К городским старостам и сельским боярам разослали гонцов – звать на совет. Едва ли город мог не отпустить князя, но должен был обсудить, кого принимать взамен, и обговорить с отъезжающим правителем условия союза городов, если таковой окажется возможным.
* * *Уже на следующий день – как раз выдалась пятница, день торга, – по окончании обедни народ, не расходясь, толпился перед Успенским собором и вовсю обсуждал новости. Тут и там собирались кучками люди, и в каждой говорили свое. В приграничном городе смешались всякие роды: древляне, дреговичи, волыняне – потомки древнего племени дулебов, обитавшего в этих местах еще пять веков назад. Встречались ятвяги, ляхи, угорцы.
– Кто же у нас теперь князем-то будет? – волновались бабы, собравшиеся на торг с лукошками и коробами.
– Да их, Изяславова[5] племени, осталось-то всего ничего! – бойко рассуждал поп маленькой Власьевой церкви, отец Никодим. – Всех ведь Господь уже призвал. Кроме Юрия, только двое и остались, да и те еще дети – Юрий Ярославич[6] да Вячеслав Ярославич. Их и примем на княжение.
– Да они ведь, сам говоришь, дети еще совсем! – вздыхала хорошо одетая посадская баба, жена какого-то зажиточного ремесленника или мелкого купца. – Какие из них князья?
– А вот такие! Это у тебя дети как дети, а у князей и дети – князья! – вразумил ее отец Никодим, не замечая раздавшихся вокруг смешков. – А пусть хотя бы и дети! Пусть сидит у нас род Изяславов, при нем мы от киевской тяготы избавимся!
– Да какая нам от них защита, от младых отроков? Ни войско вести, ни судом рассудить, ни на совете слово сказать!
– Зато мы их сами воспитаем, как родных сынов! Научим, как о благе Берестья радеть!
– Да ты что, отец Никодим, сдурел совсем! – напустилась на него другая баба: немолодая, в богатом цветном платье, несмотря на будний день, с золотой вышивкой очельем, широкая, могучая, сама чем-то похожая на воеводу. – Народ к измене подбиваешь, да прямо на торгу! Город Берестье издревле Киевской земле принадлежал, а ты что же, отделяться задумал? Окстись! Юрий Вячеславу туровскому зять, киевскому Владимиру родич, потому и сидит здесь. А Ярославцевы дети нам не надобны!
– Да, вон Владимир-город принял на княжение Ярославца Святополчича, так в осаде с ним и насиделся! И голодом их морили, и приступами брали, и села у них жгли, землю разорили совсем! – поддержал ее кузнец Меженя. – Отступились владимирцы, прогнали Ярославца. А мы его детей к себе позовем! Оставался бы Юрий там, где есть. А то теперь станет с тестем воевать, так и нас в покое не оставят!
– Так что теперь делать, матушка Евдокия Борисовна? – крикнул развеселый мужик, молодой и кудрявый, но с утра хмельной и по виду беспутный. – Цепью за ногу, что ли, прикуем Юрия?
– Язык тебе приковать, Вереська! – Боярыня в досаде махнула на него рукой. – Люди только с обедни идут, а ты уж угостился где-то, бредешь, ноги в завивочку! Работать бы шел! А потом вот такой же хмельной на вече пойдешь, да будешь орать там от большого ума!
– Тебя, матушка, в боярской думе заждались! – продолжал веселиться Вереська.
– Я-то в думу не пойду, а вот Яруновичу скажу: надо нам теперь из Владимировой киевской родни кого-то в князья себе звать, только бы не воевать.
– Если кто нас оборонит от Владимира, то разве Изяславичи! – возражал ей другой мужик. – А если, как ты говоришь, так и будем весь век у стремени чьего-то ходить!
– Да не в той мы силе, чтобы сами собой править, а так хоть без рати обойдется!
– В чьи дела ты, баба, лезешь, хоть ты и боярского рода? Управляй своим домом, а в княжьи дела не встревай!
