Россия и Европа-т.3 - Александр Янов 26 стр.

На другое противоречие, связанное со значением 1612 года - с избранием царя народом, на котором Хомяков основывал всю свою теорию о российском souverainete du peuple, - обратил внима­ние еще Соловьев. «Когда, - писал он, - среди междуусобий и смут погиб последний король из дома Валуа, французский народ не учре­дил ни республики, ни постоянного представительного правления, а передал полноту власти Генриху Бурбону. Неужели, однако, из этого можно выводить, что французы - народ негосударственный, чуж­дающийся политической жизни и желающий только свободы духа?»52 А вот еще одно словно бы бьющее в глаза противоречие у родо­начальников славянофильства, странным образом не замеченное ни их последователями, ни их исследователями. Говоря о сельском «мире» (или о губернском «соборе»), они настаивали на том, что перед нами полностью самоуправляющаяся община, в которой не может быть никакого единоличного распорядителя. Возражая, например, против проекта сельского мира, представленного редак­ционными комиссиями по крестьянской реформе, в котором пред­усматривалось, что «первое место на сходах и охранение на них должного порядка принадлежит старосте», Константин Аксаков, по его собственным словам, «пришел в ужас».

Институт старосты, - он, «не более, - не менее, как совершен­ное нарушение всей сущности русского общинного начала, полное истязание мира, уничтожение самобытной общественной свободы русского народа. Когда мир собран, то первое лицо здесь одно - мир, а другого и быть не может. Хорош мир, в котором есть началь-

Чернышевский Н.Г. Избранные философские сочинения. М., 1950. т. 2. С. 582.

Герцен AM Собр. соч. М., 1955. Т. 6. С. 14.

Соловьев В. С. Соч.: в 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 452.

ник или, по крайней мере, распорядитель!»53

Но каким же тогда образом могли славянофилы одновременно превозносить верховного начальника всенародного «мира», само­державного хозяина и распорядителя нации-семьи? Почему в одном случае оказывался такой начальник «истязанием мира», а в другом - его спасением? Впрочем, как мы уже слышали от Декарта, невоз­можно представить себе ничего настолько абсурдного, чтобы не нашлись философы, которые не взялись бы это доказать.Ни в какой степени не предназначены, однако, эти заметки на полях скомпрометировать родоначальников славянофильства. Да, те логические противоречия, пусть и граничащие с абсурдом, кото­рые мы вкратце здесь обсудили, и те, которые нам еще предстоит обсудить, свидетельствуют, что они не умели свести концы с концами в своем видении России. Да, отказавшись от цельности декабрист­ского патриотизма и соскользнув к «национальному самодоволь­ству», они тем самым открыли ящик Пандоры, практически пригла­сив своих последователей скользить дальше вниз по роковой лестни­це Соловьева - к «национальному самоуничтожению». Но все это не дает нам оснований отказать им в благородстве замыслов и чистоте намерений. В этом смысле Герцен был прав.

Можно ли забыть, что столкнувшись в отличие от декабристов с тоталитарным монстром новомосковитской «цивилизации», они дали ему бой - и выиграли его? Можно ли забыть, что исходным пунктом их политического поиска была свобода? Что, как заклинал духов деспотизма Константин Аксаков,

Ограды властям никогдаНе зижди на рабстве народа!Где рабство, там бунт и беда.

Защита от бунта - свобода!

Да и помимо всего этого оставили ведь нам отцы-основатели сла­вянофильства в наследство еще одну грандиозную загадку, не только до сих пор не разрешенную, но, увы, и не замеченную. Они, как известно, в подавляющем большинстве были помещиками. Так вот,

53 HR Вып. 20. с. 140.

никто почему-то не спросил себя, как могло случиться, что во време­на крестьянского рабства помещик, для которого все его Герасимы и Палашки были тем же, что негры для американского плантатора, который столетиями восклицал, подобно Чичикову, «какая, однако, разница между благородною дворянскою физиономией и грубою мужицкою рожей», который в лучшем случае должен был ощущать себя отцом родным своим темным и забитым чадам, - чтобы этот «самодержец в миниатюре» вдруг преклонил колена перед мужиком как пред учителем? Чтобы интеллигент-дворянин исступленно возгла­шал, что «вся мысль страны пребываете простом народе»?

