- Ведь педсовет!.. Меня еще никогда не обсуждали на педсовете...
- А в педсовете кто? Те же учителя. Они все тебя знают. Знают, что исправляешься...
Когда подошли к деревне, Борька замедлил шаг.
- Совсем неохота домой... - тихо сказал он.
- Пойдем к нам, - предложил Андрюшка. - Книжки про птиц посмотрим, телевизор включим...
- А уроки? - тоскливо спросил Борька. - Учиться-то все равно надо. И он побрел к своему дому.
23
Андрюшка решительно не знал, чем помочь Борьке, как отвести от него беду. Уроки не шли на ум. За окном в палисаднике у пустых кормушек сновали синицы и воробьи - просили корму, но Андрюшка и их не замечал. Он помнил, как Борька, побитый отцом, едва сидел в лодке, и теперь, чем ближе подходил вечер, тем тревожней становилось у него на сердце.
"За табак избил - за куртку подавно побьет!" - думал он и не видел способа, как и чем защитить Борьку.
Уже в сумерках Андрюшка не выдержал и вышел из дому. Он знал, что отец Борьки, Федор Трофимович, низкорослый большеголовый мужик, работает на зернотоке, и отправился туда.
Они встретились на дороге перед самым зернотоком - Федор Трофимович уже кончил работу и шел домой. Андрюшка остановился, поздоровался.
- А-а, Андрюха?! - неожиданно обрадовался Сизов-старший и, как взрослому, протянул Андрюшке руку. - Здорово, здорово! Куда это правишь?
- К вам.
- На ток, что ли?
- Нет. Мне с вами, дядя Федя, поговорить надо.
- Со мной? Ну, если надо, пойдем, сядем на бревнышко.
Они отошли к стене зернотока, сели на бревно.
- Я уж сам к тебе хотел прийти, - неожиданно признался Федор Трофимович, - чтобы спасибо сказать. Борька-то у меня, как с тобой ходить начал, за ум взялся! Все учит, учит, другой раз дак и жалко его... Что и говорить, туго ему учение дается, как и мне туго давалось, однако отдача есть - двоек за ту неделю не принес. И замечаний в дневнике нету. Все это, как я разумею, от тебя. Потому и говорю - спасибо! - Он похлопал Андрюшку ладонью по колену. - Вот так. А теперь говори, о чем хотел сказать. Поди, Борька чего-то натворил?
- Точно пока неизвестно, - замялся Андрюшка. - В общем, у Валерки Гвоздева кто-то куртку порезал. Всю спину.
- Неужто?!
- Ага... А у Борьки бритву в кармане нашли. Лезвие...
- Он! Тогда он, стервец!.. Да я за такое шкуру спущу! - Федор Трофимович вскочил.
- Обождите! - Андрюшка схватил его за рукав. - Может, не он!
- А бритва? На что ему бритва? Зачем в кармане носить, как жулику?
- Дядя Федя! - умоляюще воскликнул Андрюшка. - Мало ли что у него в карманах бывает! Табак у него был?
- Был! Курит, дьяволенок! Теперь, может, перестал, а курил. Я ему за это такую проборцию дал!..
- И зря. Не курит он. И никогда не курил.
- А табак? На что табак?!
- Послушайте, дядя Федя!.. - Андрюшка почувствовал, что нашел какую-то нить, держась которой можно выбраться из трудного положения и помочь Борьке. - Вы помните, как сами перевернутую шубу по овсяному полю на веревочке тащили? А дедушка Макар стрелял.
- Ну, помню. - От неожиданности такого напоминания Федор Трофимович растерялся. - И что из того?
- А то! Вы шубу тащили, а мы с Борькой табак по краю поля на Стрелихе тайком сыпали, чтобы медведи в овес не ходили.
В сумерках было видно, как удивленно приподнялись брови над широко расставленными глазами Федора Трофимовича.
- Да ну? Ведь врешь!
- Честно!.. И вы Борьку побили совсем зря.
Федор Трофимович грузно сел на бревно и, сутулый, сникший, вдруг стал очень похож на Борьку - такой же небольшой, угловатый, пришибленный.
