— Но некоторые из них, — произнес лама тихо, — на самом деле притворяются. Они не теряли память, понимаешь? Это исламские шпионы!
— Ну уж!
— Я знаю. Я чувствую! Они и не скрывают. Вот ты скажи, ты веришь в перерождение?
Он смотрел на Цыгана.
— В хорошую бутылку верю, а больше ни во что, — сказал Цыган.
— Это не преступление, патер-лама, — сказал Коршун. — Я иногда тоже ловлю себя на такой мысли. Только здесь у нас, ребята, и нечего выпить, и не хочется.
Вот это было горькое и неприятное открытие для моих спутников. Они не скрывали своих чувств.
— Молчать, молчать, молчать! — закричал лама. — Иначе я вызову спецслужбу!
— С тебя станется, — сказал Коршун и спрыгнул вниз. Он встал рядом с патер-ламой и оказался на две головы выше. Патеру это не понравилось, и он быстро отступил в сторону.
— А почему ислам — это плохо? — спросил я.
— Потому что ублюдки — мусульмане, — ответил Коршун. — Это проверено. Так что если ты мусульманин, значит, пробрался к нам со шпионскими целями.
— Значит, мне нельзя верить во что хочу?
— Верь в свою мамашу, — ответил Коршун. — Но с предателями у нас здесь строго. Мы — буддисты-идеалисты.
— Так разве ты не видишь, Коршун, — закричал патер-лама, — что этот самый…
— Меня Седым прозвали, — сказал я.
— Этот Седой к нам подослан!
— Это мы без тебя посмотрим.
— Его надо пытать, — потребовал патер-лама. — Его надо отдать на пытку.
— Послушай, уважаемый патер-лама, — устало сказал Коршун. — У нас на носу бой. Когда кто погибнет, ты и проверишь, кто кем стал. А пока мне люди нужнее здесь, чем в пыточной.
— Пускай пока будет по-твоему, — согласился патер-лама, хотя так, конечно, не думал, — но я считаю своим долгом доложить.
Затем, переведя дух, патер-лама изложил нам скучным голосом религию нашего детства. По крайней мере мы должны были в это поверить. Это и в самом деле был примитивного вида буддизм. Мне непонятно, кто и почему выбрал для наемников именно буддизм, но я покорно выслушал идеи о том, что ничто на свете не умирает и не исчезает. Со смертью мы рождаемся вновь — в образе существа, характер и положение которого в обществе точно соответствует тому, много ли ты грешил или совершал добрые дела. Перевесили плохие дела — стал ты паршивым псом, перевесили хорошие — господином полковником или даже королем. А уж еще лучше — самим патер-ламой.
Я предположил — да не у кого было спросить, — что буддизм здесь придумали для того, чтобы не заниматься похоронами или устраивать церкви. Ты погиб, а там судьба разберется. Потом придумали еще дракона, которого никто не видел, вот и вся мифология. Остальное — дело твоей фантазии.
Из этой лекции я узнал другое, нечто более важное для моей миссии: наши враги, по крайней мере так утверждает патер-лама, — мусульмане. Значит, мы должны сражаться где-то на Северном Кавказе. А может, и за его пределами. Но вряд ли за границей — уж очень обычен здесь русский язык.
Тогда моя теория о том, что я попал в будущее, получала косвенное подтверждение. Именно в какой-то завтрашней войне и мог возникнуть локальный конфликт на окраинах бывшей империи. Вот и сражаются год за годом, перегоняя друг друга из траншеи в траншею. А так как эта война совершенно нелегальная, то и собирают людей по ветеранским организациям.
Тогда получает объяснение метод мобилизации. Вместо того чтобы объяснять каждому кандидату, что он должен участвовать в чем-то за гранью закона, его просто заставляют все забыть.
Для этой цели лучше всего подходят именно ветеранские союзы или группы в провинции. Туда попадают молодые люди, смертельно больные войной. И раз им не с кем воевать, они тянутся друг к другу.
Остается только установить связи с их руководством. С каким-нибудь Порейкой, который спит и видит, как бы продаться. Не исключено, что в этих делах замешаны и высокие чины — в сущности, мы имеем дело с работорговлей или видом торговли оружием. Только его одушевленной частью. И эта одушевленная часть становится неодушевленной.
