Судя по всему, и нары с одеялами оказались для клонов приятной неожиданностью. Они трогали постели, переглядывались. Одни сразу улеглись, другие ходили по отсеку, рассматривали диски, жестяную посуду, сложенную для них в ящике. Двое, посмеиваясь, чокались пустыми кружками. «Второгодки, – опять подумал Герхох. – Интересно, как их перевозили в первый раз? Вповалку, как мешки? Стоймя, как лошадей?»
Он вошел в грузовой отсек и сказал в рупор:
– Гх-хм! Слышно? Прошу внимания!
Они замерли и уставились на него. Две сотни пар холодных глаз. В них не было даже любопытства.
– Наше путешествие займет приблизительно тридцать, возможно – сорок дней, – сказал капитан. – Каждому из вас выделено по комплекту спальных принадлежностей. По прибытии на место можете забрать их с собой. Питаться будете здесь же, один раз в сутки. Надеюсь на ваше благоразумие.
Он опустил рупор и еще раз окинул взглядом клонов. Те продолжали стоять неподвижно, точно ждали еще чего-то. Потом все разом словно бы ожили и вернулись к своим занятиям.
Погрузили несколько мешков с комбикормами. «Клоны охотно едят также человеческую пищу, – объяснял менеджер, – они, кстати, идеальны для утилизации пищевых отходов. Но комбикорма на первое время просто незаменимы. Экономичны, занимают мало места, содержат все необходимые элементы».
Ребята уже успели открыть один мешок и теперь разглядывали темные сухие катышки, едко пахнущие солониной. Кто-то с хрустом разгрыз несколько штук.
– Похоже на оленье дерьмо, – сказал боцман. – Но, говорят, с пивом идет неплохо.
«Молукка» взяла курс на Миру-6 с таким расчетом, чтобы обойти восьмой сектор и избежать возможных неприятных столкновений. Первые десять дней капитана не оставляло радужное настроение. Он перечислил кредиторам четыре тысячи неучтенных экю, которые выручил при заключении сделки, и обещал в самом скором времени добавить еще тысячу. Ответ пришел благосклонный.
Клоны безвылазно сидели в грузовом отсеке, исправно съедая строго учтенное количество комбикормов в день, и решительно ничем более себя не проявляли. Дважды в сутки капитан заходил в рубку – нанести визит вежливости автопилоту, как он говорил. На экране штурманского компьютера раз в полчаса появлялась новая точка, тут же присоединяемая к имеющейся кривой изящной плавной линией.
На одиннадцатый день столь приятного полета капитан застал в рубке старшего штурмана. Его звали Ирминдин. У него были редкие желтоватые волосы и замечательная густая борода. Ирминдин выглядел на редкость мрачно. При появлении капитана он поглядел исподлобья, ничего не сказал и снова уставился в экран.
– Как дела? – спросил капитан бодро и присел на ручку вертящегося кресла.
– Младший штурман Уирко в депрессии, – сообщил Ирминдин. – Невозможно доверить ей самые простые расчеты. Ошибка на ошибке. И чуть что – рыдать! – Он хватил кулаком по столу, едва не погубив приборную панель.
Капитан переместился с ручки кресла на сиденье.
– Это она по женской части, – беспечно молвил он.
– Если бы, – вздохнул старший штурман. – Нет, все куда хуже. Она, видите ли, позавчера согрешила. Не то надавала по морде мичману Тотте, не то провела с ним ночь – у нее разве дознаешься? Побежала наутро с этим к попу, к отцу Гермиону, – а тот: не могу, мол, ни исповедь принять, ни отпущение тебе дать, поскольку, мол, все вы тут под отлучением, пока на борту богопротивный груз. И уперся – ни в какую. Она сперва ныть – не помогло; потом распереживалась. Вдруг, говорит, что-нибудь случится, и я в грехе помру? А он знаете, что ей ответил? Это, говорит, такое дело, что грех твой в случае чего поделится натрое: тебе часть наименьшая – за совершенное, мне – побольше, за неотпущенное, а капитан Герхох, да смилуется над ним Господь, будет гореть в аду по полной, значит, программе!
– Ну, сперва надо, чтоб случился этот самый случай, – сказал капитан, поднимаясь. – А вот то худо, что проклятый поп начал морочить голову команде… Хорошо, что христиан на борту только четверо.
– Девятеро, – угрюмо поправил его старший штурман и, заметив на лице капитана искреннее удивление, добавил: – Да, он времени даром не терял. А вы не знали?
У двери в каюту священника с небольшой иконой наверху капитан остановился. Крылатый воин в пестром облегающем костюме – так выглядят легкие скафандры для короткого выхода в космос или в незнакомую атмосферу – держал в руке длинный язык пламени. Красивое женственное лицо с круглыми бровями смотрело испытующе и зло.
