«Прошу извинение за то, что в настоящем письме должен скрыть имена действующих лиц. Хотя это не так важно теперь, как было пять лет тому назад, когда еще была жива моя мать, но все же я предпочитаю не доводить до всеобщего сведение наших семейных дел. Тем не менее, я чувствую себя обязанным дать вам объяснение происшедшего, так как ваша теория, не смотря на свою ошибочность, была чрезвычайно остроумна. Для большей ясности изложение я должен начать свою историю издалека.
Мои родители были уроженцы Англии и в начале пятидесятых годов эмигрировали в Соединенные Штаты. Они поселились в Рочестере в штате Нью-Йорк, и там отец завел большой склад материй. Нас было только два сына у родителей, я, Джемс, и мой брат, Эдуард. Я был на десять лет старше брата и после смерти отца заменил его, как и подобает старшему брату. Эдуард был прелестнейший, веселый, живой мальчик. Но с самых малых лет в нем был один недостаток, который с годами становился все заметнее и ничем нельзя было его искоренить. Мать видела этот недостаток так же хорошо, как и я, но продолжала по-прежнему баловать и портить Эдуарда, потому что этот мальчик был так очарователен, что ему ни в чем нельзя было отказать. Я старался, сколько мог, сдерживать его, и он стал ненавидеть меня за это.
Наконец; он взял такую волю, что мы уже ничем не могли удержать его. Он уехал в Нью-Йорк и стал падать все ниже и ниже. Сначала он был только кутила, а затем сделался преступником. И не прошло двух лет, как он сделался самым известным из шайки нью-йоркских отпетых негодяев. Он подружился с Спарроу Мак-Кой, руководителем шайки и самым худшим из негодяев. Они сделались шуллерами и посещали лучшие отели Нью-Йорка. Мой брат был превосходным актером (он мог бы сделаться знаменитостью на сцене, если бы захотел) и разыгрывал роль молодого, знатного англичанина или какого-нибудь простака с Запада, или неопытного юношу-студента, смотря по тому, что было удобнее для целей Спарроу Мак-Коя. И, наконец, однажды Эдуард нарядился молодой девушкой и оказался такой лакомой приманкой для мужчин, что с тех пор такое переодеванье сделалось его любимым фокусом.
И они могли бы безнаказанно продолжать свои мошенничества (так ловко вели они свою игру), если бы довольствовались только шуллерством и не покидали Нью-Йорка; но им вздумалось попытать счастья и в Рочестере, и они подделали там чек. Хотя чек был подделан моим братом, но всем было известно, что он сделал это под влиянием Спарроу Мак-Коя. Я купил этот чек, что стоило мне больших денег. Затем я отправился к моему брату, положил чек перед ним на стол и поклялся ему, что если он не покинет страну тотчас же, я представлю этот чек в суд. Сначала он только засмеялся.
«Ты не можешь представить чек в суд, не разбивши сердца нашей матери», — сказал он, а он знал, что я не в силах нанести матери такой удар. Но я, однако, дал ему понять, что сердце нашей матери уже разбито, и что я твердо решил скорее видеть своего брата в Рочестерской тюрьме, нежели шуллером в Нью-Йорке. Тогда, наконец, он уступил, дал мне торжественное обещание, что не увидит более Спарроу Мак-Кой, что уедет в Европу и что займется каким-нибудь честным трудом или торговлей, если я пристрою его к какому-нибудь делу. Я немедленно отправился с ним к старинному другу нашей семьи, Джо Уилльсону, который занимался экспортом американских часов за границу и уговорил его сделать Эдуарда своим агентом в Лондоне, за небольшое вознаграждение и пятнадцать процентов комиссионных с продажи. Наружность и обращение Эдуарда были таковы, что он тотчас же пленил старого Уилльсона и через неделю уже был отправлен агентом в Лондон с образцами различных часов.
Мне показалось, что эта история с подложным чеком, действительно, напугала брата, и могла заставить его исправиться и приняться за честный труд. У него был разговор с матерью перед отъездом, и слова матери растрогали его, потому что она всегда была для него нежнейшей матерью в мире, хотя он приносил ей только одно горе. Но меня тревожила мысль о том влиянии, которое имел на него Спарроу Мак-Кой, и я отлично понимал, что он может исправиться лишь в том случае, если не будет иметь никаких сношений с Мак-Коем. У меня был друг в Нью-Йорке, полицейский сыщик, с помощью которого я следил за Мак-Коем. И когда, через две недели после отъезда брата я узнал, что Мак-Кой купил место на пароходе «Этрурия», я ни минуты не сомневался, что он едет в Англию, следом за Эдуардом, чтобы сманить его обратно в Америку, и снова приняться с ним за прежние дела. Я тотчас же решился также ехать в Англию, и свое влияние противопоставить влиянию Мак-Коя. Я знал, как думала и моя мать, что я обязан ехать и попытаться спасти брата. Мы провели последний вечер вместе, молясь за успех моего путешествие, и на дорогу мать дала мне свое Евангелие, подаренное ей отцом в день их свадьбы, чтобы я хранил его всегда у себя на груди.
