Сын догнал меня. Он совсем не умел притворяться, странный и славный мой мальчик, на лице его отчетливо читались растерянность, беспомощность... страх? Тоже - страх? Чего же мог бояться он?
Я положил руку на корпус - меня обожгло.
- Ну, тогда я один, - попросил я, едва проталкивая слова сквозь комок, заткнувший горло; сердце отчаянно бухало, хотя я еще стоял на земле. - На полчасика.
- Н-нет, - пробормотал он. - Одному - это уж... На такой машинке в твоем возрасте - небезопасно, в конце концов!
- Утром я летал прекрасно, - сказал я с улыбкой; она, кажется, не сходила с моего лица. - Не хорони меня раньше времени.
- Да я не хороню! - выкрикнул он. Продолжая улыбаться, продолжая смотреть сыну в глаза, я влез в кабину; он вздрогнул, сделал какое-то непроизвольное движение, словно хотел удержать меня силой, а затем тихо, но твердо сказал: - Я не полечу.
Тогда я опустил пальцы на контакты. Машина задрожала - так, наверное, дрожал я сам, - песок под нею заскрипел, и сын рванулся ко мне; я, улыбаясь, прижался к борту сбоку от кресла пилота и захлопнул колпак; я чувствовал напряжение, с каким сын ищет выход из неведомой мне, но, очевидно, отчаянной ситуации; машина невесомо взмыла метров на семьдесят перед глазами у меня заметались темные пятна, и тут же сквозь гул крови я услышал голос:
- Видишь, тебе плохо!
- С чего ты взял? - выдавил я. - Мне хорошо, просто чуть укачивает с непривычки. Выше, выше!
Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, - горизонт раздвинулся; солнце, громадное, рдяное, плавилось в сероватой знойной дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.
На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка. Я не знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.
- Что это?
- Индикатор высоты, - произнес сын и вдруг испугался, будто сказал что-то запретное, и поспешно забормотал: - Здесь кончается уровень набора высоты, понимаешь, так что подниматься больше нельзя... - По этому бормотанию я и понял, что снова первые его слова имели тайный смысл.
- Ах, высоты!! - закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего напряжения души; рука моя, вопросительно протянутая к индикатору, внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на контакты, и машина, словно от удара титанической пружины, рванулась прямо в синий зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел из мглы отчаянный вопль: "Не надо!!!" - и в тот же миг еле видные солнце, небо, океан и остров пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение. Гравилет стоял.
Гравилет стоял в громадном плоском зале.
Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин, погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском дне.
Дрожащими руками я откинул колпак.
Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками ухватился за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
- Что это? - тихо спросил я.
Он молчал.
Я осторожно провел ладонью по его голове.
Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор, как окончился домашний курс обучения, и очень старый, седой человек инспектор ближайшей школы на материке - увез его учиться.
На материке?!
- Что это такое? - спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то, тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос. Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
- Звездолет.
Я ничего не почувствовал.
- Ах вот как, - сказал я. - Звездолет. Мы куда-то летим?
- Уже прилетели. Больше трех лет.
- Куда же? - спросил я после паузы.
Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
- Эпсилон Индейца.
Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
- Долго летели?
- Двадцать шесть лет.
Я не знал, что еще спросить.
- Все хорошо?
- Хорошо. Да.
И тут меня осенило.
- Так это же смена поколений!
- Да.
- Значит, тот инспектор школы...
- Один из пилотов. Они действительно учили нас...
- Пилотов... Подожди! А передачи? Мой концерт в Мехико? Мы каждый день... Книги? Фильмы?!
- Информационная комбинаторика. Это Ценком.
- Ценком?
- Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования среды.
Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было - боль за меня?
- А ну-ка возьми себя в руки! - резко сказал я.
Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда знал это, всегда ощущал все это - ожидание, бешеный полет и сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я прилетел наконец!
- Я должен все увидеть.
Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт взметнул нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
- Вот рубка.
Я увидел их планету.
Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
- Мы на орбите? - хрипло спросил я.