Стоп. Логика подсказывает пути самые обычные, а в нашем мире это опасно. Если ты видишь что-то откровенно яркое, зовущее и вполне доступно лежащее на земле, то остановись в отдалении и подожди, пока игрушку поднимет твой злейший враг. Так учил меня Сенька Клоп, беда нашего детдома. Каким-то чудом он попал в Карабах еще в те времена и видел такие игрушки-ловушки, может, сам в них играл. Впрочем, и это может быть легендой типа «белых колготок», которые возникали в различных конфликтах. «Белые колготки», красивые девки — мастера спорта по стрельбе, почему-то из Литвы. Я о них наслышался в свое время, правда, ни одной из них не поймали, хотя с наслаждением врали о том, как перед расстрелом каждую пропускали сквозь взвод.
Патер-лама стал собираться — он был нами недоволен, и я подумал, что если здесь есть свои чекисты, он первым делом побежит им докладывать.
— Вы с ним поосторожнее, ребята, — сказал Коршун нам с Цыганом, — подлая натура.
— Таких в конце концов на мину сажают, — сказал Цыган.
— Мы тут этими штучками не занимаемся, — ответил Коршун. — У нас и без него врагов довольно. Если город не защитим, то ублюдки знаешь что с нашими сделают?
— Представляю, — сказал Цыган. Но, видно, он не очень представлял. — А курево выдают? — спросил он.
— Можешь взять — в том ящике лежат. Только здесь курить не хочется.
— Почему? — спросил Цыган.
— Наверное, нервное напряжение, — сказал Коршун. — Или климат. Хрен его знает.
Я пошел наружу, посмотрел, как устроились мои люди. Перед уходом я задал один вопрос Коршуну:
— А почему здесь крыш нет?
— Потому что дождей не бывает, — ответил Коршун неуверенно. Видно, сам задавал себе или кому-то этот вопрос и не смог получить ответа.
— Я не про дождь, — сказал я. — А что, если они нас бомбить будут?
— Вряд ли, — сказал Коршун.
— Давай сами сделаем, бревен вокруг много, насыплем сверху земли.
— А то дождик в любой момент пойти может, — добавил Цыган, запустив пальцы правой руки в лохматую шевелюру.
— Отставить пустые разговоры! — прикрикнул на нас Коршун. Словно мы его обидели.
А может быть, потому, что Цыган опять попал в точку — Коршун и сам не знал ответов на некоторые вопросы. И его злила собственная неосведомленность.
Мне редко удается подумать. Если бы мне давали время обдумать свои действия, не говоря уж о мировых проблемах, я бы стал великим человеком. А так никогда не стану.
Я вернулся к себе в яму. Мордвин спросил, не приготовить ли чайку, я сказал, что не хочу, закрыл глаза и приготовился думать.
Не смейтесь. В институте, в общежитии, мне как-то пришлось существовать года два с одним активистом комсомола. Вечером он тихо напивался, но никому не мешал, только храпел, и мы — два его сожителя — кидали в него предметами. А утром он не шел на лекции, и, вернувшись днем в комнату, я заставал его в той же позе с закрытыми глазами. Но он не спал.
— Что ты делал? — спрашивал я его.
— Думал, — отвечал он.
С тех пор я завидую людям, которые выделяют мышление в самостоятельный процесс. Я-то хожу и думаю, лежу и думаю, сижу в кино и думаю, гуляю с Катрин и думаю. Из-за этого думаю недостаточно производительно.
Так вот, я закрыл глаза, чтобы думать. Придумать программу действия на основе того, что уже узнал и увидел в этой стране. Назовем ее Южной Осетией.
Раздался шум, постук костыля деревянной ноги — ввалился Мордвин.
— Был посланец из штаба, — сказал он. — Принес часы. Приходи к нам, поглядишь.
— Да погоди ты, не убегай, — взмолился я. — Объясни мне, новому человеку, что имеется в виду.
— Пойдем покажу. Так не объяснить, — сказал Мордвин.
Что ж, сбор информации бывает важнее ее осмысления. Пошли глядеть на какие-то часы!
Ким уже был в яме командира роты, и еще пришел командир третьего взвода. На столе посреди ямы стояли большие песочные часы.
Сантиметров тридцать высотой.
Песка в нижней половинке было совсем немного. Струйка сыпалась тонкая.
Коршун валялся на своей койке, не сняв сапог, прямо на одеяле.
— Пришли полюбоваться? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — пришли понять.
— А понимать нечего. Все как обычно, только с каждым разом все труднее. У меня в роте половина состава. Как я буду воевать?
Ким посмотрел на небо. Я нутром чуял, как в нем зреет желание воевать не по правилам. В нем был виден профессионал. Из тех профессионалов, которых не выносят начальники. Их в конце концов убивают, чаще свои, чем чужие.