Капитан постучал.
– Открыто, – донесся голос отца Гермиона.
Священник обедал – сидел за столом, благоговейно отправляя в рот комковатую кашу. Ложка за ложкой. Рядом с ним на табурете стоял включенный самочтец, и из маленького динамика слышался женский голос, который чуть в нос читал какое-то повествование. Отец Гермион приглашающе кивнул капитану на кашу, однако тот в ужасе отказался.
– Я подожду, – сказал он, усаживаясь на небольшой диванчик, находившийся в глубине каюты. Хоть капитана и душил гнев на вздорного попа, однако устраивать человеку выволочку посреди обеда – нет, на такое Герхох был не способен даже в состоянии самой лютой ярости.
– Посидите, посидите, – молвил священник, – заодно и послушаете душеполезное чтение. Может, и вас на мысли наведет.
Капитан справедливо заподозрил в словах священника подвох, но промолчал. Стал скучающе оглядывать каюту, зацепил взглядом стойку с дисками – записей у отца Гермиона имелось предостаточно.
– На каждый день, – пояснил отец Гермион.
Голос из динамика нараспев читал:
«Тогда Моико привели к начальнику области Люсео. Каким был он, таким и увидела его Моико: рослым и гордым, грудь в золоте, борода с колокольцами, в глазах вместо зрачков по диаволу. Он же увидел, что у нее красивое лицо, печальное и нежное, и стал жалеть ее – зачем хочет умереть за своего Бога, который так слаб, что допустил все это. Моико же сказала ему, что не боится, и он увидел, что она плачет. Это обрадовало его, потому что сперва он боялся сделать ошибку и не признать сильного Бога. «Ты плачешь! – сказал правитель Люсео. – Значит, тебе страшно!» – «Я оплакиваю не себя, а тебя, – ответила она. А волосы у нее были спеленуты шнурами в две косы, и она вытирала ими слезы. – Когда ты убьешь меня, то хотя бы в конце твоей жизни, ради души твоей, вздохни обо мне и пожалей о содеянном!» Тут один из воинов, пораженный этими простыми словами…»
– Скажите, отец Гермион, – не выдержал капитан Герхох, – вы что, всегда такое слушаете за обедом?
– Угу, – преспокойно отвечал отец Гермион. – Это старый монастырский обычай. За трапезой принято читать жития святых.
– Но это же чудовищно! – сказал Герхох, невольный слушатель подробного рассказа о пытках, которым подвергли деву Моико и того воина, что решил за нее вступиться. – Для чего это делается?
– А чтобы кусок в горло не лез, – объяснил отец Гермион. Он вымазал тарелку кусочком хлеба, дождался слов: «Благая Моико, свидетельница Иезуса, умоляй всегда за наши души», осенил себя крестом, выключил самочтец и повернулся к капитану, показывая, что вполне готов к разговору.
– Мне не нравится, как вы себя ведете в последнее время, – начал капитан.
– Мне тоже в последнее время решительно не нравится ваше поведение, – невозмутимо отозвался отец Гермион.
– Вы изволите настраивать против меня команду.
Отец Гермион подумал немного.
– Да, но ведь вы не оставили мне выбора, – сказал он наконец.
Капитан выразительнейшим образом хмыкнул.
– Скажите, неужели вам так трудно было помахать над младшим штурманом этим вашим кадилом и успокоить нервную женщину?
Отец Гермион молчал.
Капитан встал с диванчика и приблизился к нему.
– А если бы я занимался работорговлей, по-вашему, это было бы лучше?
Не поднимая головы, отец Гермион сказал:
– В принципе – да.
Капитан Герхох заскрежетал зубами. Тогда отец Гермион посмотрел ему в глаза и пояснил:
– Работорговля – грех перед людьми, а клоны – преступление перед Богом. Впрочем, я утешил младшего штурмана как мог.
– Сказав ей, что я буду гореть в аду?
Отец Гермион тоже встал. Он был серьезен и спокоен.
– Простите меня, капитан Герхох, но ведь это правда.
Капитан сказал:
– Вы под домашним арестом. Я запрещаю вам выходить из каюты и принимать посетителей до конца рейса.
Первые несколько дней отец Гермион провел в размышлениях – слушая свои диски, делая заметки в тетради и подолгу молясь перед своим любимым образом Иезуса Многоводного, где Богочеловек изображался красивым молодым мужчиной, идущим по воде и разводящим руками струи дождя и молнии.
На седьмой день все изменилось. Была память святого отшельничествующего Хаделоги. Отец Гермион особенно любил этого святого, который считался самой бесхитростной, простой и чистой душой, какая только возможна у человека взрослого. Отшельничествующий Хаделога жил в глубокой чаще леса где-то на самом юге Люсео, куда почти никогда не заходят люди. У него не было собственного жилья, и часто он разделял норы с дикими зверями. Хаделога умер от стрелы охотника, закрыв собой тигренка.