- Чего же сам-то Борька мне не признался?
- Так то же тайна была! Я никому ни слова, и он никому. Да и не поверили бы вы.
- Не поверил бы, - вздохнув, согласился Федор Трофимович. - Сказал, что не курит, а я не поверил.
- Вот видите!.. И теперь может так получиться. А знаете, как обидно, если не виноват!
- Это, Андрюха, я знаю. По себе знаю!.. - Помолчал, видно вспоминая что-то, потом, будто очнувшись, спросил: - Все? Или еще чего скажешь?
- Все.
Они вместе встали и пошли к деревне.
...Весь день Борька сидел над раскрытыми учебниками, но ничего не выучил. Матери, которая приходила с фермы всего на часок, он ничего не сказал: не хотел раньше времени расстраивать, и с тоской и страхом ждал возвращения отца. Он готов был провалиться сквозь землю, когда услышал в сенях его шаги. Он спрятал под стол забинтованную руку, уткнулся в книгу, но буквы прыгали перед глазами.
Отец молча скинул у порога сапоги и долго гремел в углу умывальником.
- Ужинал?
Борька отрицательно мотнул головой.
- Так все и сидишь с книжкой? Ведь голова лопнет.
- Завтра тебя... директорша вызывает. С восьми утра до семи вечера. Обязательно велела прийти. И чтобы мама тоже, - не поднимая головы, сказал Борька.
- Чего опять?
Борька съежился, всхлипнул.
- Ладно. В обед схожу, сам узнаю... Да брось книгу-то! Все равно не учишь - по лицу вижу.
- Ничего... неохота... - прошептал Борька и не сдержался: голова его, будто надломившись, упала на книгу.
Федор Трофимович, приземистый, угловатый, остановился посреди избы и долго смотрел на судорожно вздрагивающие плечи сына. На мгновение ему показалось, что это не сын, а он сам, Федька, маленький, головастый, с острыми лопатками, сидит за столом и, уронив голову на учебник, плачет, незаслуженно обиженный и никем не понятый.
- Ты погоди реветь-то!.. - дрогнувшим голосом сказал отец. - Ежели не виноват, все уладится.
Но Борька ничего не слышал, слезы душили его.
- Экий ты у меня!.. - Федор Трофимович сел к сыну, неловко прижал к себе. - Будет!.. Я ведь, смотри, все понимаю, все!.. Самого зазря били. А чего поделаешь?.. И ты меня... прости за тот раз. Думал, вправду курить начал.
Не сразу дошел до Борьки смысл отцовских слов, а когда он понял, о чем речь, приподнял голову, недоуменно спросил:
- Откуда... узнал?
- С Андрюхой беседовал. Сам пришел. Вот и рассказал.
- И про Валеркину куртку?
- И про куртку. Говорит, все на тебя думают, а точно никто не знает... Ты за его держись, за Андрюху-то! Он надежный. А тот случай, что с табаком вышел... забудь. И вот мое слово: больше пальцем не трону! Только и ты мне по-честному, правду...
Борька сидел, прижавшись к отцу, слушал его неуклюжую, совсем необычную речь и чувствовал, как тает, как уходит из сердца обида.
- А я ведь тебе никогда и не врал, - тихо сказал Борька. - Только ты не всегда... верил.
- А теперь буду. Ей-богу, буду верить!.. - Он помолчал. - Трудно ты жить начинаешь. Трудно... И я так же начинал... - Он умолк, засмущавшись своей минутной слабости, порывисто поднялся и сказал: - Давай-ка ужинать!..
...Утром Андрюшка видел в окно, как Борька сыпал корм птицам в кормушки, развешанные на облетевших кустах калины, и понял, что у Сизовых пока все спокойно.
24
Начался пятый урок, когда Федор Трофимович и Анастасия Прокопьевна Сизовы пришли в школу. Невысокие и чем-то удивительно похожие друг на друга - то ли широкими лицами, то ли одинаково настороженными светло-серыми глазами, - они остановились у двери в директорскую.
