Минута безмолвия
Луис Ренхифо спросил у меня, сколько времени. Было полдвенадцатого. Час назад корабль начал накреняться, прямо-таки ложиться на левый борт. В репродукторах раздался тот же приказ, что и ночью: «Все на бакборт!» Мы с Рамоном Эррерой не шелохнулись, поскольку именно там и находились.
Не успел я подумать о старшине Мигеле Ортеге, которого я только что видел на правом борту, как он вырос передо мной. Шатаясь, старшина перешел на нашу сторону и растянулся на палубе, помирая от морской болезни. В этот момент корабль страшно накренился и ухнул вниз. У меня прервалось дыхание. Гигантская волна обрушилась на нас и окатила с ног до головы. Медленно-медленно, с превеликим трудом эсминец выправился на волнах. Несший вахту Луис Ренхифо был белее полотна.
Он нервно произнес:
— Ну и дела! Еще чего доброго перевернется посудина!
Я впервые видел, как Луис Ренхифо нервничает; промокший до нитки Рамон Эррера, который лежал рядом со мной, задумчиво молчал. Воцарилась глубокая тишина. Потом Рамон Эррера сказал:
— Если велят рубить канаты и сбрасывать груз за борт, я первым кинусь выполнять приказ.
Было без четверти двенадцать.
Я тоже думал, что вот-вот раздастся команда перерубать веревки. Как говорится, «сбрасывать балласт». Прозвучи приказ — и радиоприемники, холодильники и плиты тут же отправились бы в воду. Мне пришло на ум, что тогда придется лезть обратно в кубрик, ведь, сбросив холодильники и плиты, мы лишимся надежного укрытия. Без них нас смыло бы волной.
Корабль продолжал бороться с волнами, но с каждым разом накренялся все больше. Рамон Эррера раскатал брезент и накрылся им. Новая волна, еще мощней предыдущей, ринулась на нас, но мы уже юркнули под навес. Пережидая очередную волну, я закрыл голову руками. Наконец волна прошла, а еще через полминуты захрипели репродукторы.
«Сейчас прикажут сбрасывать груз», — решил я.
Однако команда оказалась иной. Спокойный, уверенный голос произнес:
— Всем, кто на палубе, надеть спасательные пояса.
Луис Ренхифо неторопливо надевал пояс одной рукой, а в другой держал наушники. После удара каждой большой волны я чувствовал сперва какую-то страшную пустоту, а потом — бездонную тишину. Я поглядел на Луиса Ренхифо, который, надев спасательный пояс, поправлял наушники. Потом закрыл глаза и отчетливо услышал тиканье своих часов.
Я слушал его примерно минуту. Рамон Эррера не шевелился. Я прикинул, что сейчас, должно быть, без четверти двенадцать. До Картахены два часа. В следующую секунду корабль словно повис в воздухе. Я высвободил руку, чтобы посмотреть, сколько времени, но не увидел ни руки, ни часов. Впрочем, волны я тоже не увидел. Я лишь почувствовал, что корабль переворачивается и ящики, за которые я держался, разносятся в разные стороны. В мгновение ока я вскочил на ноги, вода была мне по шею. Я увидел позеленевшего Луиса Ренхифо, который молча, выпучив глаза, пытался выбраться из воды. Наушники он держал в вытянутой руке. Тут волна накрыла меня с головой, и я поплыл кверху.
Пытаясь вынырнуть, я плыл одну, две, три секунды… Плыл, плыл… Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Выплыв на поверхность, я увидел одно лишь море. Через мгновение, примерно в ста метрах от меня, из волн вынырнул корабль, с которого, как с подводной лодки, потоками стекала вода. Только тут я наконец сообразил, что меня выбросило за борт.
У меня на глазах тонут четверо моих товарищей
Вначале мне показалось, что я в море совершенно один. Держась на плаву, я увидел, что на эсминец, который находился метрах в двухстах от меня, обрушилась новая волна. Он полетел в пропасть и скрылся из виду. Я решил, что он потонул. И тут же, подтверждая мои мысли, вокруг забултыхались бесчисленные ящики с товарами, которые загрузили на эсминец в Мобиле, я барахтался среди коробок с одеждой, радиоприемников, холодильников и разной домашней утвари, среди ящиков, которые выныривали то там то сям, гонимые волнами. В тот момент я еще плохо понимал, что происходит. Не успев прийти в себя от потрясения, я схватился за один из ящиков и тупо воззрился на него. День был совершенно безоблачным. Только сильно вздымавшееся под ветром море да качавшиеся на волнах ящики наводили на мысль о катастрофе.