Я отправился на том же пароходе, как и Спарроу Мак-Кой, и получил, во всяком случае, некоторое удовлетворение в том, что своим присутствием испортил ему прелесть путешествия. В первый же вечер на пароходе, войдя в курильную комнату, я увидел его за карточным столом, окруженного полдюжиной молодых шелопаев, которые везли в Европу свои полные кошельки и пустые головы. Он готовился собирать свою жатву, и она обещала быть очень богатой. Но я скоро уничтожил его надежды.
— Джентльмэны, — обратился я к присутствующим, — известно ли вам, с кем вы играете?
— Что вам до этого? — вмешался Мак-Кой и у него вырвалось проклятие. — Занимайтесь своими делами и не суйте нос в чужие.
— А кто же он такой? — спросил один из присутствующих.
— Спарроу Мак-Кой, известнейший шуллер Соединенных Штатов.
Мак-Кой вскочил с бутылкой в руке, но вспомнил, что находится не в Америке, а на английском пароходе, под флагом Старой Англии. За покушение на убийство ему грозила тюрьма и виселица по английским законам.
— Докажите свое обвинение! — крикнул он.
— Докажу! — отвечал я. — Заверните правый рукав вашей сорочки до плеча, и тогда я или докажу свое обвинение, или буду отвечать за клевету.
Он побелел, как полотно, и не ответил ни слова. Дело в том, что я знал кое-что насчет фокусов Мак-Коя; мне было известно, что он и подобные ему шуллера имеют приспособление из эластической пружины, обхватывающее руку повыше кисти и спрятанное в рукав сорочки. Посредством этого приспособление они незаметно подменяют одни карты другими. Я сделал свое обвинение в полной уверенности, что у Мак-Коя скрыт в рукаве такой механизм, и моя уверенность оправдалась. Проклиная меня, он выбежал из курильного салона и за все время пути не показывался более. На этот раз мне удалось таки поквитаться с мистером Спарроу Мак-Кой.
Но он скоро отплатил мне за это, потому что, как только дело коснулось нашего влияние на Эдуарда, влияние Мак-Коя на каждом шагу пересиливало мое. Эдуард хорошо вел себя в Лондоне первые недели по приезде, и у него недурно пошла торговля американскими часами, но как только негодяй Мак-Кой снова стал на его пути, все пошло по-старому. Я старался всеми силами спасти брата, но все было напрасно. Вскоре по приезде, до меня дошли слухи о большом скандале, происшедшем в одном из лондонских отелей: приезжего богатого иностранца обыграли два сговорившихся шуллера, и полиция уже взялась за это дело. Я узнал об этом из вечерних газет и тотчас же догадался, что эти два шуллера — мой брат и Мак-Кой. Я немедленно отправился на квартиру к Эдуарду. Мне сказали там, что он уехал вместе с высоким джентельмэном, что квартиру он очистил и взял с собой все свои вещи. Квартирная хозяйка добавила, что она слышала, как он приказал извозчику ехать на станцию Инстон, а высокий джентльмен, кажется, говорил что-то про Манчестер.
Взглянув на росписание поездов, я решил, что они, вероятно, спешили к 5-часовому поезду, хотя был еще и другой в 4 ч. 35 м., к которому они могли поспеть. Я приехал на станцию к самому отходу пятичасового поезда, но не видел их ни на станции, ни в поезде. Они, вероятно, уехали с более ранним поездом, и я решил следовать за ними в Манчестер и розыскивать их по всем отелям. В последний раз обратиться к моему брату с мольбой во имя всего чем он обязан матери — и для него еще возможно спасение. Мои нервы были сильно натянуты и я закурил сигару, чтобы успокоиться. В этот момент, когда поезд уже готов был двинуться, дверь моего отделение распахнулась, и я увидел перед собой на платформе Мак-Коя и моего брата.