— И сколько будет продолжаться боевое время? — спросил я, стараясь казаться существом разумным и легко обучаемым.
— Это определяется сиреной, — сказал Мордвин.
— А обычно?
— Обычно это определяется сиреной.
— Но у нас еще есть время пострелять, отдохнуть, погулять вокруг? — спросил Ким.
— Только учтите — до врага два шага. А они — ублюдки. И если вы к ним забредете, то никакое мирное время не поможет, — сказал Коршун.
— Тогда на хрен оно нам нужно! — воскликнул Ким с торжеством. Он оказался прав.
— У тебя есть начальник — это я, — сказал Коршун, вытащив из-за пояса кинжал с резной ручкой и рассматривая ее с некоторым удивлением, как археолог, выкопавший предмет из земли. — У меня есть начальник — комполка. У него — командующий армией.
— А кто часы заводит? — спросил Ким.
Он мне нравился с каждой минутой все более. У него была чудесная способность задавать неудобные и неприятные вопросы. И делал он это за меня, оставляя мне возможность побыть в хороших мальчиках.
— Из штаба армии приносят, — серьезно ответил Мордвин.
— В каждую роту?
— В каждую роту.
Я понял, что тут больше ничего не добиться, и сменил тему.
— Скажи, — обратился я к Коршуну, — кто такой тот странный мужик, что нас проверял, допрашивал, сюда привел, — во френче без знаков различия?
— Его зовут Шейн! Граф Шейн, главный разведчик, — сказал Коршун. — Он в штабе армии пополнением занимается. Большая шишка. А если заподозрит, то имеет право личной ликвидации.
— Не понял, — сказал Ким. — За что ликвидация?
— Нет гарантии, что среди пополнения не попадется шпион, — сказал Мордвин. — Это же элементарно.
— А как их определять? По именам?
— Кончай выкобениваться, — сказал Коршун. — Кончай. Если ты провокатор или предатель, зачем тебе подозрительное имя носить?
— Мы уходим. — Я потянул Кима за рукав. — Только скажи, когда нам быть готовыми к войне? Сегодня? Послезавтра?
Говоря так, я уже знал, что не послезавтра, потому что на дне нижнего конуса песочных часов появился маленький холмик.
— Проверьте оружие у бойцов, — сказал Коршун, — смотрите, чтобы все были здоровы. Ты мне за каждого человека отвечаешь! Потом можете отдохнуть. Часика три-четыре.
Когда мы по осыпавшейся траншее возвращались к себе, Ким мрачно сказал:
— Все они тебя учат. Сначала этот Коршун мне нормальным человеком показался, и тут я слышу — проверить оружие. Что это еще за оружие!
— А чем тебе оружие не понравилось?
— Я другое оружие видел, — сказал Ким. И осекся. Он не очень доверял другим. Видно, битый.
А мне это было даже удобнее. Битые ветераны недоверчивы и склонны скептически смотреть вокруг, а когда им вешают лапшу на уши, они быстро соображают, что это не философия, а мучное изделие.
Мне были нужны союзники, без союзников я вообще ничего не смогу сделать. А для того чтобы союзник был по-настоящему полезен, у него должна быть свобода воли. Как ни странно, это афористичное высказывание я услышал из уст Калерии Петровны, на фронтах не бывавшей. Это высказывание родилось в каком-то нашем лабораторном споре о том, как политики от древних времен до Сталина и Андропова добивались верности соратников. Саня Добряк стал доказывать (видно, подслушал у Сталина), что друзей можно сохранять, лишь держа их в неведении о собственном подлом характере или своих тайных делах. Ибо, а тут в дело вступают иезуиты, верность нужна нам для достижения великой цели. Раз так — молчи, кажись ангелом.
— Закурим? — спросил я.
Достал сигареты. Я вообще-то курю много, но по настроению. Иногда могу месяца два не курить, а вдруг сорвусь, и две пачки в день для меня — семечки.
Ким согласился.
— Надо будет получить курево, они обещали, — сказал он.
Мы затянулись. Курить мне не хотелось. Ким присел на корточки у стены траншеи — старая солдатская привычка, принесенная с Востока.
— Что ты знаешь об оружии? — спросил я.
Ким еще раз затянулся, с удивлением посмотрел на горящую сигарету, потом понюхал ее дым и спросил:
— Где ты эту траву достал?
Я и сам уже понимал, что с куревом неладно.
— Обыкновенные, — сказал я. — Я их еще у себя покупал. В Меховске.
Мне нужна была его реакция. Реакции не последовало. Он даже не переспросил меня.