- Ты хоть шапку-то сними! - шепотом подсказала мужу Анастасия Прокопьевна.
Федор Трофимович стащил с головы картуз, ладонью пригладил взъерошенные волосы.
- Ну, чего, пойдем!.. - и осторожно постучал в дверь.
Директор школы Нонна Федоровна Круглова, пожилая и очень спокойная женщина, работала в школе много лет и Сизовых, конечно, знала в лицо. Она поднялась им навстречу из-за своего широкого стола и дружелюбно пригласила:
- Вот сюда, поближе садитесь! - И взглянула на часы: - К сожалению, Ирина Васильевна, классный руководитель пятого "Б", в котором учится ваш сын, сейчас на уроке. Но мы с ней обо всем переговорили, поэтому я могу беседовать с вами одна.
Она села, на минуту задумалась.
Федор Трофимович и Анастасия Прокопьевна не мигая смотрели на добродушное крупное лицо директора и затаенно ждали, что же она им скажет.
- Вы в кабинете у меня не первый раз, - начала Нонна Федоровна. Мальчик у вас трудный, и я еще ни разу не могла вас обрадовать его успехами ни в учебе, ни в поведении. Но нынешний учебный год Боря начал неплохо. Учиться стал лучше, и поведение удовлетворительное.
Отец и мать Борьки облегченно вздохнули.
- Это отрадный сдвиг. И вдруг вчера он опять сорвался... Вы знаете, что он сделал?
Анастасия Прокопьевна испуганно заморгала, а Федор Трофимович кашлянул и робко спросил:
- Значит, все-таки он... порезал?
- Он. Случай невероятный. Такого у нас в школе не было.
- Господи, за что же он так-то?.. - прошептала Анастасия Прокопьевна.
- Накануне Валерик Гвоздев обрызгал его грязью, даже не обрызгал, а по-хулигански окатил грязью! И вот Борис решил таким способом ему отомстить. Гвоздева мы тоже накажем. Но вся беда в том, что куртку-то отремонтировать невозможно. Я сама ее смотрела - вещь испорчена. А школа не имеет средств, чтобы возместить родителям Гвоздева ущерб.
- Чего уж школа? Наш порезал - мы и заплатим, - приглушенно сказал Федор Трофимович. - Только уж вы его, пожалуйста, не исключайте. Вроде бы за ум взялся.
- Понимаю, - согласно кивнула Нонна Федоровна. - Наша просьба уладьте сами с Гвоздевыми эту неприятность. Наказать вашего сына мы, конечно, должны: такой проступок не может пройти безнаказанно. Как именно наказать, решит педсовет. Но об исключении, разумеется, не может быть и речи. Наоборот, все мы надеемся, что это был его последний срыв и что больше ваш сын не будет доставлять подобные неприятности ни вам, ни нам. Вы в свою очередь - очень вас прошу! - обойдитесь с ним помягче. Так будет лучше. Я уверена, он уже глубоко осознал свою вину и больше ничего похожего не допустит.
- Да уж осознал. - Анастасия Прокопьевна вздохнула. - Всю-то ноченьку плакал! А ведь и не ругали даже...
Когда Сизовы вышли из кабинета директора, все еще шел урок, и коридор был пуст. Анастасия Прокопьевна тронула мужа за рукав и тихо сказала:
- Ты, Федя, не бей его. Бог с ними, с деньгами! Заплатим. А о парне-то, вишь, как она по-хорошему сказала!
- Да не трону я его! И денег не жалко, раз виноватый. Одно обидно: чего же он мне-то не признался?
- Боится. Помнишь, за курево-то как ты его... Вот и боязно.
...Вечер был тих и прохладен. Алела заря. Редкие звезды мерцали в темной синей вышине. Подмораживало. Осень!.. Чадя цигаркой, Федор Трофимович быстро шел по пустынной улице деревни, и шаги от его сапог по плотной земле гулко отдавались в стенах домов.
Окна дома Гвоздевых тускло светились голубизной, и Федор Трофимович понял: смотрят телевизор. Он невольно замедлил шаг: вроде неловко беспокоить людей. Но подумал, что уже вторую неделю носит деньги и все не может найти удобный случай отдать их, и если не сегодня, то когда же?
