Когда он поднял телефонную трубку и потребовал главного управляющего, я подумал, что это обычная проволочка, что меня собираются гонять по инстанциям, пока я сам не отвалю. Но как только я услышал его слова, сразу изменил свое мнение. Когда я добрался до офиса главного управляющего, в другом здании неподалеку, меня уже ждали. Я сел в удобное кожаное кресло и закурил предложенную большую сигару, того сорта, что придает значительности. Казалось, этот субъект живо озаботился моим делом. Он попросил меня все рассказать, вплоть до мельчайших подробностей, и своими большими волосатыми ушами старался уловить всю информацию, которая могла бы подтвердить версию, уже возникшую в его башке. Мне стало понятно, что я случайно оказался орудием, способным услужить ему. И не мешал выуживать из меня то, что угодно его фантазии, ни на секунду не упуская из виду, куда ветер дует. По ходу разговора я заметил, что его расположение ко мне все растет и растет. Наконец-то хоть кто-то проявлял ко мне некое участие! Чтобы оседлать своего конька, мне больше ничего не требовалось. Ведь, годами охотясь за работой, я стал знатоком: изучил не только то, чего не следует говорить, но и то, как надо врать и намекать. Вскоре был вызван помощник главного управляющего, чтобы выслушать мою историю. К этому времени я уже успел выстроить все как по-писаному. Я понял, что Хайми-«жиденок» — как величал его главный управляющий — ничего не делает, считая себя менеджером персонала. Хайми узурпировал должность, это ясно, как день. Ясно также, что Хайми еврей и что евреи не в чести у главного управляющего, как не в чести и у мистера Твиллингера, вице-президента, который в свою очередь был словно кость в горле для главного управляющего.
Возможно, именно благодаря Хайми, «этому грязному жиденку», в курьерской службе оказалось высокое процентное содержание евреев. Возможно, Хайми — один из тех, кто нанимал работников в отделе кадров — Закатном уголке, как они его прозвали. А это, сообразил я, было великолепной возможностью для мистера Клэнси, главного управляющего, разделаться с неким мистером Бернсом, который, как мне сообщили, проработал менеджером персонала без малого тридцать лет, а теперь не стесняясь отлынивает от дел.
Совещание длилось несколько часов. Ближе к концу мистер Клэнси отвел меня в сторонку и сообщил, что собирается сделать боссом меня. Однако прежде чем поместить меня в контору, он как об одолжении просит меня поработать курьером специального назначения. Кроме того, это нечто вроде ученичества, и не будет излишним. При сем я получу жалованье менеджера персонала, которое будет выдаваться по отдельному счету. Короче говоря, я должен фланировать от одной конторы к другой и наблюдать без исключения за всем, что там происходит. И должен время от времени представлять небольшой отчет о положении дел. И, как он предполагал, изредка тайно наведываться к нему домой на краткую беседу о состоянии дел в сто одном отделении телеграфной компании «Космодемоник» в Нью-Йорк-Сити. Другими словами, я должен был на несколько месяцев превратиться в шпиона, после чего круто пойти вверх. Может, в один прекрасный день меня назначат главным управляющим или даже вице-президентом. То было заманчивое предложение, хоть и не внушающие доверия. И я сказал: «Да».