■j Глава пятая

КОГО ВИНИТЬ. Ретроспективнаяутопмя|

Действительная проблема с этим национал- либеральным видением России была, однако, в том, что оно не имело никакого отношения к реальности. На самом деле ничего не могло быть дальше от светлого образа Святой Руси, чья история должна была читаться, по убеждению Аксакова, как жития святых, служа укором и уроком для «гниющего» Запада, нежели мрачная полицейская повседневность, от которой некуда было деться. Повторим хотя бы беспощадное её описание Константином Кавелиным, западником, конечно, но, как большая их часть в пост­николаевскую эпоху, скорее, «националистом с оговорками», даже признавшимся однажды, что «стал совершенным славянофилом»54. «Куда ни оглянитесь у нас,- писал, как мы помним, Кавелин,- везде тупоумие и кретинизм, глупейшая рутина или растление и разврат, гражданский и всякий, вас поражают со всех сторон. Из этой гнили и падали ничего не построишь»55.

Ну допустим, что среди всего «растления и разврата» можно было и не заметить такую мелочь, как противоречие между отдель­ной крестьянской общиной, где присутствие «начальника» следова­ло трактовать как «уничтожение самобытной общественной свободы

Русская мысль. 1899. №12.0.5. Вестник Европы. 1909- № i- С- 9.

русского народа», и всем мужицким царством, где такой «началь­ник» почему-то выступал как воплощение этой самой свободы. Но сама зияющая бездна между пригрезившейся славянофилам наци- ей-семьей и действительностью, где, по словам того же К. Аксакова, «русский монарх получил значение деспота, а народ - значение раба-невольника»56, не могла ведь не бить в глаза. Ясно, что в такой ситуации вся их величественная картина русской истории лишалась какого бы то ни было правдоподобия, если бы они тотчас же не нашли виновника столь грандиозного её «извращения», эпического злодея, который, изменив родному преданию, «втолкнул Русь на путь Запада - путь ложный и опасный»57.

Самым подходящим кандидатом на должность такого злодея был бы, конечно, Иван Грозный. Тем более что он-то как раз и ввёл в России крепостное право, государственный террор и душевредный деспотизм. Для декабристов поэтому Грозный как раз и был родона­чальником российского рабства. Как «тирана отечества драгого» проклял его Кондратий Рылеев. И чудом уцелевший декабрист Чаадаев благодарил Хомякова «за клеймо, положенное на преступ­ное чело царя - развратителя своего народа»58. Короче, славянофи­лы всё про Грозного царя знали. Один из самых знаменитых их поэ­тов Николай Языков не стеснялся в выражениях:

... Трех мусульманских царств Счастливый покоритель и кровопийца своего! Неслыханный тиран, мучитель непреклонный, Природы ужас и позор!

И всё-таки не подошел славянофилам Грозный на роль главного злодея русской истории. Потому, надо полагать, что, в отличие от Петра, не вталкивал он Россию на путь Запада, а поднялся из мутных глубин того самого московитского болота, которое приравняли они к житиям святых. Но если не Грозный, то кто? Естественно, славянофи­лы назначили на зту роль Петра. Он подошел им по всем парамет-

Теория. С. 30.

HR Вып. 6. С. 87.

Сочинения и письма П.Я.Чаадаева. Т. i. М., 1913. С. 249.

рам: и «неслыханный тиран», и великий самодержец, способный собственноручно «извратить» курс истории своего народа, а - глав­ное- и впрямь повернул страну лицом к Европе. Удивляться ли, что именно его славянофилы и прокляли? Как писал Константин Аксаков в стихотворении «Петру»,

Вся Русь, вся жизнь её доселе Тобою презрена была, И на твоём великом деле Печать проклятия легла.

Так одним ударом разрубили славянофилы современную рус­скую историю надвое. До Петра была она Святой Русью, благословен­ной нацией-семьей, а после него стала «черна неправдой черной». С ним двинулась Москва в совершенно неестественном для нее «петербургском» направлении, враждебном всему её прошлому. И настолько непримиримо противоположны были две эти России, что когда б не сельский мир да православие, никто, быть может, и не признал бы в «правительственной системе петровского периода» бывшую Святую Русь. Остается лишь недоумевать, как могли славя­нофилы, желая Западу добра, с легким сердцем рекомендовать ему «своего Петра», который «привил бы ему свежие, могучие соки сла­вянского Востока».