Семья Гвоздевых действительно смотрела телевизор. Валентин Игнатьевич сразу вышел в кухню, плотно прикрыл дверь и с беспокойством глянул в лицо Федора: он подумал, что на зернотоке что-то случилось.
- Садись, Федя! - и пододвинул табуретку.
- Да уж сидеть-то не буду. И так неловко, побеспокоил. - Он сунул руку за пазуху, вытащил деньги. - Вот, возьми. Чтобы в полном расчете.
- Ты о чем? Какие это деньги?
- За куртку, которую Борька у вашего парня порезал.
Из комнаты вышла Клавдия Михайловна.
- А Валерик не говорил, что это ваш сделал! - сказала она.
- Наш. Сама директорша так сказала. Давно бы надо было рассчитаться, и деньги с собой носил, да все случая не было. А сегодня уж решил сюда прийти.
- Какие расчеты! - сказал Валентин Игнатьевич. - Мало ли чего они между собой не поделили. Пропала куртка, и черт с ней. Мы уж новую купили.
- Хоть и купили, а деньги возьмите. Не хочу я, чтобы наши пацаны из-за этих тридцати рублей враждовали. - Федор Трофимович положил деньги на кухонный стол. - И вы ведь тоже не хотите этого. Так?
- Оно, конечно, так, - согласился Валентин Игнатьевич. - Но, честное слово, неловко!
- Всем неловко! - Федор Трофимович улыбнулся. - Вы уж извините, что потревожил. До свиданья!.. - и вышел.
Шагал по улице и дышал полной грудью, будто гора с плеч, а сам думал: не тридцать рублей - все деньги до последней копейки отдал бы, лишь бы ума у Борьки прибавилось! Да только ум-то на деньги не купишь...
25
К концу октября в лесу, как выразился Андрюшка, "поспела" рябина. Конечно, ягоды созрели намного раньше, тяжелыми красными гроздьями они висели на тонких ветвях и манили, звали к себе, но Андрюшка убежденно говорил:
- Хоть и красные, а еще кислые и горькие. Вот пройдут первые морозы, тогда уж по-настоящему поспеют.
Первые морозы прошли. Теперь пора! И воскресным утром Андрюшка и Борька отправились в лес за рябиной. Ни лукошка, ни корзин они не взяли: рябина - не клюква, ее собирают совсем по-особому, этому Андрюшка научился у своего отца, когда они жили на Веселом Хуторе.
Под сапогами сухо шуршала и похрустывала прихваченная морозом трава, и хорошо было слышно одинокое бормотание тетерева на Стрелихе: видать, перепутал косач это ясное осеннее утро с весной и вот затоковал, встречая своей восторженной песней красное, только что поднявшееся над горизонтом солнце.
- Может, сходим, посмотрим, как он токует? - предложил Борька.
- Не по пути это. Да и не подпустит он. Сидит где-нибудь на верхушке елки и токует. А заметит нас и замолчит, а потом и совсем улетит... Мы весной на ток сходим. Вот интересно! Сидишь в шалаше, а они вокруг бегают, шеи раздуты, хвосты веером, брови красные... Дерутся - только перья летят! Иногда рядом с шалашом, в двух шагах...
- И не боятся?
- Так они же не знают, что в шалаше человек! Только прятаться в шалаш надо очень рано, когда тетерева еще спят.
- А где они спят?
- В лесу. На деревьях где-нибудь. А как светать начнет, вот и полетят на токовище со всех сторон.
Андрюшка увлеченно рассказывал, как он ходил на тетеревиные тока просто для интересу, посмотреть и послушать - и как однажды удалось ему увидеть пляску серых журавлей - птиц очень осторожных и самых крупных, какие гнездятся в здешних местах. И в том, как это Андрюшка рассказывал, чудилась Борьке скрытая грусть. Он спросил:
- Ты жалеешь, что вы переехали с хутора в нашу деревню?