– Ой, какой воевода нашелся! – Евдокия Борисовна уперла могучие руки в широкие бока и придвинулась к обидчику. – Ты, Любоежка, мни свои кожи, знай свои чаны, да молись, чтобы твоих сыновей на рать не забрали с тобою вместе! Кричите на вече, сами не зная, что беды на себя зовете, а потом удивляетесь: чем, дескать, мы Бога прогневили? А тем и прогневили, что о своей же пользе подумать не умеете!
Народ гудел, каждый кричал свое. Берестье с давних времен принадлежало Киевскому княжеству и являлось его самым дальним западным пределом. По существовавшему уговору нынешний берестейский князь платил Киеву дань и поставлял ему войско. Эти повинности внушали берестейцам особенное недовольство: им были чужды тревоги Киевщины, постоянно осаждаемой половцами. Войско пригодилось бы и дома: слишком близко сидели польские короли, вовсе не смирившиеся с потерей этих земель. Но обладать Берестьем хотели бы и туровские князья, и владимирские, и князья Червонной Руси, лежавшей южнее. Пока во Владимире и Турове правили родные сыновья киевского князя, никаких перемен в Берестье не предвиделось. Но если в Турове появится князь из другой ветви, враждебной киевлянам, равновесие сил нарушится, Берестье сможет, пользуясь раздорами соседей, выгадать для себя более удобные и почетные условия.
– Дурни вы, дурни! – пыталась вразумить боярыня Евдокия тех, кто жаждал свободы. – А про ляхов забыли? Ведь они под боком у нас, а дальше нас на запад никаких русских земель уже нет. Вот пойдет на нас ляшский король – Киев полки пришлет, да и Владимир нас прикроет. А без них что будем делать?
– С ляшским королем договор утвердим!
– Дочерей его замуж за наших князей молодых возьмем!
– Так он вам и дал! Выкуси-ка!
Споры захватили и торговую площадь, где сегодня во всех лавках ремесленники продавали наработанное за неделю, а купцы – привезенное из других земель.
– Да, может, все это еще болтовня одна! – сказал Меженя и пошел прочь с досадливым видом: вот, дескать, заставили время терять из-за таких пустяков. – Может, и не звали Юрия ни в какой Туров…
– Звали, еще как звали! – возмущенно закричала ему вслед молодая девушка с очень длинной светлой косой. – Давайте я лучше расскажу, я всю правду как есть знаю!
Одета она была очень хорошо: красивый теплый кожушок, отороченный дорогим куньим мехом, шелковое очелье с золотым шитьем, а заушницы, вплетенные в тонкие косички над ушами, блестели светлым серебром. Даже носки кожаных башмачков, видные из-под зеленого подола шерстяной верхницы, были густо расшиты красными узорами. Не смущаясь всеобщего внимания, девушка бойко рассказывала:
– Приехали бояре, все такие важные, человек восемь, а может, десять. Да и прямо с порога в ноги Юрию Ярославичу упали: пожалей нас, говорят, сирот беззащитных, бесприютных! Весь город Туров, говорят, нашими устами тебя умоляет: приди и владей нами, а мы ни в чем из твоей воли не выйдем и будем служить тебе, как дети отцу!
– А как же туровский князь? – недоумевал мужик в войлочной шапке, видно приехавший из села и в княжеских делах соображавший туго. В опущенной руке он держал короб с лямками, в котором лежало то ли зерно, то ли еще какой-то товар на обмен. – Или помер?
– Не помер, а за море куда-то ушел. В Угорскую землю!
– Угорщина не за морем! – подала голос другая девушка, в свите из красновато-коричневого сукна и с беленькой косынкой на голове. За ее спиной стояла нянька, еще крепкая женщина, и слегка тянула девушку за рукав, намереваясь увести, но та не обращала на нее внимания. – Дура ты, сама не знаешь, что говоришь!