- Да.
Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми возносились экраны, опустился в кресло - наверняка в кресло одного из пилотов, возможно от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
- Когда же назад? - спросил я.
Сын помотал головой.
- Что... н-нет?
- Никогда назад, - медленно проговорил он. - Мы - человечество. Два корабля уже идут с Земли следом.
- Подожди, - мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать, что ничего не понимаю. - Подожди. Давай по порядку.
Он молчал.
- Ну что ты дуришь, - ласково сказал я.
Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
- Нравится?
- Очень, - искренне сказал я.
- Там, вблизи, - еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
- Ну?
- Что тебе сказать... Были отобраны люди с чистыми генотипами, со склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный, кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
- Но... подожди, что ты такое говоришь?! - Я почти рассвирепел. Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать вопрос, - любая попытка облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали... что - на Земле!
Он покачал головой.
- Да-да... Память о собеседованиях была блокирована, а легкое внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни, неприязнь к технике... это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло многих... Вот почему я так растерялся утром - ведь ты просто не мог поднять гравилет...
- Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
- Разве ты не понимаешь сам? - устало спросил он. - Чтобы жизнь была полноценной, нужно жить на Земле.
- Но пилоты...
- Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро - и пятерых уже нет... ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить... помочь учиться на первых порах... Кто рожал бы детей? Хранил и умножал ценности духа? И не забывай о... о нас. Если родители не живут, а только ждут... - он помолчал. - Ригидная установка на неполноценность бытия и ожидание чудесной, осуществляемой кем-то перемены... - Он качнул головой безнадежно. - Десяток тяжелейших комплексов и маний, поверь, все просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют, мы уже нашли похожий остров, даже профиль литорали подправили, чтобы совпадение было полным.
- А если кто-то не доживет?
- Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю свою жизнь он прожил полноценно... на Земле, понимаешь? На Земле...
Стало совсем темно.
- Я часто восхищаюсь вами, - вдруг сказал он. - Более четверти века встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом, только близостью жилищ, - и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу, любовь, остаться людьми. Вырастить детей...
- А если кто-то не доживет?
- Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю свою жизнь он прожил полноценно... на Земле, понимаешь? На Земле...
Стало совсем темно.
- Я часто восхищаюсь вами, - вдруг сказал он. - Более четверти века встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом, только близостью жилищ, - и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу, любовь, остаться людьми. Вырастить детей...
- Смешно, - выговорил я. - Значит, все, что мы там вытворяем, никому не нужно? Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до смерти. Никому...
- Мы для тебя - никто? - тихо спросил он.
Я поднялся.
- У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы создавали не штурмуя, а... живя. И ваши внуки... - он запнулся, а потом заговорил с какой-то свирепой, ледяной страстью, от которой голос его затрепетал, как крылья бабочки на ветру, - наши дети - будут учиться у вас! Не только у нас - но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей, эта проклятая планета!
Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее мерцают смутные сиреневые искры.
- Ваши города?
Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.
- Если бы.
Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них...
- Я останусь здесь.
- Что ты говоришь... - ответил он безнадежно.
- Я останусь здесь! - жестко повторил я. - Здесь!!
- Папка! - его голос опять задрожал. - Ну что ты здесь сможешь делать?
Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.
- Как вы ее назвали?
- Шона.
- Странное название.
- По имени первого из тех, что здесь погибли.
Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:
- Первого?
- Да, - его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело. - Там все довольно сложно... Один из пилотов погиб в первый же месяц. А... а недавно... еще.
- Кто?
- Лена Мартинелли.
До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:
- Что?
Он не ответил.
- Она же на Нептун... - я осекся. Сын молчал. - Рамон ведь письмо получил: папа, мама, улетаю на "Нептун-7", новая интересная работа, она же щебетала, как всегда!
- Письмо... - проговорил он с презрением и болью. - Записи, отчеты, которые она надиктовывала, - их масса в архиве. Я написал текст, Ценком синтезировал голос.
- Ты?