На седьмой день все изменилось. Была память святого отшельничествующего Хаделоги. Отец Гермион особенно любил этого святого, который считался самой бесхитростной, простой и чистой душой, какая только возможна у человека взрослого. Отшельничествующий Хаделога жил в глубокой чаще леса где-то на самом юге Люсео, куда почти никогда не заходят люди. У него не было собственного жилья, и часто он разделял норы с дикими зверями. Хаделога умер от стрелы охотника, закрыв собой тигренка.
После жития на том же диске было записано несколько песен, посвященных святому Хаделоге, преимущественно детских, и одно церковное песнопение, исполнявшееся под оркестр роговых инструментов, которые подражали голосам различных зверей.
Диск уже заканчивался, когда отец Гермион заметил, что корабль резко сбавил ход, а в окне показалось нечто странное. Проплыл человек в клетчатой рубахе. Его глаза сонно поглядели на отца Гермиона, затем корабль миновал его. За человеком тянулись крупные красные бусы. Отец Гермион резко встал и подбежал к окну. Почти вплотную к стеклопластику прошествовал еще один человек, на сей раз в майке. Он криво ухмылялся.
Священник отпрянул. Что-то дьявольское было в этом шествии полуодетых людей по космосу. Он положил перед собой на стол икону Иезуса Многоводного, как будто она могла утишить бурю, разом вскипевшую в потрясенном уме. «Что это? – кричало в голове отца Гермиона. – Ради всего святого, что это такое?»
Дверь каюты с треском слетела с петель. Вот так, одним ударом. И они вошли.
Их было двое, этих клонов, и ничем они не отличались на первый взгляд от обычных людей. Отец Гермион понял, что это клоны, только по их одежде – одинаковым комбинезонам с нашитыми номерами. Один остался у входа, а второй не спеша прошествовал на середину каюты и остановился, с любопытством изучая обстановку. Отец Гермион попытался было встать, но – резкое движение головы, мгновенный взгляд голубых глаз и быстрое «сидеть!» – заставили его замереть. Он снова уселся за стол и положил ладони по обе стороны от иконы.
Тот клон, что стоял у входа, крепко сбитый, коренастый, чернобородый, был похож на гнома. Второй, с совершенно белыми волосами, обветренным красным лицом и облупившимся носом, уселся напротив отца Гермиона и, рассматривая священника расширенными глазами, чуть насмешливо молвил:
– Ну, и что тут у нас?
Отец Гермион подался вперед и ответил вопросом на вопрос:
– А что вас, собственно, здесь интересует?
Белобрысый махнул рукой, как бы охватывая жестом всю каюту:
– Да все! Кто вы, чем тут занимаетесь… Вы ни разу не пришли поглазеть, как переодеваются наши женщины. Вся команда перебывала, а вас мы что-то не видели. Кто вы?
Мимо окна проплыло еще одно тело. Длинные волосы, над головой нависла туфля на каблуке – женщина. Белобрысый проводил ее жадным взглядом, а затем вернулся к отцу Гермиону.
– Я священник, – сказал тот.
Клон сморщил нос.
– Что-то насчет религии?
– Именно, – подтвердил отец Гермион.
– А это кто – ваш Бог? – спросил клон, ухватив икону.
Отец Гермион побледнел.
– Пожалуйста, не нужно трогать.
– Да? А почему? – Белобрысый неприятно улыбнулся. – А он ничего, красивый. Если бы такой согласился послужить донором клеток…
– Прекратите! – закричал отец Гермион.
– Ну-ну, – сказал клон. – Не стоит вам орать. Если вы еще не поняли, мы захватили корабль.
– Я понял, – буркнул отец Гермион. – Положите, пожалуйста, икону.
– Икона? Так его зовут?
– Я не стану говорить с вами о священных предметах, – сказал отец Гермион. – Нравится вам это или нет, уважаемый Эн-Эль Шестьсот Сорок Второй.
Прозрачные голубые глаза злобно уставились на священника.
– А кто вам сказал, что меня зовут Эн-Эль Шестьсот Сорок Второй? – осведомился клон.
Отец Гермион криво пожал плечами и вместо ответа кивнул на номер, нашитый на синий комбинезон.
– Ах, это… – Клон пренебрежительно фыркнул и вдруг стал серьезным и страшным. – Мое имя Мегингоц. А ваше?
– Отец Гермион.
– Вот и познакомились, – сказал Мегингоц. – Оставлю вас пока существовать. Вы занятный тип. Мы меняем курс.
– Восьмой сектор?
– Именно. Одна любезная дама, младший штурман, кажется, доставила нам удовольствие, проложив новый курс.
– Она жива?