Через несколько месяцев я уже сидел в Закатном уголке, нанимая и увольняя как проклятый. То была настоящая бойня, помоги мне Господь. Все от начала до конца было бессмысленным. Поток людей, документов, напряжения. Ужасающий фарс на фоне пота и горя. Но так же просто, как шпионаж, принял я труды найма и увольнений и все, что из этого проистекало. Я сказал «да» всему. Если вице-президент распоряжался не брать калек, я не брал калек. Если вице-президент говорил, что все курьеры старше сорока пяти подлежат увольнению без предуведомления, я увольнял их, не предупредив. Я делал все, что от меня требовали, но таким образом, что им приходилось жалеть об этом. Когда назревала забастовка, я умывал руки и ждал, когда она разгорится во всю силу. Я сразу понял, что она влетает им в хорошую денежку. Вся система была такой прогнившей, такой бесчеловечной, такой паршивой, столь неисправимо испорченной и громоздкой, что даже гений не сумел бы вдохнуть в нее смысл и привнести порядок, не говоря уж об обычной доброте, гуманности и уважении к человеку. Я восстал против всей системы труда в Америке, системы, прогнившей насквозь. Я чувствовал себя пятым колесом повозки и не ждал ничего, кроме эксплуатации. Фактически, эксплуатации подвергались все: президент и его команда эксплуатировались невидимыми силами, работники — управленческим аппаратом и так далее, и тому подобное на всех уровнях. Со своего насеста в Закатном уголке я как бы обозревал с высоты птичьего полета все американское общество. Словно телефонную книгу листал. Со стороны вроде не лишено смысла: алфавитный порядок, нумерация, рубрикация. Но если вглядеться пристальнее, когда просматриваешь страницу за страницей, ничего не пропуская, когда изучаешь отдельного субъекта и даже его внутреннее устройство, изучаешь воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет, ставки, которые он делает — открывается такая вонь и деградация, такая низость, горе, несчастье, безнадежность, бессмысленность, что лучше было заглянуть в кратер вулкана. Можно было рассмотреть всю американскую жизнь: экономическую, политическую, моральную, духовную, художественную, статистическую, паталогическую. Она выглядела, будто огромный шанкр на измученном члене. Даже хуже, честное слово, ибо вам не удастся увидеть ничего, хоть отдаленно напоминающего член. Возможно, в прошлом это и было жизнью, продуктивной, доставлявшей хоть минутную радость, минутный восторг. Но, глядя на нее со своего насеста, я видел нечто более гнилое, чем изъеденный опарышами сыр. Удивительно, почему вонь не гнала их прочь… Я всякий раз употребляю прошедшее время, но, конечно, и сейчас все то же самое, а может и хуже. Во всяком случае, сейчас мы изведали вонь в полной мере.
К тому времени, как на сцене появилась Валеска, я уже нанял несколько армейских корпусов курьеров. Моя конторка в Закатном уголке напоминала открытую форсунку, и вонь оттуда шла соответствующая. Я окопался в траншее на передовой и держал круговую оборону. Начнем с того, что человек, которого я вытеснил, умер через несколько недель после моего прихода. Он продержался как раз столько, чтобы я успел освоиться, а потом отбросил копыта. Все произошло так стремительно, что я даже не испытал чувство вины. С самого начала моего пребывания в конторе все было единым непрекращающимся кромешным адом. За час до моего прихода на службу — а я всегда опаздывал — там уже толпились соискатели мест. Я пробирался по лестнице, распихивая всех локтями, и буквально силой продирался к своему столу. Не успев снять шляпу, я уже отвечал на дюжину телефонных звонков. На столе было три телефона, и все они трезвонили одновременно. Они вызывали у меня недержание еще до того, как я приступал к исполнению обязанностей. А раньше пяти-шести часов вечера мне не удавалось сходить в уборную. Хайми приходилось еще хуже, ведь он был привязан к коммутатору. Он просиживал за ним с восьми утра до шести вечера, занимаясь перестановкой фишек. Фишки — это курьеры, которых одна контора ссужала другой на день или полдня. Ни одно из ста одного отделения не обладало своим укомплектованным штатом, и Хайми приходилось решать шахматные задачки, передвигая фишки, в то время, как я работал словно проклятый, затыкая дыры. Если иногда чудом мне удавалось заполнить все вакансии — на другой день надо было все начинать сначала, а иногда положение еще и ухудшалось. Постоянно служили от силы двадцать процентов работников; остальные — плавник. Постоянные служащие выживали новобранцев. Постоянные получали от сорока до пятидесяти долларов в неделю, иногда шестьдесят или семьдесят пять, а, бывало, до сотни в неделю, то есть зарабатывали они много больше клерков и часто больше управляющих. А новички — те с трудом получали десять долларов в неделю. Некоторые, проработав часок, бросали все к черту, часто швырнув пачку телеграмм в мусорный ящик или в сточный желоб. Увольняясь, они требовали немедленного расчета, что было невозможно по причине усложненного делопроизводства. Нельзя было раньше, чем через десять дней, сказать, кто сколько заработал. Сперва я приглашал посетителей присесть и все разъяснял им в деталях. Пока не сорвал связки. Скоро я научился экономить силы для самого необходимого. Главное, каждый второй малый был прирожденный лгунишка, да еще и плут впридачу. Большинство поступали и увольнялись не однажды. Некоторые считали это великолепным способом искать другую работу, поскольку по долгу службы им приходилось бывать в сотне офисов, куда раньше их и на порог бы не пустили. К счастью, Макговерн, старый верный швейцар, выдававший бланки заявлений, обладал зоркостью камеры. А у меня под рукой стояли конторские книги, куда заносились все соискатели, хоть однажды прошедшие через мою молотилку. Конторские книги составлялись подобно полицейскому протоколу: они были испещрены красными пометками, означавшими тот или иной проступок. Судите сами, в каком затруднительном положении я оказался: каждое второе имя было отмечено воровством, мошенничеством, хулиганством, слабоумием, извращенностью или идиотизмом. «Будь осторожен — такой-то такой-то — эпилептик!» «Не бери этого — он ниггер!» «Внимание! Икс оттрубил в Даннеморе или где-нибудь в Синг-Синге{4} пару лет».