— Дерьмо твои сигареты, — сказал Ким.
— Так что ты об оружии говорил? — спросил я.
— Видел другое.
— Какое?
— Настоящее. — Ким насупился. Он ловил ускользающую мысль. Потом упрямо помахал сизыми кудрями — покраснел еще больше, чем обычно, — вишневым стал. Но не вспомнил. И ему было неловко передо мной. Он чувствовал — что-то неладно. — А ты знаешь? — спросил он после тягучей паузы.
— Кое-что знаю, — сказал я. — О «Калашникове» знаю. О гранатометах знаю, о бэтээрах. О минах…
— Ну конечно, — сказал Ким, но не вспомнил.
…Бывают такие жучки или мокрицы, что живут в подземельях. У них кожа становится полупрозрачной и бесцветной. Такое насекомое — только ростом с полчеловека — спешило по траншее. И замерло, растворившись в стенке. Лишь лучик света от облака, плеснувший на лысину, выдал патер-ламу, который снял с себя красный халат и колпак и спешил, незаметненький, к себе в норку. Вернее всего, мои последние слова он слышал — иначе зачем ему замирать и затаиваться?
Мне ничего не оставалось, как обратиться к гипнозу, надеясь, что углубившийся в размышления Ким на меня не смотрит. Я шагнул мимо Кима, остановился спиной к нему — лицом к патер-ламе и принял в его глазах облик мужика во френче по имени граф Шейн.
— Подслушиваете? — тихо спросил я голосом разведчика.
— Ой, — испугался патер-лама и побежал мимо, видно в полной растерянности позабыв о том, что подозрительные слова произнесены младшим офицером Седым.
— Ты с кем? — спросил Ким. Он не увидел ламы.
— Не вспомнил оружие?
— А черт его знает!
Он легко поднялся, кинул недокуренную сигарету, растер ее каблуком.
— Может, бросить курить, а? — спросил он.
— Я тоже так думаю, — согласился я.
Мне не хотелось кончать разговор. Надо было сделать все возможное до начала боя, время которого отмеривали песочные часы… Я не оставлял попыток сманить на свою сторону Кима.
— Странно все это, — сказал я. — Куда нас привезли?
— И я не понимаю.
— Такое впечатление, что я здесь раньше не был.
Я тоже выкинул сигарету. Словно валенок курил.
— Надо разобраться, — сказал Ким. — Ты во взвод идешь?
— Нет, — осмелился я. — Они без меня разберутся. У меня маленькое личное дело есть.
— У меня тоже небольшое дело есть. Но нам с тобой не по дороге.
— Как хочешь, — сказал я.
И я пошел по траншее следом за патер-ламой, по траншее, которая вела от передовой в тыл.
Ким шел сзади. Сначала он словно хотел подождать, пока я скроюсь из глаз, но потом плюнул и догнал меня.
Я оглянулся.
— Может, нам по пути? — спросил я.
Ким прибавил шагу.
Он поравнялся со мной, благо траншея была такой широкой, что по ней могла проехать телега.
— Я в город иду. Мне в город надо.
Он замолчал, давая мне возможность быть откровенным.
— Мне ближе, — сказал я. — Я до госпиталя.
— А зачем тебе в госпиталь?
— Туда же Маргариту послали. Риту Савельеву.
— А ты тут при чем?
— Она с Аркашей жила, с моим двоюродным братом.
— С каким еще Аркашей?
— У тебя провалы в памяти, — сказал я.
— А мне нужно в город, — сказал он. — Вот будет бой, лягу я, погибну. Реально ведь?
— Конечно, реально.
— А я мать повидать должен. И сестренку тоже, она в будущем году в школу пойдет.
— Откуда ты знаешь?
— Слушай, ты какой-то отмороженный, — сказал мне Ким. — Ты разве не из города?
— Может, из города. Но сначала я хочу с Риткой поговорить.
— А где госпиталь, знаешь?
— Не знаю — спрошу, — сказал я. Как раз навстречу нам шел местный старожил — это было видно по каске с гребнем, по распоротому и кое-как зашитому рукаву куртки и по рукоятке кинжала, торчащего из-за пояса.
Я не знал, положено ли отдавать честь, и на всякий случай отдал.
Старожил ухмыльнулся.
— Пополнение, что ли? — спросил он.
— Сегодня нас привезли, — сказал Ким.
— Давно пора, а то они нас мордами об асфальт возят. Много вас?
— Военная тайна, — сказал Ким.
— Да пошел ты! Военная тайна! Как грязью в грязи ползать — это не тайна…