Внезапно поблизости послышались крики. В резком свисте ветра хорошо различался голос Хулио Амадора Карабальо, высокого, статного второго боцмана, который кричал кому-то:
— Хватайте меня, хватайте за пояс!
И тут я словно очнулся от глубокого, хотя и минутного сна. До меня дошло, что я в море не один. Всего в нескольких метрах от меня перекрикивались мои товарищи. Я лихорадочно стал соображать, как быть. Плыть я никуда не мог. Нет, я, конечно, знал, что мы почти в двухстах милях от Картахены, но потерял ориентировку. Страха я, однако, не испытывал. На какой-то миг мне показалось, что, пока нас не спасут, я смогу продержаться на воде, ухватившись за ящики. Меня утешала мысль, что другие находятся в таком же положении, как и я. И вот тут-то я увидел плот.
Вернее, два одинаковых плота, находившихся метрах в семи друг от друга. Они внезапно вынырнули на гребне волны с той стороны, откуда доносились крики моих товарищей. Мне показалось странным, что никто из моряков не доплыл до них. Вдруг один из плотов исчез. Я не знал, как поступить: то ли поплыть ко второму, то ли не рисковать и по-прежнему цепляться за ящик — мне это казалось надежным способом удержаться на воде. Я еще не успел принять никакого решения, но уже плыл ко второму плоту, который с каждым мигом относило все дальше. Плыл примерно три минуты. В какой-то момент я потерял плот из виду, но старался придерживаться взятого направления. И вдруг его прибило прямо ко мне — белый, огромный, пустой плот! Я изо всех сил вцепился в пеньковую сеть и попытался на него забраться. Удалось мне это только с третьего раза. Уже на плоту, задыхаясь, не зная, куда деваться от хлесткого, холодного и безжалостного ветра, я сделал над собой страшное усилие и встал. А встав, увидел неподалеку трех моих товарищей, которые старались доплыть до плота.
Я их узнал сразу же. Кладовщик Эдуарде Касти-льо цепко держал за шею Хулио Амадора Карабальо, на котором был спасательный пояс, потому что в момент катастрофы он нес вахту.
Хулио Амадор кричал:
— Крепче держитесь, Кастильо!
Они барахтались среди разбросанных товаров метрах в десяти от меня.
С другой стороны находился Луис Ренхифо. За несколько минут до того я видел его на эсминце, он пытался выбраться из воды, зажав в поднятой правой руке наушники. Не потеряв своей всегдашней выдержки и уверенности, с которой Луис заявлял, что скорее море вывернет наизнанку, чем его, он скинул рубашку, чтобы легче было плыть, но при этом потерял спасательный пояс. Даже не видя его, я все равно узнал бы Луиса по голосу.
— Эй, толстяк! Греби сюда! — крикнул он.
Я поспешно схватился за весла и попробовал подгрести к товарищам. Хулио Амадор, которого крепко держал за шею Эдуарде Кастильо, приближался к плоту. За ним, далеко позади, показалась маленькая и одинокая фигурка четвертого моряка, Района Эрреры, который махал мне рукой, уцепившись за ящик.
Всего три метра!
Если бы меня заставили выбирать, я не знал бы, к кому из друзей ринуться прежде всего. Однако, увидев Рамона Эрреру, зачинщика драки в Мобиле, весельчака из Архоны, который лишь несколько минут тому назад лежал рядом со мной на корме, я изо всех сил погреб к нему. Но мой почти двухметровый плот оказался ужасно неповоротливым в разбушевавшемся море. Вдобавок мне пришлось грести против ветра. По-моему, я не смог продвинуться ни на йоту. В отчаянии поглядев по сторонам, я увидел, что Рамона Эрреры на воде уже нет. Только Луис Ренхифо уверенно плыл к плоту. Я не сомневался, что он доберется, ибо помнил его оглушительный храп, похожий на звуки тромбона, и был убежден, что Луисова сила воли сильнее моря.