Если бы я оказался фанатом этикета, никто так и не был бы принят. Мне пришлось учиться очень быстро, и не по книгам, а на собственном опыте. Существовала тысяча и одна подробность, по которым можно было судить о соискателе: я должен был учитывать их все сразу, и притом быстро, ведь за короткий день, даже если вы расторопны, как чародей, — вы можете нанять столько-то и не более. Неважно, скольких я принимал — работников всегда не хватало. На следующее утро все надо было начинать сначала. Некоторые, я знал, проработают только один день, и тем не менее я был вынужден брать их тоже. Система не отвечала требованиям, но критика системы не входила в крут моих обязанностей. Мне предписывалось нанимать и увольнять. Я был в самом центре диска, который крутился так быстро, что не мог остановиться. Тут требовался механик, но с механизмом, по мнению начальства, все было в порядке, все было прекрасно и замечательно, да вот только временно вышло из-под контроля. Вышедшее из-под контроля включало: эпилепсию, воровство, вандализм, извращения, ниггеров, евреев, проституток и — почему бы нет? — иногда забастовки и стачки. Из-за чего, следуя логике начальства, надо было брать большую метлу и начисто выметать конюшню, или браться за ружье и дубинку и вкладывать разум в бедных идиотов, страдавших иллюзией глобального несовершенства того, что имеет место. Иногда оказывалось полезным потолковать о Боге, или устроить общую спевку, может, и премия иногда уместна, если не помогают слова. Но вообще-то самое важное — поддерживать на уровне прием и увольнение. Пока есть люди и боеприпасы — мы на коне, и танки наши быстры. Тем временем Хайми без устали принимал слабительные пилюли в количестве, достаточном, чтобы разнесло заднее место, если бы у него таковое имелось, но заднего места, у него не было. Он только воображал, что оправляется. Он только воображал, что валит в унитаз. Бедняга был на самом деле в трансе. Надо следить за сотней контор, и в каждой свой штат курьеров — мифический, если не гипотетический; были курьеры действительные и вымышленные, осязаемые и неосязаемые. Хайми приходилось тасовать их весь день напролет, а я тем временем затыкал дыры, которые тоже были воображаемыми, ведь никто не мог сказать наверняка, прибудет ли новобранец, отправленный в филиал, завтра, послезавтра или никогда. Некоторые из них терялись в метро и в лабиринтах под небоскребами, некоторые мотались весь день по городской железке, пользуясь тем, что униформа разрешает бесплатный проезд, а они, может быть, никогда не наслаждались ездой весь день напролет по городской железке. Некоторые отправлялись в сторону острова Статен,{5} а оказывались в Канарси или еще в каком-нибудь другом месте, где их в состоянии комы подбирал полицейский. Некоторые забывали место жительства и исчезали совершенно. Некоторые, нанятые для работы в Нью-Йорке, месяц спустя возникали в Филадельфии, как будто так и надо, как по Хойлю.{6} Некоторые уже собирались прибыть к месту назначения, но по пути решали, что проще продавать газеты, и начинали продавать, в нашей же униформе, пока не попадались с поличным. Некоторые, повинуясь странному упреждающему инстинкту, прямиком шли в полицейский участок.