– Это я-то дура! – Нарядная красавица уперла руки в бока и двинулась на нее. – Своими ушами я все слышала!
– Не могла ты такой брехни нигде слышать, кроме как у собак под забором! – не сдавалась девушка в косынке. Румянец на ее щеках разгорался от негодования все ярче. – Чтобы Туров сам от Вячеслава Владимировича отрекся и другого позвал! Не может такого быть! Туровской землей киевские князья владеют, и раз киевский князь сына туда посадил, другого там быть не может!
– А вот было, было! Вячеслав ушел незнамо куда, а свою волость бросил, вот они и зовут княжить Юрия Ярославича!
– Да ведь он не пойдет!
– Еще как пойдет!
– Не посмеет он своего тестя…
– А вот увидите!
– Да что ты понимаешь в этих делах, холопка!
– А побольше твоего понимаю! – завопила в ответ красавица с длинной косой, не опровергая, впрочем, своей принадлежности к холопам. – Это ты за печью сидишь, а я день и ночь в княжьих палатах! Я все князевы дела знаю, как и бояре не знают!
– Это точно, что день и ночь! – съязвил кто-то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?
Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице и вспыхнула.
– Ага! – торжествующе засмеялась Вьялица. – Замолчала! То-то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Я и в Берестье сейчас княгиня, и в Турове княгиней буду!
– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять подал голос кто-то сзади.
– Ты язык-то попридержи! – Князева любимица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон старый киевский князь Святополк тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь женится!
– Это точно, что день и ночь! – съязвил кто-то в толпе. – Ты, что ли, теперь у князя ночами лежанку стережешь?
Народ загудел, стал многозначительно посмеиваться. Красавица вздернула носик, а ее противница вдруг переменилась в лице и вспыхнула.
– Ага! – торжествующе засмеялась Вьялица. – Замолчала! То-то же! Юрий Ярославич в Туров поедет, и я с ним поеду! Я и в Берестье сейчас княгиня, и в Турове княгиней буду!
– Да он в Турове других найдет, не хуже! – опять подал голос кто-то сзади.
– Ты язык-то попридержи! – Князева любимица сердито обернулась. – Юрий Ярославич меня любит, ничего для меня не жалеет! Вон старый киевский князь Святополк тоже на простой девке женился, так ее любил, что прямо плакал, если расставаться приходилось, и двум сыновьям ее все свое наследство завещал! А раз было, так и еще будет! Может, и на мне князь женится!
– Сдурела девка! – хихикнул кто-то. – Даже с посадничьими дочерями не хотят епископы венчать, а ты что задумала!
– Так ведь он женат! – напомнила какая-то баба.
– Ну… – Вьялица запнулась, внезапно вспомнив об этом досадном обстоятельстве. – Да где его жена? Кто ее видел? Сидит себе в монастыре, может, хочет постриг принять! А пока я в Берестье княгиня! Что я захочу, то князь и сделает! Который человек мне не понравится, враз тому голову снесет!
Народ посмеивался над ее хвастовством, а она победно продолжала:
– Захочу, всю лавку куплю! Захочу – весь ряд мой будет, со всеми товарами и купцами вместе! Такие обноски, – она с презрением оглядела девушку в косынке, – ни за что не надену!
И красавица пошла вдоль ряда, провожаемая не только насмешливыми, но и уважительными взглядами: что ни говори, а дела князя она действительно знала как никто другой.
Девушка в крашеной свите осталась стоять, словно приросла к месту.
– Пойдем! Пойдем, голубка, далеко ли до греха! – уговаривала ее нянька и тянула за рукав.
Девушка ее не слышала, а все смотрела с гадливостью вслед ушедшей, будто уползающей змее. В голубых глазах ее стояли слезы досады и бессильного гнева.