Они были оба переодеты, так как знали, что полиция ищет их. Мак-Кой был в пальто с меховым, высоко поднятым воротником, так что видны были только его глаза и нос. Мой брат был одет женщиной, черный вуаль закрывал его лицо, но, конечно, я тотчас же узнал его. Я вздрогнул и заметил, что Мак-Кой тоже узнал меня. Он сказал что-то кондуктору, тот захлопнул дверь и подвел их к следующему отделению. Я пытался остановить поезд, но было уже поздно — поезд шел полным ходом.
Они были оба переодеты, так как знали, что полиция ищет их. Мак-Кой был в пальто с меховым, высоко поднятым воротником, так что видны были только его глаза и нос. Мой брат был одет женщиной, черный вуаль закрывал его лицо, но, конечно, я тотчас же узнал его. Я вздрогнул и заметил, что Мак-Кой тоже узнал меня. Он сказал что-то кондуктору, тот захлопнул дверь и подвел их к следующему отделению. Я пытался остановить поезд, но было уже поздно — поезд шел полным ходом.
Как только мы остановились в Уилльсдэне, я тотчас же перешел в следующий вагон. Вероятно, никто не видел, как я пересаживался, так как на станции было многолюдно и шумно. Мак-Кой, конечно, ожидал моего появления, и весь путь между Инстоном и Уилльсдэном употребил на то, чтобы как можно больше восстановить брата против меня. Еще никогда не было мне так трудно подействовать на Эдуарда и смягчить его. Я пробовал убеждать его всеми возможными средствами. Я рисовал ему перспективу быть заточенным в английской тюрьме. Я говорил о печали и отчаянии матери, когда я, вернувшись, сообщу ей ужасную весть. Я говорил все, чем только можно было тронуть его сердце; но все было напрасно. Он слушал меня с холодной усмешкой на своем красивом лице, между тем как Мак-Кой бросал мне какое-нибудь оскорбительное замечание, и старался поддержать брата в его упорном равнодушии ко всем моим доводам.
— Почему бы вам не открыть воскресную школу? — с насмешкой спрашивал Мак-Кой и продолжал, обращаясь брату: — Он думает, что у вас нет ни какой воли. Он считает вас ребенком, которого можно водить на помочах. И только теперь начинает убеждаться, что вы — такой же взрослый мужчина, как и он.
Эти слова подняли во мне всю желчь. Я поддался вспышке гнева и в первый раз в жизни заговорил с братом грубо и жестко. Может быть, такой тон принес бы пользу, если бы я употреблял раньше и чаще.
— Взрослый мужчина! — повторил я с горечью. — Очень рад слышать такое подтверждение вашего друга, потому что никогда не принял бы вас за мужчину теперь в этом наряде молоденькой пансионерки. Я думаю, во всей стране не найдется более презренного существа, чем вы, переряженный в платье девчонки.
Мои слова заставили его покраснеть, потому что он был тщеславен и не терпел насмешек.
— Я накинул этот плащ просто от пыли, — сказал он, сбрасывая плащ. — Надо было замести свои следы от полиции, у меня не было другого выбора. — Он снял также и шляпку с вуалем и спрятал ее вместе с плащом в коричневый чемодан. — Во всяком случае, этого маскарада не потребуется, пока не придет кондуктор, — добавил он.
— Не потребуется даже и тогда, — возразил я и, схватив чемодан, выбросил его в окно. — Теперь я постараюсь, чтобы вам никогда не пришлось более наряжаться молодой девицей. Если только этот маскарад спасает вас от тюрьмы, так я предпочитаю видеть вас в тюрьме.
Такой тон подействовал на него. Я тотчас же увидел, что перевес на моей стороне. Натура моего брата гораздо скорее могла быть побеждена грубостью, чем лаской. Он покраснел от стыда, глаза его наполнились слезами. Но Мак-Кой, заметив, что я беру верх, поспешил вмешаться!
— Он мой друг, вы не смеете издеваться над ним! — крикнул он.
— Он мой брат, вы не смеете губить его! — отвечал я. — Я вижу, что, кроме тюрьмы, ничто не спасет его от вас. В таком случае он должен быть в тюрьме, я об этом постараюсь.
— О, так вы готовы донести на него, да, готовы? — крикнул Мак-Кой, выхватив из кармана револьвер.
Я вскочил с места, пытаясь схватить его за руку, но не успел и отскочил в сторону. Грянул выстрел, и пуля, предназначенная мне, пронизала сердце моего несчастного брата.