Он смотрел мне прямо в глаза.
- Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех - как говорит, как шутит... - У него задрожали губы, и вдруг я увидел маленького мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей сродни. - Ну что смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так нас не предупредили о том! А выкручиваться нам! - Он отвернулся, сгорбился, и вдруг я увидел старика. - Она любила твою музыку... Хотела сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили, звучал вокализ...
- Мой? "Вокализ ухода"?
Подругу моего мальчика хоронили под мое давнее хныканье по поводу того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?
- Ну хорошо, - с бешенством сказал я. - Прекрасно. С нами они поговорили. Облапошили по всем правилам уважения к человеку... по последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться! Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению, высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!
- Да разве в этом дело, - тихо ответил он.
Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому что никто не мог ничего изменить. Все - потому что все делали что могли. И тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить, кроме меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания и ответственности ради детской мечты; подарив ему жизнь в искусственном мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения задачи, мирке, само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально... А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не стали нас презирать?
Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им домом, и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...
А что будем любить и ненавидеть мы?
Сын поднял меня, как перышко; поставил на ноги. Кажется, он был испуган.
- Отец, что ты...
Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием я увидел себя со стороны - пародия на Рембрандта, возвращение блудного отца...
Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева, прервав мои самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов. Не садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза - видимо, считывал какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил - будто на неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл глаза, опять был с кем-то на контакте.
Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно ускользающий к планете смутный силуэт.
- Прости, - повторил сын. - Опять биошквал, - у него был виноватый голос. - В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...
- Мне пора домой, - ответил я.
Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.
- Пойми. Вид, который прекращает расширять ареал обитания, вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало. - Попросту гибнет.
- Я знаю, - ответил я и кивнул, потому что это действительно все объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я другого не понимаю. Как это я решился тогда?
- Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул меня за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу я уже опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.
А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он понимал это не хуже меня. Наверное, даже лучше.
...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым, и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
У гравилета мы обнялись - не как отец и сын, но как двое мужчин, соединенных наконец общей целью, общим делом, общим смыслом, - а потом гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками, Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал без сил на прохладный шелковистый песок и лежал очень долго.
А потом я шел домой и улыбаясь говорил: "Добрый вечер", а мне улыбаясь отвечали: "Добрый вечер", а я думал: и он захотел лететь, и она решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг них мошкара, доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной игры... а без нас создавался мир, от красоты которого у наших детей захватывает дух, - и только от наших детей зависит, каким он будет... а невообразимо далеко по нашему следу шли еще корабли... Широкоплечий мужчина сидел на лавке перед коттеджем и неторопливо, с удовольствием курил трубку - в сумраке серебрились его седые усы; медовый запах табака смешивался с вечерним ароматом цветов.
- Добрый вечер, - сказал я.
Он вынул трубку изо рта.
- Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.
- Сонату кончал.
- Когда позовешь слушать?
- Не знаю... Новое забрезжило. Что ты-то с Шурой не пришел нынче на пляж?
- Да знаешь... бывает. Работалось хорошо, жаль было отрываться... Шура надеялась, девчонка хоть твоему напишет. Нам казалось, она очень любит его.
- За что его любить, шалопая.
Рамон засмеялся.
- Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто девчонке, как это у вас говорят... вожжа под хвост попала, - произнес он старательно и со вкусом, - но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
- Прости, боюсь, моя меня уже заждалась... передавай Шурочке привет, мы обязательно на днях заскочим. И пусть не волнуется попусту - скоро обязательно придет письмо, я уверен.
Из коттеджа Эми слышались музыка, смех, какие-то выклики - там отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести эту женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в неистовый свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее тело, не давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала бы гордиться собой еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что от нее ждут, казалось ей всегда унизительным; пожалуй, она стала бы говорить, что совершила подвиг - отказалась от женского счастья, но не родила детей на заклание звездному Молоху... Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть я поднял себя на дыбы и проник в тайну - случайно ли это, или здесь есть некий парадоксальный смысл?