Человек со звезды (сборник) - Сергей Абрамов 2 стр.


Игоря порой раздражало ерническое многословие Леднева, пусть безобидное, пустое, но уж больно никчемушное в это трудное время, которое сам Леднев называл братоубийственным.

– Павел Николаевич, дорогой, вы же профессор русской истории, красивым слогом с кафедры витийствовали, студентов в себя влюбляли. На кой черт вы рядитесь, да не в народ даже, а в шута?

Обиделся старик? Вроде нет, а вообще-то кто его знает?..

– Шуты – они народу любы… А ты, Игорек, откуда знаешь, кем я с кафедры витийствовал? Может, шутом и витийствовал? Может, за то студенты-студиозы меня и любили?.. Да и не профессор я давно, а проситель, по миру пущенный. И ты со мной, сынок интеллигентных родителей, баринок безусый, – тоже проситель. Нету сейчас ни профессоров, ни дворян, ни студентов, ни интеллигентов. Есть люди, которые жить хотят. А точнее, выжить…

– Тоска-то какая в слове: вы-ыжить… Выть хочется.

– А ты и повой. Над всей Россией вой стоит: брат на брата войной идет.

– И какой же из братьев прав?

– Оба дураки. Им бы в мире блаженствовать, а они мечами бряцают.

Все это уже было, было, разговор многосерийный, долгий, как в телевидении, которое еще не изобрели.

– Мир во человецех и благоволение, и царь-батюшка сим миром мудро правит?

– Ну, это ты, Игорек, слишком. Время для царя кончилось.

– Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.

– У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.

– Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?

– Груб ты, юноша, но прав по сути… – Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бороденку. – Хорошо в небе-е…

Игорь тоже лег на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски – не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймет его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и еще раньше пели, есть такие слова: «Вышли мы все из народа». Профессор для людей его круга, для университетской элиты – типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребенок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведется, Игорю до смерти надоел, а старик Леднев – как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов.

Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришел в этот мир, в это время, в эту память…

А для чего пришел?..

Звезды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля – ну, скажем, из «Синей птицы».

– В Москву бы скорей… – мечтательно протянул Игорь.

– Далеко до Первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню…

– А Пеликан где, сказал, будет?

– Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает?

– Жалко.

– Никак соскучился?

– Да нет, так просто…

А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «Ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье – Сорока или Орел, а экзотическое, броское. Леднев зовет его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем – и все! Вот нос у него, конечно, здоровущий – может, оттого?..

Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идет параллельным курсом с Ледневым и Игорем, в те же края движется.

Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда.

Смеется, отшучивается: «Пеликаны – птицы вольные, южные»… Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил:

– Павел Николаевич, а кто в Лежневке?

– Не понял тебя.

– Красные или белые?

– А хоть зеленые – все люди.

Ну уж так! У Игоря на этот счет другое мнение имелось.

– А все-таки?

– Не знаю, Игорек. Придем – посмотрим.

– Не поздно ли будет?

– Кого ты боишься? Красных? Белых?

– Зеленых… – буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно: сколько они идут, а все как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут – пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот.

Люди…

По-ледневски: выжить хотят.

Сказал о том Пеликану, а он смеется:

– Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде – не знают еще.

Игорь ему напомнил услышанное:

– У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли.

А Пеликан опять смеется:

– Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.

Игорь возмущался:

– Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!

А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щелочки, спрашивал вроде начальнически:

– За красных страдаешь, милок?

И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…

Старик Леднев, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:

– А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорек, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет. – И захрапел. Засыпал он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил.

А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, еще светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку березы. Дома он уже был, дома.

3

Что все это было?

Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение, столь же болезненное, сколь и богатое?..

Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведенная галлюцинация?..

Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход» или еще почище – «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы все и вся, подвели бы научную базу – на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?

А в общем-то никак. И ответ на естественный вопрос – что все это было? – увы, не существовал. Игорь и не задумывался над объяснением, просто шел к березе и…

Кстати, береза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернешься? – Игорь ушел в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. Не в березе дело – в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной березой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…

Но между тем контрольная грянула в свое время, то есть в наше – время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие физические законы, считал себя прирожденным гуманитарием. Однако списал все умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то потом!..

Хлопнул Бородина по плечу.

– Это дело надо отметить.

– Каким образом? – заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.

Но спортсмен Валера Пащенко остался верен себе.

– Есть предложение, – сказал он. – Идем в гости.

– К кому?

– К Наташке Яковлевой.

Это предложение стоило обдумать.

– Повод?

– А так.

Хороший повод, убедительный.

– У тебя что, сегодня тренировки нет?

– Угадал! Так идем или как?

– А не выгонит? – все-таки усомнился Игорь.

– Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… – Тут он задрал к небу указательный палец, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять свое «ибо» почему-то не стал. – А к ней, между прочим, подруга прирулила.

– Что за подруга? Откуда знаешь?