– Значит, вот как… – задыхаясь, прошептала она. – Значит, вот каких…
– Ну, говорили же! – Нянька развела руками, что, дескать, это все нам давно известно. – Ведь князь не монахом живет, это и матушка игуменья знает. Эта ли, другая – тебе-то что за дело? Пойдем-ка, а не то признает кто-нибудь – срам какой…
Девушка отвернулась. Два купца из ближних лавок покосились на нее и многозначительно перемигнулись между собой: неумеренная любовь князя Юрия к женскому полу в Берестье чуть ли не в поговорку вошла, так, может, перед ними соперница хвастливой Яльки?
* * *Купцы Кирило и Радогость бывали в разных землях и повидали немало, но и они весьма удивились бы, если бы узнали, что догадка их отвечает истине с точностью до наоборот. Девушка в косынке никогда по доброй воле не унизилась бы до соперничества с бесстыжей холопкой. Это соперничество навязали ей самой судьбой: ведь она-то и была княгиней Прямиславой Вячеславной, законной женой Юрия Ярославича вот уже целых семь лет.
6625 год от сотворения мира[7] выдался очень беспокойным. Вечный бунтарь Ярославец Святополчич опять задумал отнять владения у перемышльских Ростиславичей, для чего привел на Русь поляков. Осадой города Владимира удалось привести Ярославца в покорность, с него и его родных взяли клятвы дружбы, а родство подкрепили брачным союзом: за Юрия, двоюродного племянника мятежного Ярославца, выдали и дочь Вячеслава туровского, который приходился сыном киевскому князю Владимиру Мономаху. Вместе с невестой Юрий получил Берестье, в котором некогда княжил его отец, лишенный владения за непокорность Киеву.
Юрий тогда был зрелым мужчиной, уже овдовевшим, а Прямиславе исполнилось всего десять лет. Но бывали княжеские невесты и помоложе: случалось, венчали и семилетних. Сама десятилетняя девочка вполне охотно признала себя «уже взрослой» для брака, тем более что мысль о важности ее будущего брака – какой ни судит Господь – ей внушили почти с рождения. Но мать ее хорошо понимала, как мала еще ее старшая дочь, и со слезами прощалась с ней, точно предчувствуя, что больше им не свидеться: княгиня Градислава Глебовна умерла через четыре года после свадьбы дочери. Родители с боярами и их женами провожали юную невесту по дороге целый день и все никак не могли расстаться. Мала, слишком мала была их дочь для того, чтобы покинуть родительское гнездо и вить свое собственное. Но вот родители простились, повернули назад, и дальше Прямиславу провожали туровские бояре с женами, а также присланные за ней берестейские бояре, тоже со своими боярынями. Единственным близким человеком для Прямиславы осталась нянька Зорчиха. Отец, мать, младшая сестра Верхуслава, которая по глупости завидовала, что Прямислава уже взрослая, – все родное и близкое осталось где-то на другом краю света, а впереди ждало только чужое и холодное. Маленькая невеста плакала всю дорогу от страха и тоски, а Зорчиха утешала ее рассказами о будущей славе, чести и богатстве. Нянька уверяла, что муж, то есть Юрий Ярославич, будет любить ее и беречь, как отец. Про себя Зорчиха, должно быть, думала, что кое-какое сходство с Вячеславом и правда имеется: жених был старше Прямиславы на двадцать с лишним лет и без всякой натяжки годился ей в отцы.
Саму свадьбу Прямислава помнила плохо, и хуже всего венчание, когда ей на палец надели слишком широкое кольцо, а потом Зорчиха его спрятала, чтобы ребенок не потерял. Но десятилетняя девочка, конечно, не могла стать настоящей женой мужчине на четвертом десятке, а родственниц в доме, чтобы смотреть за ней, у него не имелось. Сразу из церкви ее проводили в Апраксин-Мухавецкий монастырь – взрослеть и ждать «поры», то есть возраста, когда она на самом деле будет пригодна для брака. Здесь игуменствовала мать Юхимия, в миру княжна Добролюба Мстиславна, троюродная сестра Юрия Ярославича. Поначалу Юрий по праздникам навещал юную супругу. Но потом его посещения стали все реже и со временем совсем прекратились. Он занимался делами, охотой, пирами, да и женщин мог найти себе более привлекательных, чем маленькая девочка, способная пока только возиться с тряпичными куклами и повторять за монахинями слова молитв. Холостяцкая жизнь, с ее волей, постоянными гулянками и частой сменой красивых холопок, ему нравилась гораздо больше, чем добродетельный семейный уклад.
