный соблазн, который сделал эту катастрофическую для России войну неминуемой. Ведь даже вполне невинный в большой политике Никитенко, сам тяжело переживавший эту трагедию, понимал смысл происходившего куда яснее сегодняшних ученых историков. Вот что записал он в дневнике 30 августа 1855 года: «Мы не два года вели войну - мы вели её тридцать лет, содержа миллион войска и беспрестанно грозя Европе»24. И снова 16 января 1856-го: «Николай не понимал сам, что делает. Он не взвесил всех последствий своих враждебных Европе видов - и заплатил жизнью, когда, наконец, последствия эти открылись ему во всём своём ужасе»25.Как видим, Александр Васильевич Никитенко, один из самых чутких наблюдателей петербургской жизни при Николае, ни на минуту не переживал Крымскую войну как «последний колониальный поход Европы против России». Во всяком случае говорит он нечто прямо противоположное: агрессором в Крымской войне была Россия. Причем, готовила она эту войну тридцать лет: «до сих пор мы изображали в Европе только один громадный кулак»26. Следует ли удивляться тому, что точно так же воспринимали ситуацию и европейцы? Лондонская газета Westminster Review нисколько ведь не сомневалась, что «Россия добивалась диктатуры над государствами Европы»27.
Так что же у нас получается? Современники, русские и иностранные, одинаково хорошо всё это понимали, а сегодняшние историки не понимают? Не знаю, как читателю, но мне становится, право, не
Никитенко АЯ. Цит. соч. С. 418.
Там же. С. 428.
по себе, когда я их читаю. Удручающая все-таки картина - патриотическая истерия в среде почтенных академиков.
Цена ошибки
Если согласиться с А.В. Никитенко
и признать главным недостатком николаевского царствования, что все оно оказалось ошибкой, то разумно поставить вопрос, во что обошлась России эта ошибка. Взвесим результаты царствования. На одной чаше у нас окажутся, если не считать отлучения от Европы, национального унижения, финансового банкротства и территориальных потерь, 128 тысяч молодых жизней, бессмысленно загубленных в Крыму убитыми и скончавшимися от ран. И 183 тысячи солдат, умерших от болезней по дороге к театру военных действий, так и не увидев неприятеля28.
На ту же чашу ложится и бессмысленная кража идей у бессмысленно разгромленного декабристского поколения. Результатом этой кражи было продлённое на полвека крестьянское рабство и затянувшееся на столетие средневековое самодержавие. И самое главное - сверхдержавный соблазн, зарождение русского национализма и его вырождение (которое, заметим в скобках, и поныне с нами). А вдобавок еще и глухая изоляция России, у которой «больше не было друзей», и «общее восстание» против нее, о чем говорил на особом совещании 3 января 1856 года главнокомандующий Крымской армией княз^Горчаков28. Непомерная, согласитесь, тяжесть.
А что у нас на другой чаше? Золотой век русской литературы? Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Чаадаев, Грановский, Герцен? Но ведь все, что создали они великого и вечного, создано было вопреки, а не благодаря государственному патриотизму, которым жил и дышал Николай.
Так какова же на самом деле цена национал-патриотизма?
Там же. С. 423.
Глава третья Упущенная Европе
Gleasonjohn Howes. The Genesis of Russofobia in Great Britain. New York, 1972. P. 68. HR M., 1907. Вып. 9. C. 62.
Не нашлось перед судом истории у Николая ответа на этот роковой вопрос. И потому он умер. Но не было, как выяснилось, на него ответа и у постниколаевской России. Нет его, увы, и сегодня.
"""ЧЕТВЕРТАЯ
Оши
глава первая вводндя
глава вторая У истоков «государственного патриотизма» глава третья Упущенная Европа
бка
Герцена
Ретроспективная утопия Торжество национального эгоизма Три пророчества На финишной прямой Как губили петровскую Россию Агония бешеного национализма
глава пятая
глава шестая
глава седьмая
глава восьмая
глава девятая
глава десятая глава
одиннадцатая
Последний спор
глава четвертая
Ошибка Герцена
Если бы мы поверили славянофилам и их слово о русском народе приняли бы за слово его самосознания , то нам пришлось бы представить себе этот ..> народ в виде какого-то фарисея, превозносящего
во имя смирения свои добродетели, презирающих других во имя братской любви и готового стереть их с лица земли для полного торжетсва своей кроткой и миролюбивой натуры.