Андрюшка ответил не сразу. Помолчав, он сказал:
- Жалею, что там я был один. Красотища кругом такая, смотришь, переживаешь, а рядом - никого. Понимаешь?
- Понимаю, - согласился Борька. - Даже рыбу ловить двоим лучше поговорить можно...
- Я не о том. - Андрюшка наморщил лоб. - Когда смотришь, как токуют тетерева, говорить не о чем - только смотришь и молча переживаешь. И надо, чтобы рядом кто-то был, все это видел и переживал так же, как ты сам. Двое, а в душе - будто один человек... Ну, как вот мы с тобой на лабазе сидели.
- Ага. - Борька кивнул и с сожалением подумал, что если бы он тоже на Веселом Хуторе жил, Андрюшка, конечно, брал бы его с собой на тетеревиные тока; и журавлей они посмотрели бы вместе...
Углубились в лес. Деревья, давно сбросившие листву, стояли свободно, раскинув облегченные ветви, и сладко нежились в розоватых лучах. И только густохвойные ели тяжело свешивали темные лапы и были таинственными и угрюмыми в своем величавом спокойствии.
Путь ребятам предстоял не близкий: год на рябину выдался не особенно урожайным. Андрюшка и Борька уже не раз ходили в поисках рябин, на которых было бы много ягод, и нашли такие рябины километрах в пяти от Овинцева, по окрайку старых, зарастающих пожен и по ручью с темной водой, который протекал по этим пожням.
- Зимой, если будет рябина, - сказал Андрюшка, - к нашим кормушкам будут прилетать самые красивые птицы - снегири и свиристели.
Снегирей Борька знал, а свиристелей видел только на картинке в книжке. Это были действительно красивые птицы - розовато-серые, с большим хохолком на голове, с красными пятнышками на черных крыльях и с желтой каймой на кончике хвоста.
- Но они страшно прожорливые! - говорил Андрюшка. - Хорошей рябиновой кисти одной свиристели на пять минут не хватит. Ягоды у нее будто так насквозь и пролетают.
Узкой тропинкой, густо усыпанной опавшими листьями, ребята вышли к пожням. На фоне серого чернолесья рябины с алыми гроздьями ягод были видны издали, но, когда подошли к ближней рябине, Борьке показалось, что ягод на дереве стало меньше.
- Птицы расклевали, - пояснил Андрюшка. - Радуйся, что хоть столько оставили. Бывает, налетит стая свиристелей на красную от ягод рябину, смотришь, а через час эта рябина уже голая - ни единой ягодки!..
Андрюшка срубил топором молоденькую осинку, очистил ее от сучков, а нижний сучок, у комля, срезал сантиметрах в десяти от стволика. Получился длинный легкий шестик с крючком на конце. Зацепив этим крючком одну из ветвей рябины, он пригнул ее и стал аккуратно обрывать кисти ягод.
- А ты полезай на дерево, - сказал он Борьке. - Ты все-таки полегче, а рябина тонкая... Сучья не ломай, а только кисточки и бросай вот сюда. Андрюшка показал место, где поникшая трава была особенно густа. - Здесь помягче...
Спустя полчаса ягоды краснели только на самой верхушке.
Борька попросил у Андрюшки шестик с крючком, чтобы добраться и до тех особенно крупных кистей, но Андрюшка возразил:
- Не надо, пускай птицам останутся. Да и сломаются вершинки, когда их сгибать станешь.
Борька слез. Андрюшка приготовил прямой пруток, тоже, как и у шестика, с сучком на нижнем конце, и показал, как укладывать рябину в стожок: сначала он повесил на сучок прутка несколько особенно крупных кистей, потом стал укладывать кисти вокруг прутика-стожара плотными рядами; стожок получался красивый, ровный, ягода к ягоде.
- Повесишь его на чердак, - говорил Андрюшка, любуясь рябиновым стожком, - и хоть до весны пусть висит, ничего ягодам не станет. А если до морозов собрать, тогда ягоды сморщатся и будут гнить. В одну зиму у меня пять стожков рябины сгнило - не послушался отца, собрал раньше времени, вот и пропали ягоды.