1 / л л UIUBU илшип

Метод «исторического [Ретроспективнаяутопия

разрыва»

Нет слов, представление о петербургском периоде как об «антитезисе» русской истории, отрицавшем московитский «тезис» лишь затем, чтобы разрешиться грядущим идеальным «синтезом», : свидетельствовало о близком знакомстве славянофилов с диалекти- < кой немецкой классической философии. Равно как и о недюжинном ■ поэтическом воображении. Не зря же многие из них писали пламен- J ные стихи и наизусть цитировали Гегеля и Шеллинга.

1 / л л UIUBU илшип

Метод «исторического [Ретроспективнаяутопия

разрыва»

Нет слов, представление о петербургском периоде как об «антитезисе» русской истории, отрицавшем московитский «тезис» лишь затем, чтобы разрешиться грядущим идеальным «синтезом», : свидетельствовало о близком знакомстве славянофилов с диалекти- < кой немецкой классической философии. Равно как и о недюжинном ■ поэтическом воображении. Не зря же многие из них писали пламен- J ные стихи и наизусть цитировали Гегеля и Шеллинга.

Как художественный приём, звучало это экстраординарно и дра­матично. К сожалению, однако, беспощадно обнажил этот приём также и полную логическую несостоятельность всего славянофиль­ского построения. Но об этом чуть позже. Сейчас скажем лишь, что метод «исторического разрыва» оказал огромное влияние не только на политическое воображение их наследников, но и оппонентов.

Еще и четверть века спустя, как мы помним, Герцен убеждал нового императора отречься от «петербургского периода». Да что Герцен, если и через полтора столетия Александр Солженицын повто­рил, говоря о советской «Официальной Народности», славянофиль­ский приём почти буквально. Вот как звучало это у него: «На самом деле советское развитие - не продолжение русского, но извращение его, совершенно в новом, неестественном направлении, враждеб­ном своему народу... Термины «русский» и «советский» не только не равнозначны, но ...непримиримо противоположны»59.Даром что в роли эпического злодея русской истории выступал у Солженицына не Петр, а Ленин, а утраченным раем, по которому он тосковал, оказался как раз тот самый проклятый славянофилами «петербургский период». Но это, согласитесь, всего лишь детали исторического орнамента. Сам-то приём все тот же, славянофиль­ский: история страны разрубается на две части - благословенную и проклятую. И виновником катастрофы по-прежнему оказывается некий самодержавный злодей, одаренный дьявольской способ­ностью «извратить» историю великого народа.

Глава пятая

В ПОИСК (Ретроспективная утопия

исторического злодея

Привлекательная своей механической про-

стотой была бы эта игра, наверное, вполне безобидной, когда б не подменяла решения действительно насущной задачи, не уводила от неё в сторону. Я говорю об объяснении того, почему Россия, в отли-

59 Вестник РХД. № 118. С. 170.

чие от других великих держав Европы, столько раз на протяжении тысячелетней истории теряла свою европейскую «супраидентич- ность», как зовётся это на научном жаргоне[33], и вновь её обретала - лишь затем, чтобы потерять снова. И снова обрести. Того, другими словами, что назвал я в первой книге трилогии цивилизационной неустойчивостью России.

Кто спорит, нет в мире страны, которая не пережила бы в своей истории бурные политические метаморфозы. Возьмем хотя бы ту же Францию, внезапно превратившуюся в конце XVIII века из абсолют­ной монархии в республику, затем в империю, затем в конституцион­ную монархию, затем снова в империю и снова в республику. Но ведь всё это были метаморфозы политические, никогда при этом не доходило дело до отречения от супраевропейской идентичности. Понять, что это такое, несложно. Допустим, парижанин идентифици­рует себя, естественно, со своим городом (да и то вспоминая об этом лишь где-нибудь, скажем, в Лионе или в Марселе). В Лондоне, одна­ко, он уже чувствует себя французом, а в Нью-Йорке - европейцем. Вот эта естественная, чтобы не сказать инстинктивная, идентифика­ция парижанина с Европой и есть его европейская супраидентич- ность. С чем, однако, должен был идентифицировать себя в том же Нью-Йорке москвич? До Николая с тем же, с чем и парижанин, с Европой. А при нём? А после него? С «русской цивилизацией»? С право­славной империей? Со славянским «культурно-историческим типом»?60

Вот от этой супраидентичности Россия (как, кстати, и Германия) неоднократно отрекалась. Даже самый краткий обзор её историче­ского пут^ществия не оставляет в этом сомнения. Как, впрочем, и втом, что она всегда обретала её снова. Но пусть читатель судит сам.