B.C. Соловьев
Храмина новомосковитской «цивилизации» рухнула, как видели мы во второй книге трилогии, так же внезапно, как 62 года спустя монархия. Собственно, даже и не рухнула. Так же, как в XX веке, своими руками разрушили ее собственные апостолы. Попытавшись после Петра вернуть страну в обскурантистскую Московию, противопоставив Россию человечеству с помощью «сфабрикованной народности» (как называл Чаадаев уваровскую триаду), они завели страну в исторический тупик. Что дальше так жить нельзя, понятно было всем. Как записывал 16 января 1856 года в дневнике Александр Никитенко, «нет возможности идти дальше этим путём и нести на своих плечах коалицию всей Европы»1. «Разве николаевский гнёт не был для образованного общества своего рода чумой?» - вторил ему Иван Тургенев2.
Храмина новомосковитской «цивилизации» рухнула, как видели мы во второй книге трилогии, так же внезапно, как 62 года спустя монархия. Собственно, даже и не рухнула. Так же, как в XX веке, своими руками разрушили ее собственные апостолы. Попытавшись после Петра вернуть страну в обскурантистскую Московию, противопоставив Россию человечеству с помощью «сфабрикованной народности» (как называл Чаадаев уваровскую триаду), они завели страну в исторический тупик. Что дальше так жить нельзя, понятно было всем. Как записывал 16 января 1856 года в дневнике Александр Никитенко, «нет возможности идти дальше этим путём и нести на своих плечах коалицию всей Европы»1. «Разве николаевский гнёт не был для образованного общества своего рода чумой?» - вторил ему Иван Тургенев2.
Но всеобщим было не только ощущение тупика, повсеместной была также и уверенность, что оказалась в нем страна именно в результате новомосковитского обскурантизма. «Начиная с Петра и до Николая, - свидетельствовал, как мы помним, С.М.Соловьев, - просвещение народа всегда было целью правительства. Век с четвертью толковали только о благодетельных плодах просвещения...
Никитенко А.В. Дневник: в трех томах. Т. l. М., 1955. С. 429.
Тургеневский сборник, Пг., 1921. С. 168.
По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства... Фрунтовики воссели на всех правительственных местах и с ними воцарились невежество, произвол, грабительство»3.
Впрочем, один, по крайней мере, положительный результат был все-таки достигнут: миф о Московии как о православной Атлантиде, кощунственно разрушенной Петром, был, казалось, навсегда похоронен. Иначе говоря, могло считаться доказанным, что возрождение православного фундаментализма в веберовском «расколдованном» мире практически невозможно. Конечно, мы уже знаем теперь, что все обстояло сложнее. И страшнее. И миф о Московии, как выяснилось полтора столетия спустя, похоронен был лишь наполовину (найдутся еще и в наши дни эпигоны, как Н. Нарочницкая, Е. Холмогоров или В. Найшуль, которые попытаются его воскресить).Да и не одни лишь «фрунтовики» проповедовали при Николае Официальную Народность. Ведь до Ширинского-Шихматова, высказывавшегося, как мы помним, в том духе, что «польза философии не доказана, а вред от неё возможен»4, просидел полтора десятилетия в кресле министра народного просвещения Сергей Семенович Уваров. А уж он-то был вовсе не «фрунтовиком», а, напротив, известным востоковедом и президентом Академии наук.И Николай Васильевич Гоголь тоже ведь ни малейшего отношения к «фрунту» не имел, а между тем уверял читателей, будто «народ наш не глуп, что бежит, как от черта, от всякой письменной бумаги... По-настоящему, ему и не следует знать есть ли какие-нибудь книги, кроме святых»5. Только Фамусов, пожалуй, выразился по этому поводу определённее. Да и по части философии не так уж далеко ушел Гоголь от Шихматова, настойчиво рекомендуя «не захламлять [ум свой] чужеземным навозом»6.
Дело, следовательно, было не столько в московитском мифе или во «фрунтовиках», сколько во всё том же могуществе государствен-
Соловьев С/И. Мои записки для моих детей. Спб., 1914. С. 118,120.Никитенко А.В. Цит. соч. С. 334Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992. С. 165. '<·Там же. С. 192.
ного патриотизма, подчинившего себе, повторим Пыпина, «даже первостепенные умы и таланты». Ибо антипетровская революция Николая как раз и была, как мы уже говорили, идеологической. Конечно, в результате деградировало и всё остальное в государстве российском. И в этом смысле Тургенев, Соловьев и Никитенко правы. «Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе; нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено; злоупотребления и воровство выросли до чудовищных размеров»7.
Но и Никитенко не мог ведь пройти мимо того, что в основе всей этой разрухи лежала именно антипетровская идеология российского Sonderweg. «Патриоты этого рода, - записывал он еще 20 декабря 1848 г., - не имеют понятия об истории... не знают, какой вонью пропахла православная Византия... Видно по всему, что дело Петра Великого имеет и теперь врагов не меньше, чем во времена раскольничьих и стрелецких бунтов. Только прежде они не смели выползать из своих темных нор. Теперь же выползли, услышав, что просвещение застывает, цепенеет, разлагается»8.