Хулио Амадор все возился с Эдуардо Кастильо, не давая ему соскользнуть с шеи. До плота им оставалось меньше трех метров. Я подумал, что, если они подберутся чуть поближе, я смогу протянуть им весло. Но гигантская волна подбросила плот в воздух, и, взлетев на высоченном гребне, я увидел мачту уплывавшего эсминца. Когда же вновь опустился вниз, Хулио Амадор и цеплявшийся за его шею Эдуардо Кастильо исчезли. А Луис Ренхифо по-прежнему спокойно плыл к плоту, до которого ему оставалось всего два метра.
Не знаю, почему я совершил такую глупость: уверившись в бесплодности попыток продвинуться вперед, воткнул весло в воду, словно стараясь удержать плот на месте, пригвоздить его к воде. Уставший Луис Ренхифо приостановился, поднял руку — как тогда, когда держал наушники, — и опять крикнул: — Греби сюда, толстяк!
Ветер не переменился. Я прокричал в ответ, что не могу грести против ветра, и попросил поднатужиться, сделать последний рывок, но, по-моему, он меня не услышал. Ящики с товарами исчезли, плот плясал из стороны в сторону на волнах. В мгновение ока я очутился в пяти с лишним метрах от Луиса Ренхифо. Но он подныривал под волны, чтобы они не относили его далеко от плота. Я стоял, держа наготове весло, и ждал, когда Луис Ренхифо подберется так близко, что сможет до него дотянуться. Но он уже утомился и начал отчаиваться. Потом, уже идя ко дну, Луис снова крикнул:
Ветер не переменился. Я прокричал в ответ, что не могу грести против ветра, и попросил поднатужиться, сделать последний рывок, но, по-моему, он меня не услышал. Ящики с товарами исчезли, плот плясал из стороны в сторону на волнах. В мгновение ока я очутился в пяти с лишним метрах от Луиса Ренхифо. Но он подныривал под волны, чтобы они не относили его далеко от плота. Я стоял, держа наготове весло, и ждал, когда Луис Ренхифо подберется так близко, что сможет до него дотянуться. Но он уже утомился и начал отчаиваться. Потом, уже идя ко дну, Луис снова крикнул:
— Толстяк!… Толстяк!…
Я заработал веслами, но опять безрезультатно. Сделал последнюю попытку дотянуться до Луиса, но его поднятая рука, которая совсем недавно спасала от воды наушники, теперь сама навечно погрузилась в воду, в каких-нибудь двух метрах от весла.
Бог весть сколько времени я стоял с поднятым веслом, балансируя на плоту. Стоял и пристально вглядывался в море. Ждал, что вот-вот кто-нибудь из друзей выплывет на поверхность. Но в море было пусто, а крепчавший ветер рвал на мне рубашку, воя, точно собака. Ящики с товарами исчезли. Судя по неуклонно удалявшейся мачте, эсминец не затонул, как мне показалось вначале. На душе полегчало: за мной вот-вот приплывут, подумал я. И решил, что кто-нибудь из моих товарищей, наверное, добрался до второго плота. По идее, им ничто не могло помешать. Эти плоты, как и прочие на нашем эсминце, не были оснащены. Их в общей сложности имелось шесть штук, не считая шлюпок и вельботов. Я не видел ничего удивительного в том, что мои товарищи добрались, подобно мне, до плотов, и думал, что эсминец нас уже разыскивает.
И тут я вдруг осознал, что в небе светит солнце. Знойное, раскаленное, словно металл, полуденное солнце… Я тупо, еще не до конца придя в себя, взглянул на часы. На них было ровно двенадцать.
ОДИН!
Когда Луис Ренхифо в последний раз спросил меня на эсминце, сколько времени, было полдвенадцатого. Без четверти я опять поглядел на часы: это произошло еще до катастрофы. Когда же я посмотрел на циферблат на плоту, стрелки показывали ровно двенадцать. Мне казалось, прошла целая вечность, а в действительности прошло всего десять минут с тех пор, как я в последний раз глядел на часы, находясь на борту эсминца, и за это время я успел доплыть до плота, пытался спасти товарищей, а потом стоял, как истукан, вглядываясь в пустое море, вслушиваясь в резкий вой ветра и думая, что мне придется минимум два, а то и три часа ждать, пока меня подберут.
«Два— три часа», -прикинул я.
И подумал, что это невероятный срок для человека, который остался в море один. Но я постарался смириться с такой участью. У меня не было ни пищи, ни воды, и я полагал, что к трем часам жажда станет невыносимой. Солнце пекло мне голову, начинало жечь высохшую и задубевшую от соли кожу. Я потерял при падении фуражку и потому прежде всего намочил голову водой, а затем сел на край плота и принялся ждать своих избавителей.