– Конечно! – успокоительно молвил Мегингоц. – Мы ведь не звери, знаете. – Он повернулся к окну и радостно вскричал: – А вот и его превосходительство! Счастливого плавания, капитан!
Отец Гермион поднялся с места.
– Прошу вас, – сказал он, – господин Мегингоц, уйдите! Впоследствии я найду в себе силы говорить с вами, а сейчас избавьте меня от своего присутствия.
– Ладно, ладно, – с деланным удивлением произнес Мегингоц и направился к выходу. – До свидания. – И уже на пороге обратился к «гному»: – Поставь ему дверь. Что за манера: чуть что – крак, бряк! Нехорошо.
«Гном» захохотал басом и криво приложил дверь к стене. Затем оба клона удалились.
Мегингоц явился на следующий день. Вместо комбинезона на нем была шелковая синяя рубашка с необъятными рукавами и тонкой бисерной вышивкой на манжетах, узкие черные брюки и наборный серебряный пояс. По левому бедру спускались толстые шелковые шнуры с серебряными кистями.
Отец Гермион встретил его хумро. Еле заметно улыбаясь, Мегингоц прошел в каюту и развалился на диванчике.
– Недурно вы тут устроились, – бесцеремонно произнес он. – А что это у вас за диски?
– Вас не касается.
– Меня, голубчик, теперь все здесь касается. – Мегингоц вздохнул и снял с полки первый попавшийся диск. – «Тотта Верный, житие и два песнопения», – прочел он. – Что это?
– История человека, которого так звали, – сухо ответил отец Гермион.
– Хорошая? – спросил Мегингоц.
– Да.
– Я возьму. – Он снял еще несколько. – Пусть ребята тоже послушают. – И, предупреждая движение священника, бросил: – Сидеть! Ничего с вашими дисками не сделается. Завтра верну.
Отец Гермион закрыл лицо руками. Он чувствовал себя оскверненным. Мегингоц закинул ногу на ногу, повертел в пальцах серебряную кисть.
– Что с вами? – осведомился он после паузы. – Что вы так распереживались, а? Убудет от вас, если мы покрутим разок ваше любимое чтиво?
– Это не чтиво, – вымолвил священник.
Мегингоц перевернул один из дисков.
– «Повесть о раскаявшемся грабителе и чистой деве», – прочитал он. – Что это, по-вашему? – И рассердился: – Почему вы молчите, а? Растолкуйте же мне!
– Это душеполезное чтение, – с усилием сказал отец Гермион. – Повести очень старые. Сегодня они могут показаться наивными и даже глупыми. Нынешнего разбойника чистой девой не проймешь. Я вам даже больше скажу: иной современный добропорядочный менеджер заткнет за пояс тогдашнего грабителя. И никого это не удивляет. Для современного ума все глупость, что не пошлость и не обучает скверному. Знаете, господин Мегингоц, я, пожалуй, отвечу вам, почему я так не хочу, чтобы вы брали эти записи. Потому что вы и ваши собратья будете хлебать капитанскую «ленивку» и гадко ржать над тем, что мне дорого. Но куда страшнее, что священные имена будут осквернены вами… вами…
– Чем же мы так плохи? – полюбопытствовал Мегингоц.
– Ваше существование противоречит естественному ходу вещей, – сказал отец Гермион. – Если угодно, божественному ходу вещей. Человек не имел права творить подобных себе иначе, нежели естественным способом.
– Да ну? А кто вам сказал, что этот способ неестественный? Размножаются же растения почками!
– Человек не растение.
– Но ведь должен кто-то работать в шахтах, пахать землю на чужих планетах, добывать уран и золото, таскать строительный камень! – сказал Мегингоц. – Неужели человек должен делать все это сам, растрачивая на подобную гадость свою драгоценную жизнь? Теперь, когда имеется дешевый способ создавать искусственную жизнь – жизнь, которая человеку ничего не стоит! Заметьте, мы – не просто рабочая сила, вроде железных роботов, – мы совершенная рабочая сила! Нам даже позволили наполнить интеллект разной дребеденью, вроде классической литературы и хорошей музыки, на всякий случай – вдруг новому хозяину понадобится собеседник? Отлично! Превосходно! Мы долбим скалы и возимся в навозе, нас кормят объедками и гнильем, на ночь запирают, как животных. Потом нас отвозят обратно на ферму и продают вторично. О, ваш капитан о нас превосходно позаботился – настоящий гуманист. Даже поставил телевизор и снабдил какой-то дрянью про половые сношения человеческих особей всех полов в разные места и по любому поводу. Знаете, мы уж лучше послушаем эти ваши старинные повести. Не думаю, чтобы мои люди стали над ними потешаться.
– Вы не люди, – сказал отец Гермион.
– Ну, не люди, – согласился Мегингоц. – Но мы, по крайней мере, личности. Полагаю, в этом вы не станете нам отказывать?