По утрам, только придя в контору, Хайми начинал чинить карандаши. Он священнодействовал, невзирая на многочисленные вызовы, ибо, как он объяснил мне позже, если первым делом не очинить карандаши, они так и останутся неочиненными. Следующим делом было выглянуть в окно и посмотреть, как там погода. Потом, только что заточенным карандашом, он выводил небольшую рамку вверху грифельной доски, которая у него всегда под рукой, и в этой рамке фиксировал состояние погоды. Это, говорил он мне, часто служит полезным оправданием. Если лежит снег толщиной в тридцать сантиметров, если на дорогах слякоть, то самому дьяволу простительно, что он не слишком гоняет фишки, а уж менеджеру персонала тем паче можно простить то, что он не до конца затыкает дыры в такие дни, верно? Но что для меня так и осталось тайной, так это то — почему он после починки карандашей не отправляется прямиком срать, а включает коммутатор в сеть. Это он мне тоже впоследствии объяснил. Так или иначе, каждый день начинался с суматохи, жалоб, запора и вакансий. Еще он начинался с громких духовитых ветров, дурного запаха изо рта, расшатанных нервов, эпилепсии, менингита, низкого жалованья, просроченных расчетов, поношенных ботинок, шпор, плоскостопия, потерянных записных книжек и украденных авторучек, телеграмм, выброшенных в канализацию, с угроз вице-президента и советов управляющих, с пререканий и споров, с ливней и оборванных линий, с новых и хорошо забытых старых методов интенсификации труда, с надежды на лучшие времена и молитвы о премии, которую так и не давали. Новые курьеры брали на себя лишнего, погибали под пулеметной очередью, старые зарывались все глубже, как крысы в сыр. Все были неудовлетворены, а в особенности публика. С Сан-Франциско можно связаться по проводу за какие-то десять минут, но доставка послания адресату могла занять целый год, если оно все же его достигало.
Христианский союз молодых людей,{7} озабоченный укреплением морали рабочих парней повсюду в Америке, устраивал ежедневные собрания, и если я не отпускал туда нескольких щеголеватых юнцов послушать Уильяма Карнеги Астербильта младшего, то получал выговор по службе. Мистер Мэллори из Благотворительной Лиги хотел бы знать, могу ли я уделять ему иногда несколько минут, чтобы выслушивать его рассказы об образцовых заключенных, освобождаемых под честное слово, которые были бы счастливы служить в любом качестве, даже курьерами. Миссис Гуггенхоффер из организации «Милосердие для евреев» была бы польщена, если бы я поспособствовал ее начинанию по поддержке некоторых бедствующих семей, которые бедствовали потому, что все члены семьи немощны, неполноценны и недееспособны. Мистер Хаггерти из общества «Приют беглецов» был уверен, что у него как раз имеется несколько подходящих юнцов для меня, если я рискну дать им шанс: каждого довели до ручки их мачехи и отчимы. Мэр Нью-Йорка станет бы мне крайне признателен, если я лично приму участие в подателе письма, за которого он всячески ручается, но почему он не подыскал «подателю» работу сам — оставалось тайной. Человек, склонившийся над моим плечом, протягивает мне клочок бумаги, на котором начертано: «Я все понимаю, но ничего не слышу». Лютер Уинифред стоит подле него, полы его задрипанного пиджака соединены булавками. Лютер на две седьмых чистый индеец, а на пять седьмых американец немецкого происхождения, так он сам объясняет. По индейской линии он принадлежит к племени кри, он один из крей штата Монтана. Его последняя работа — мытье витрин, но штаны на нем висят страшно, у него совсем нет жопы в штанах, и ему стыдно влезать на лестницу в присутствии дам. Он только вчера выписался из больницы, и потому крайне слаб, но не настолько слаб, чтобы не суметь разносить телеграммы, так он полагает.