X - середина XIII века. Протогосударственный конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов, известный под именем Киевско-Новгородской Руси, воспринимает себя (и воспринимается в мире) как неотъемлемая часть Европы. Никому не приходит в голо­ву как-то отделить от неё Русь, изобразить её некой особой, противо­стоящей Европе «цивилизацией». Да, это была русская земля, но и европейская тоже.Такова была тогдашняя русская супраидентич- ность - на протяжении трех столетий. Точно такая же, между прочим, как европейская супраидентичность тогдашней Франции, скажем. (Кстати, управляла Францией - после смерти мужа-короля в XI веке - русская княжна, дочь Ярослава Мудрого).

Середина XIII - середина XV века. Русь завоевана, насильствен­но сбита с европейской орбиты, отделена от Европы стеной азиатско­го ига. «Последнее, - признает даже современный «национально ориентированный» интеллигент, - сдерживая экономическое разви­тие... подрывая культуру, хозяйство, торпедируя рост городов, реме­сел, торговли, породило капитальную для России проблему полити­ческого и социально-экономического отставания от Европы»[34]. Так или иначе, утратила в ту пору Русь свою европейскую суперидентич­ность.

Середина XV- середина XVI века. Освобождаясь от азиатского ига, страна вновь обретает европейскую идентичность. Если верить главному аргументу первой книги трилогии, настаёт новое европей­ское столетие России. Великая реформа. Введение местного само­управления и суда присяжных. Подъем хозяйства, культуры, неожи­данный и мощный расцвет идеологического плюрализма, «Московские Афины». Приступ к церковной Реформации. Возникно­вение в связи с этим мощной антиевропейской идеологии - иосиф- лянства, под знаменем которого военно-церковная коалиция нано­сит сокрушительное поражение реформирующемуся государству. Террор самодержавной революции 1560-х и первое сознательное отречение России от европейской идентичности означают тотальное закрепощение крестьянства, торжество идеологии «сакрального самодержавия» и начало империи.

Середина XVI - конец XVII века. В результате Россия опять, как в середине XIII века, насильственно сбита с европейской орбиты. Повторяется история ига: хозяйственный упадок, «торпедируется» рост городов, ремесел, торговли. Крестьянство «умерло в законе». Утверждается военно-имперская государственность. На полтора сто­летия страна, вновь отрекшаяся от своей европейской идентично­сти, застревает в историческом тупике, превращаясь в Московию - угрюмую, фундаменталистскую, перманентно стагнирующую - и в то же время уверенную, что именно она монопольная обладательница единственно истинного христианства (короче говоря, в Святую Русь, по терминологии славянофилов).

В.О. Ключевский, как мы помним, полагал отличительной чертой этого странного сообщества то, что «оно считало себя единственным истинно правоверным в мире, своё понимание Божества исключи­тельно правильным, Творца вселенной представляло своим собст­венным русским богом, никому более не принадлежащим и неведо­мым»[35]. Естественно, Василий Осипович находил это обстоятельство «органическим пороком» Московии. Зато славянофилы впослед- N ствии именно это и найдут её главным достоинством.

Начало XVIII - начало XIX вв. Железной самодержавною рукою Петр ликвидирует иосифлянский фундаментализм и снова пово­рачивает российскую элиту лицом к Европе, возвращая стране её первоначальную супраидентичность. Цена выхода из московитского тупика была непомерна, однако (еще страшнее, скажем, забегая вперед, чем из советского в конце XX века). Полицейское государст­во, террор, ужесточение крепостничества, страна расколота еще глубже, чем при Грозном. Ее рабовладельческая элита шагнула в Европу, оставив подавляющую массу населения, крестьянство, в иосифлянской Московии.

При всем том, однако, европейская идентичность делала свое дело и, как заметил один из самых замечательных эмигрантских писателей Владимир Вейдле, «дело Петра переросло его замыслы и переделанная им Россия зажила жизнью гораздо более богатой и сложной, чем та, которую он так свирепо ей навязывал... Он воспиты­вал мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина». Ибо в конце концов «окно прорубил он не куда-нибудь в Мекку или в Лхасу»[36].

Первая четверть XIX века. На вызов, брошенный России Петром, ответила она не только колоссальным явлением Пушкина, по знаме­нитому выражению Герцена, но и европейским поколением, возна­мерившимся воссоединить страну, разорванную надвое Грозным

царем. Для этого, естественно, понадобилось бы отменить как кре­постное право, так и самодержавие. Одним словом, вместо петро­вского «окна в Европу», попытались декабристы сломать московит- скую стену между нею и Россией.