Он свалился на пол без стона, а Мак-Кой и я, оба в ужасе, опустились возле него на колени стараясь вернуть его к жизни. Мак-Кой еще держал в руке заряженный револьвер, но его и моя злоба и наша взаимная ненависть мгновенно утихли перед этой внезапной трагедией. Мак-Кой первый опомнился и сознал всю опасность нашего положения. Поезд в это время сильно замедлил ход, и это дало возможность к спасению. Мак-Кой поспешно открыл дверь, но я с такой же быстротой кинулся за ним, схватил его, и через минуту мы, вцепившись друг в друга, скатились вниз по крутой железнодорожной насыпи. При падении я ударился головой о камень и потерял сознание. Когда я очнулся, то оказался лежащим в кустарнике, недалеко от железнодорожной линии, и кто-то прикладывал мне к голове мокрый платок. Это был Спарроу Мак-Кой.
— Нельзя же было оставит вас в таком состоянии, — сказал он. — Я не желаю быть виновным в смерти вас обоих в один и тот же день. Вы любили своего брата, я в этом не сомневаюсь; но вы не любили его ни на один цент более, чем я любил его, хотя вы, может быть, скажете, что я странным образом доказал ему свою любовь. Как бы то ни было, мир кажется страшно пустым теперь, когда нет более Эдуарда, и я ни капли не забочусь о том, пошлете вы меня на виселицу или нет.
При падении он вывихнул ногу, и вот мы сидели рядом, он с вывихнутой ногой, я с ушибленной головой, и все говорили и говорили, пока наконец моя горечь против него начала смягчаться и переходить в нечто подобное симпатии. Имело ли смысл мстить за смерть человеку, которого эта смерть поразила также, как и меня? И кроме того, даже и при желании я не мог бы донести в суд на Мак-Коя, не причинив этим нового огорчение матери и нового позора нашей семье, так как пришлось бы огласить поведение брата, между тем как мы старались его всегда скрывать, сколько возможно. И таким образом, вместо того чтобы мстить виновному, я старался найти средства спасти его от правосудия.
Из слов Мак-Коя я мог заключить, что если в карманах моего брата не окажется каких-либо писем или документов, то полиция не будет иметь возможности установить его личность и причину его смерти. Его билет и багажная квитанция находились в кармане у Мак-Коя, и подобно большинству американцев, мой брат находил более удобным и выгодным купить все необходимые вещи в Лондоне, вместо того чтобы везти их из Нью-Йорка, так что и белье, и платье у него было все новое, купленное в Лондоне, и не имело меток. Чемодан, который я выбросил из окна, мог упасть в кустарник, где лежит незамеченный ничьим глазом или, может быть, его подобрал какой-нибудь прохожий; но даже если он найден полицией, он не даст ей никаких новых указаний. Во всяком случае, в лондонских газетах мне не приходилось никогда читать о находке чемодана.
Я не могу упрекнуть полицию в неспособности или недогадливости. Она сделала все, что было в ее силах. У нее была только одна нить, очень незначительная, по которой можно было следовать. Я говорю о том крошечном зеркальце, круглом зеркальце, которое было найдено в кармане моего брата. Это ведь не слишком обыкновенная вещь такое зеркальце в кармане молодого человека, не правда ли? Игрок мог бы сказать вам, какое значение имеет это зеркальце для шуллера. Если вы немного отодвинетесь от стола и положите это зеркальце к себе на колени, то будете видеть в нем все карты, которые сдаете своему противнику. Это зеркальце имеет для шуллера такое же большое значение, как и эластическая пружина, скрывавшаяся в рукаве Мак-Коя. Следуя за этой нитью, полиция могла бы добраться до самой сути дела.
Мне остается сказать немногое. Мы с Мак-Коем, в этот вечер дошли пешком до ближайшей деревни Амершэм, а затем уехали в Лондон. Из Лондона Мак-Кой отправился в Каир, а я вернулся в Нью-Йорк. Моя мать умерла через шесть месяцев и никогда не узнала о том, что произошло. Она вообразила, что Эдуард ведет честную и трудовую жизнь в Лондоне, и я не имел силы открыть ей правду. Она умерла с его именем на устах.
Мне остается попросить вас, сэр, об одной маленькой услуге, которую буду считать наградой за это длинное объяснительное послание. Вы помните Евангелие, найденное на железнодорожной линии? Я всегда носил его в боковом кармане, и оно, должно быть, выпало при моем падении. Это Евангелие представляет для меня великую ценность, оно было нашей фамильной книгой, и на его заглавном листе рукой отца был записан день рождения мой и брата Эдуарда. Прошу вас, сэр, обратиться в то учреждение, где хранится это Евангелие и переслать его мне. Оно не имеет цены ни для кого, кроме меня. Если вы отправите его по следующему адресу: м-ру X., Библиотека Бассано, Бродвэй, Нью-Йорк, то оно непременно дойдет до меня».
1898