Как бы то ни было, после крымской катастрофы «фрунтовики» сошли со сцены, «болотные гады» вернулись в свои темные норы. Но униженная ими Россия осталась. Ей предстояло как-то выходить из исторического тупика. Ни у кого не было сомнений, что так или иначе она из него выйдет. Вопрос был лишь в том, какой страной выйдет она из него. Иными словами, в том, научила ли ее николаевская «чума» простой и теперь уже выстраданной истине, что предотвратить очередной исторический тупик можно лишь одним способом - раз и насегда покончив с государственным патриотизмом и став на чаадаевский путь «присоединения к человечеству». Иначе говоря, на путь политической модернизации.
Никитенко А.В. Цит. соч. С. 421. Там же. С. 317-318.
^ I Глава четвертая
UTT6 П 6 Л Ь I Ошибка Герцена
На первых порах после смерти Николая могло показаться, что научил. И хотя в манифесте о восшествии на престол Александр Николаевич обещал быть лишь «орудием видов и желаний Нашего незабвенного родителя», уже его рескрипт от 20 ноября 1857 года о предстоящей отмене крепостного права прозвучал чем-то вроде «подкрестной записи» Василия Шуйского за два столетия до этого или, чтобы совсем уже было знакомо, вроде речи Никиты Хрущева на XX съезде КПСС столетие спустя. Император Александр возвестил оттепель, можно сказать, официально. Да и не был его рескрипт, как и хрущевская речь, громом с ясного неба.
Уже 16 октября 1855 года Никитенко записывал: «В обществе начинает прорываться стремление к новому порядку вещей... Многие у нас даже начинают толковать о законности и гласности. Лишь бы это всё не испарилось в словах»9. С.М. Соловьев вторил: «С 1855 года пахнуло оттепелью; двери тюрьмы начали отворяться; свежий воздух производил головокружение у людей, к нему не привыкших»10.
Просто поначалу оттепель эта была какая-то неуверенная. Как писал в герценовском Колоколе анонимный корреспондент из России, «Весна не весна, а так, то погреет, то отпустит, то снова подморозит. Точь-в-точь петербургская весна»11. И настолько еще цепко сидел в сердцах страх, и так трудно было поверить в необратимость этой робкой оттепели, что некоторые, как тот же С.М. Соловьев, ожидали от неё чего-то, быть может, еще худшего: «Конечно, я не был опечален смертью Николая, но в то же время чувствовалось не по себе, примешивалось какое-то беспокойство, опасение: а что если еще хуже будет? Человека вывели из тюрьмы, хорошо, легко дышать свежим воздухом; но куда ведут? - может быть, в другую, еще худ-
Там же. С. 422.
Соловьев С.М. Цит. соч. С. 172.
Колокол. Вып. 1. Факсимильное изд. (далее Колокол). М., 1962. С. 189.
шую тюрьму?»12
Моим современникам, пережившим 1953-й, это чувство хорошо знакомо. Самодержавие оно самодержавие и есть, и неважно кто там на вершине власти - царь, генсек или президент: смертному не дано знать, куда поведет его новый хозяин. Но в конце концов даже скептический читатель Колокола должен был всё-таки признать, что «распустилась наша обильная неисходимая грязь» и новое солнце «стало греть и живое и мертвое»13.
А после рескрипта 1857-го грянула гласность - и отпали сомнения. Страна и впрямь пыталась выбраться из тупика.
Глава четвертая
I I uiuou чсшосршил
Несостоявшееся геРЦена
Гласность делала свое дело. Как и столетие
спустя, после смерти другого тирана (и другого культа политического идолопоклонства), превращалась помаленьку эта робкая оттепель в неостановимую весну преобразований. Наступила пора Великой реформы. Откуда-то, словно из-под земли, хлынул поток новых идей, новых людей, неожиданных свежих голосов. Похороненная заживо интеллигенция вдруг ожила.
И оказалось, что, в отличие от идеологов государственного патриотизма, размышляла она вовсе не о «православном Папе в Риме», как Тютчев, и не об «универсальной империи», как Погодин, а, напротив,^ возобновлении марша в Европу, насильственно прерванного три десятилетия назад. Уцелевшие декабристы вместе с отпущенными по амнистии героями польского восстания 1831 года возвращались из сибирских рудников словно бы затем, чтобы передать новому поколению факел политической модернизации. Вот два моментальных снимка настроения эпохи.