А еще Фердинанд Миш, как я мог о нем забыть? Он простоял в очереди все утро, чтобы сказать мне несколько слов. Я не ответил на его письма. Это правда? — спрашивает он меня вкрадчиво. Разумеется, нет. Я смутно припоминаю последнее письмо, которое он отправил из госпиталя «Кота и Пса» к Большому Конкурсу, где числился обслугой. Он сказал, что раскаивается в том, что отказался от должности. Но это произошло по вине отца, который подавляет его свободу и лишает всякой радости. «Сейчас мне двадцать пять, — писал он, — и, думаю, мне не следует впредь спать с моим отцом, не так ли? Я слышал о вас как об истинном джентльмене, теперь я сам за себя отвечаю и надеюсь, что …» Макговерн, старина швейцар, стоит рядом с Фердинандом и ждет, когда я подам знак. Ему хочется отвесить Фердинанду под зад коленом, он еще помнит, как тот лет пять назад в полной униформе корчился в припадке эпилепсии на тротуаре перед главным входом в офис. Но, черт побери, я не могу дать ему знак! Я собираюсь предоставить несчастному ублюдку последний шанс. Может быть, я пошлю его в Чайна-таун, где служба относительно спокойна. Тем временем Фердинанд облачается в задней комнате в униформу, а я читаю послание некоего сироты, который горит желанием «помочь компании достичь подлинного успеха». Он говорит, что если я дам ему возможность, он будет молиться за меня каждое воскресенье, в которое посетит церковь, исключая те воскресенья, когда он должен отмечаться у офицера, надзирающего за его досрочным освобождением. Ясное дело, он ничего не совершил. Просто толкнул одного парня, а тот упал, ударился головой и сдох. Далее: экс-консул из Гибралтара. Великолепный почерк, великолепнейший. Прошу его заглянуть в конце дня — есть в нем нечто подозрительное. Тем временем у Фердинанда в раздевалке начинается припадок. Хорошенькое дельце! Если бы это произошло в подземке, с номером на фуражке и все такое, меня бы немедленно вышвырнули на улицу. Далее: однорукий парень, сердитый как черт, поскольку Макговерн указует ему рукой на дверь. «Что за дьявольщина! Я силен и здоров, разве не так?» — орет он и в доказательство легко поднимает стул единственной рукой и разбивает его на куски. Я возвращаюсь к столу, а там уже лежит для меня телеграмма. Вскрываю. От Джорджа Блазини, нашего бывшего курьера № 2459 юго-вост. филиала. «Прошу прощения, что я уволился так скоро, но работа не соответствовала моей врожденной лени, а вообще-то я очень люблю труд и очень бережлив, но как часто мы не в состоянии управляться с нашей гордыней». Говно Сначала я был полон оптимизма, несмотря на сжимавшие меня тиски. Я имел идеалы и следовал им, нравилось это вице-президенту или нет. Каждые десять дней он вызывал меня на ковер и выговаривал мне по поводу того, что у меня «слишком доброе сердце». В моем кармане деньги никогда не водились, зато я свободно распоряжался чужими деньгами. Покуда я оставался боссом, мне открывали кредит. Я тратил деньги направо и налево; я снимал с себя одежду и белье, отдавал книги и все, что находил для себя излишним. Была бы моя власть, я бы всю компанию отдал тем беднягам, которые осаждали меня. Если просили десять центов — я давал полдоллара, а когда просили доллар — давал пять. Я не считал, сколько даю, мне было легче одолжить, чем отказать. Ни разу в жизни я не сталкивался с таким средоточием беды и надеюсь не столкнусь впредь. Люди бедствуют повсюду — так было всегда и всегда будет. А под ужасной бедностью тихо горит огонь, обычно невидимый, незаметный. Но он разгорится, и если у кого-нибудь достанет отваги раздуть его — он способен стать большим пожаром. Меня постоянно убеждали не быть мягким, сентиментальным, милосердным. Будь тверд! Будь жесток! — предостерегали меня. К чертям собачьим! — говорил я себе, я буду щедрым, уступчивым, незлобивым, терпимым и мягким. Сначала я выслушивал каждого до конца, и если не мог дать работу — давал деньги, а если не было денег — давал сигарету или старался ободрить словом. Но я что-то давал! Результат оказался ошеломительным. Никто не мог предположить такого эффекта от добрых дел и добрых слов. Меня засыпали благодарностями, лучшими пожеланиями, приглашениями, трогательными подношениями. Если бы я обладал настоящей властью, а не был бы пятым колесом повозки, Бог знает, чего бы я не совершил! Я бы сумел использовать телеграфную компанию «Космодемоник» в качестве плацдарма, чтобы привести все человечество к Богу, я бы преобразил всю Северную и Южную Америку, и доминион Канаду впридачу. Я знал секрет: быть щедрым, быть добрым, быть терпимым. Я вкалывал за пятерых. Три года почти не спал. У меня не было приличной сорочки, и часто мне было до того стыдно клянчить деньги у жены и вскрывать копилку собственного ребенка, что я шел на обман и грабил слепого продавца газет на станции метро, чтобы добыть мелочь на трамвай и вовремя приехать на работу. Я столько повсюду задолжал, что даже за двадцать лет упорного труда не смог бы расплатиться. Я брал у тех, кто имел, и давал тем, кто нуждался, и это правильно, я поступил бы точно так же, окажись опять в подобной ситуации.