– Ответ первый: с подружкой Натали купалась в море. Ответ второй: сама сказала.

– Убедил. Тронулись.

И тронулись, благо идти недалеко. А к березе Игорь решил позже пойти, не уйдет от него путешествие…

Семнадцать лет, славный возраст, его понять надо. И Натали, одноклассница милая, недурна собой, волнует сердца сверстников-акселератов, а уж подруга, загадочная незнакомка с черноморским загаром – тут, как говорится, без вариантов, тут двух мнений не существует: спешить, знакомиться, побеждать, немедля, немедля.

«И очи синие бездонные цветут…»

– А куда ты в последнее время исчезаешь? – нарушил молчание Пащенко, не ведая, что вторгся в хрупкий мир грез о Прекрасной Даме, расколол его своим приземленным вопросом.

Почему Игорь и был сух:

– Не понимаю, что ты имеешь в виду…

– Что ни вечер – ищи тебя, свищи.

– Гуляю.

– Один? Или кое с кем?

Игорь вовсе не собирался посвящать друга, даже самого близкого… – во что? – ну, скажем, в тайну двойной березы. Нет, серьезно, то, что происходило в чужой памяти, принадлежало только ему и никому больше, никто не имел права даже заглянуть в мир, обретенный Игорем, да что там заглянуть – краешком уха услышать, что он есть, этот мир.

Да и есть ли?..

– Один. И кое с кем. С любопытной Варварой, помнишь, что стало?

Ответил.

– Не хочешь – как хочешь. – Пащенко не обиделся.

Он вообще не умел обижаться, счастливый человек. И не то чтобы держал себя этаким гордецом, а просто не видел в обидах смысла: чего зря дуться, когда жизнь прекрасна, и на городских соревнованиях установил личный рекорд – два метра пять сантиметров со второй попытки, и кубок завоевал, и погода улыбается, и все девушки будут наши.

Конечно, кое-кто назвал бы Валерку человеком с примитивной нервной организацией, но Игорь-то лучше других знал, что это не так, что Пащенко – просто добрый и умный парень, для которого радость – нормальное чувство, естественное состояние. А люди с тонкой нервной организацией по любому поводу психуют, сохнут от злости к ближним и дальним и выпендриваются тоже по любому поводу. Игорь, увы, не лишен был некой тонкости этой самой организации, и она доставляла ему немало хлопот. Во всяком случае, Валерке он завидовал искренне.

Как только подошли к Наташиной двери, Пащенко, ничтоже сумняшеся, затрезвонил в дверной электрический колокольчик, поднял тревогу в квартире. И когда Наташа открыла, заорал победно:

– Принимай гостей, коли не шутишь!

Наташа, могучая блондиночка, ростом под стать иному парню, хорошенькая, хотя и несколько кукольная – ведь бывают же куклы-гиганты, а? – оглядела улыбающегося Пащенко и Игоря заметила, сказала мрачно:

– Какие уж тут шутки… Ну, заходите, раз явились.

Будь Игорь один, повернул бы назад немедленно, не стерпел бы такого тона. Но Пащенко чужд был светских условностей: сказано «заходите», значит, зайдем. И танком ринулся в квартиру, выясняя на ходу:

– Кто дома? Одна? А где подруга? Ах, здесь… Так чего ж врешь, что одна? – И влетел в комнату. – Здрасте, здрасте, меня Валерой зовут.

А из кресла – навстречу – и впрямь Прекрасная Дама, загорелое существо семнадцати лет, тоже блондинка, но значительно меньших габаритов, очи голубые, ланиты смуглые, уста, естественно, сахарные…

– Настя.

– И мне очень приятно, – забалагурил Пащенко, закрутился по комнате, забегал из угла в угол. – А вот, рекомендую, мой лучший друг Игорь, чистейшей души человек, интеллектуал и дзен-буддист, достигший невероятных глубин погружения.

Наташа – она-то Пащенко наизусть знает – прислонилась к дверному косяку, улыбалась, а Настя, несколько оглушенная, спросила:

– Погружения куда?

– В нирвану, – захохотал Пащенко, – в таинственные недра подсознания, в глухие леса седьмой сигнальной системы.

Настя смотрела на Игоря с явным интересом.

– Вы и вправду дзен-буддист?

– Да шутит он, дурачится, что вы, не видите? – сказал Игорь и сел в кресло. Настя ему понравилась.

– А-ах, шутит, – облегченно вздохнула Настя. Судя по всему, она страшилась непонятного, предпочитала ясное, реальное, земное. – Ну а то, что вы Игорь, – это не шутка?

– Истинная правда…

Пошел разговор о том о сем, о минувшем лете и грядущей зиме, об увиденных фильмах и услышанных дисках, ни к чему не обязывающий, но очень приятный разговор, вполне светский, если это понятие вольно отнести к не очень светскому возрасту собеседников.

С Настей у Игоря много общего оказалось: и стихи она любит, и джаз предпочитает, и русской историей интересуется. Так все преотлично шло, как Пащенко, невежа и торопыга, возьми и спроси:

– Натали, а когда родичи вернутся?