Но годы пролетели, Прямиславе исполнилось семнадцать лет, о чем ее муж, кажется, и не вспоминал. Апраксин-Мухавецкий монастырь стоял в самом городе, от княжьего двора его отделяли две улицы и торг. Поскольку Прямислава не собиралась становиться монахиней, игуменья нередко отпускала ее прогуляться, только просила не слишком наряжаться – пестрое мирское платье смотрелось бы неуместно в монастырских стенах. Роскошные ткани и шитые жемчугом повои, исподницы с шитыми золотом опястьями, серебряные колты-звезды и золотые ожерелья с эмалевыми подвесками, доставшиеся Прямиславе в приданое, хранились в сундуках под замками, а одевалась она просто, как обычная горожанка. Даже косу носила по-девичьи: ведь «веселья», то есть свадебного пира, наутро после которого косу расплетают надвое и укладывают по-женски, у нее не было. И тем берестейским молодцам, что встречали Прямиславу на улицах и, бывало, увязывались следом, привлеченные ее красотой и статью, не могло и в голову прийти, что эта девушка – их княгиня. Мало кто в городе вообще помнил о том, что у князя Юрия есть законная жена.
Разгульная жизнь мужа для Прямиславы не составляла тайны, как и то, кем он ее заменил. Теперь она не столько желала, сколько боялась того дня, когда он вспомнит-таки о законной жене, устроит пир, завершающий брачный обряд, и ей придется вести его дом. Разумеется, его блудливых подружек она первым делом разошлет по дальним селам, но… Как ни молода была Прямислава, а все же понимала: ей будет стоить немалого труда избавить мужа от старых привычек.
– Чего же с него взять, голубка! – Нянька Зорчиха разводила руками. – Он с тобой обвенчан, и только, а живет один, как бобыль. Как же ему быть? Вот и блудит. Известное дело!
– Зачем тогда женился? – отвечала Прямислава. – Это я была дитя неразумное, за меня отец все решил. А ему-то четвертый десяток шел, заранее знал, как все будет! Если нужна жена, так искал бы настоящую, а не сватался к недоросточку!
– Не ради жены, а ради мира с Вячеславом он сватался! Отца твоего любовь ему была нужна, а не твоя! И отца не упрекай: мало ли крови Изяславичи всем попортили. Как Зорча мой покойный говорил: худая стоянка лучше доброго похода!
Привыкшая к монастырскому образу мыслей Прямислава старалась смириться, но кровь князей-ратоборцев бурлила в ней. Долго еще после случая на торгу она бледнела от негодования, вспоминая Вьялицу, наряженную в шелк, с яркими лентами в косе, с тремя рядами блестящих бус на шее, с серебряными кольцами на висках и браслетами на обеих руках! Ее самодовольное румяное лицо, торжество, с которым она объявила себя чуть ли не берестейской княгиней, не зная, что настоящая княгиня стоит перед ней! Прямислава чуть не плакала от досады и унижения. Не хватало еще ей, княжне Рюрикова рода, встать на одну доску с этими… Ей, внучке англосаксонской принцессы Гиды и киевского князя Владимира Мономаха, родичи которого сидят на тронах в Греческой земле, Польше, Угорщине, Швеции, Юрий предпочел вот эту… Прямислава не могла ревновать мужчину, которого совсем не знала и не любила, но ей как острый нож казалась сама мысль о том, что ее законное место занимает разряженная холопка.