Наташа на часы взглянула, прикинула:

– Мама должна через полчаса быть. А что?

– Сматываемся. – Пащенко вскочил с кресла.

– С каких пор ты моей мамы боишься? – удивилась Наташа.

– Я ее не боюсь. Я не хочу ей лишний раз мозолить глаза. – Бесхитростный Пащенко своим заявлением выдал тайну: выходит, он слишком часто мозолит глаза Наташиной маме, то есть нередкий гость в ее доме. Другое дело, что тайна эта давным-давно Игорю известна, и не только Игорю – всей школе.

Ну а Настя… Причастный к чужой тайне, Игорь не прочь был создать – именно так: создать! – свою. Общую с Настей. А значит, Пащенко и тут помог ему. Сейчас они уйдут от Наташки, Пащенко, как лучший друг, друг тактичный, скроется с глаз долой, а Игорь пойдет провожать девушку. Осень, падают листья, ветер кружит их по асфальту… Лирика!.. Мало ли что возможно осенним вечером…

Так и получилось. Правда, Наталья чуть-чуть подулась: как, ее бросают? И даже лучшая подруга, которая, кстати, пришла к ней скоротать вечер, вдруг поддалась необъяснимой панике, тоже спешит неизвестно куда. Но Наталья умная, ей ясно стало, куда спешит подруга. Вернее, зачем.

Пащенко распрощался с Игорем и Настей у подъезда, согнулся пополам, пополоскал у ног воображаемой шляпой, подмел пыль с асфальта воображаемым пером и с воплем «Адью, ситуайены!» исчез в осеннем сумраке, чтоб не сказать – мраке.

– Где вы живете, Настя? – спросил Игорь, потому что с чего-то надо было начинать.

– На Кутузовском. Я еду до Дзержинки, а оттуда – на маршрутке.

– Но ведь еще довольно рано, – стараясь быть небрежным, сказал Игорь. – Может, погуляем?..

И вдруг – в старых романах написали бы: «как молния сверкнула в мозгу юноши!» – он сообразил: у него же нет времени!.. За весь вечер Игорь ни разу и не вспомнил о старике Ледневе, который остался там, один, в осеннем лесу у проезжей дороги…

Даже Настя почувствовала, что с Игорем что-то случилось, но не спросила ничего, лишь взглянула с тревогой.

– Простите меня, Настя, – глухо сказал Игорь. – Я не могу вас проводить. Мне очень жаль… – И замолчал, ожидая, что сейчас произойдет непоправимое – она повернется и уйдет, и будет права. Во всяком случае, он бы на ее месте так и поступил. Но к счастью, Настя-то пока была на своем месте. Она не повернулась и не ушла, а спросила:

– Вам надо спешить?

Игорь обреченно кивнул.

– Идите. Я сама доеду. Не волнуйтесь.

Она смотрела на него, будто чего-то ждала.

– Простите меня, Настя, – повторил он. – Я очень хочу вас видеть. Можно я вам завтра позвоню?

Ну когда бы еще Игорь рискнул так сразу, ничуть не стесняясь, сказать все, что думает, что чувствует сейчас? Да никогда, не было с ним подобного. А тут то ли волнение, что потеряет он ее, помогло, то ли странная его раздвоенность: и хочется остаться, и старик Леднев ждет – и подготовила то, что он сказал.

И Настя тоже не подкачала.

– Конечно, позвоните. Я буду ждать. Телефон вам Наташа скажет, я ее предупрежу. – Вот тут она повернулась и пошла, не оборачиваясь: все-таки надо марку поддержать, именуемую женской гордостью. Или женской независимостью.

А Игорь смотрел ей вслед и уже, пожалуй, не видел ее. А видел – внутренним, что ли, зрением? – лес, темный, по-ночному прохладный, узкий покрасневший край неба на востоке: подымалось солнце.

4

Каждый раз, вечером, старик Леднев грозился встать первым, бог знает в какую рань, и беспощадно будить Игоря. Не получалось. Леднев еще похрапывал, с головой накрывшись необъятным брезентовым плащом, а Игорь уже разжигал костерок на месте вчерашнего, на остывших за ночь угольях, набирал воду в ручье или роднике – ночевать старались неподалеку от воды – и тогда сам беспощадно расталкивал профессора.

Вот и нынче приладил Игорь над костром закопченный котелок, медный, луженый, куда тяжелее алюминиевых – современных Игорю, стащил с профессора плащ.

– Павел Николаевич, подъем!

Профессор скукожился на сухом лапнике, колени к подбородку подтянул, руками их обнял, глаз не открывал. Однако сказал:

– Сейчас, сейчас… Отыди от меня, изверг.

– «Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало…» – Игорь не врал: солнце давно поднялось над верхушками деревьев, высветило, выжелтило траву в лесу, грело. День обещал быть теплым, а то и жарким.

Назад Дальше