Только тогда я впервые ощутил боль в правом колене. Мои синие форменные брюки из грубой ткани промокли, так что я с превеликим трудом смог закатать их выше колен. А закатав, содрогнулся: под коленной чашечкой зияла глубокая рана, этакий полумесяц. То ли я поранился об обшивку корабля, то ли уже в воде порезал ногу… Но, как бы там ни было, боль я ощутил лишь на плоту, и хотя рану немного жгло, она перестала кровоточить и подсохла — наверное, из-за морской соли. Не зная, чем себя занять, я произвел досмотр вещей. Мне хотелось выяснить, с чем я остался в открытом море. Оказалось, с часами, которые были идеально точны, меня так и подмывало посмотреть на них каждые две-три минуты. Кроме того, при мне было золотое кольцо, купленное в прошлом году в Картахене, цепочка с образком Девы Марии дель Кармель, приобретенная тоже в Картахене у одного моряка за тридцать пять песо… Из карманов я выудил лишь ключи от моего шкафчика на эсминце и три рекламные открытки, которые мне дали в мобильском магазине одним январским днем, когда мы с Мэри Эдресс пошли за покупками. Делать мне было нечего, и я принялся читать надписи на открытках, пытаясь хоть как-то убить время, пока за мной не пришлют спасателей. Почему-то эти открытки показались мне своего рода шифрованными записями, которые потерпевшие кораблекрушение моряки кладут в бутылки. Наверное, окажись у меня тогда под рукой бутылка, я засунул бы в нее одну из этих открыток, чтобы поиграть в кораблекрушение, а вечером позабавить своим рассказом друзей в Картахене.
Моя первая одинокая ночь в Карибском море
В четыре часа ветер унялся. Я не видел вокруг ничего, кроме моря, и не имел никаких ориентиров, а потому лишь через два с лишним часа понял, что плот движется вперед. На самом же деле, как только я на него взобрался, ветер погнал его по прямой с такой бешеной скоростью, которую я, орудуя веслами, никогда в жизни не сумел бы развить. И все же я понятия не имел, где я и что со мной происходит. Я не знал, куда несется плот: к берегу или в открытое море. Последнее казалось мне более вероятным, так как я всегда считал, что волны не могут прибить к берегу предмет, находящийся в двухстах милях от суши, и уж тем более такую громоздкую конструкцию, как плот с человеком.
Первые два часа я мысленно прослеживал путь эсминца. Я подумал, что если с корабля телеграфировали в Картахену, точно указав место катастрофы, то самолеты и вертолеты тут же отправятся к нам на выручку. И прикинул, что не пройдет и часа, как они прилетят сюда, начнут кружить у меня над головой.
В час дня я сел на плоту и принялся вглядываться в даль. Взял все три весла и положил их на дно плота, чтобы, как только появятся самолеты, грести в их сторону. Минуты тянулись томительно долго. Солнце жгло мне лицо и спину, а губы горели, потрескавшись от соли. Однако я не ощущал ни голода, ни жажды. Мне нужно было одно — увидеть самолеты. Я разработал план: увидев их, я погребу по направлению к ним, а когда они окажутся надо мной, встану во весь рост и буду размахивать рубашкой. Я решил приготовиться, дабы не терять ни минуты, а потому расстегнул рубаху и, сидя на плоту, всматривался в даль, озираясь по сторонам, — я ведь понятия не имел, откуда появятся спасатели.
Так я просидел до двух часов. Ватер по-прежнему завывал, и в его вое мне слышался голос Луиса Рен-хифо:
— Греби сюда, толстяк!
Я слышал его совершенно отчетливо, словно Луис был рядом, в двух метрах от плота, и пытался ухватиться за весло. Но знал, что, когда в море воет ветер и волны бьются о подводные скалы, человеку чудятся знакомые голоса. Они звучат не умолкая, доводя до безумия:
— Эй, толстяк! Греби сюда!
В три часа мною начало овладевать отчаяние. Эсминец наверняка уже пришвартовался в Картахене. Через несколько минут мои товарищи радостно разойдутся кто куда. У меня возникло чувство, что все они сейчас думают обо мне, и, ободренный этой мыслью, я решил набраться терпения и прождать до четырех часов. Пусть даже никакой телеграммы не было, пусть даже на корабле не поняли, что мы свалились в воду, все равно это вскроется, когда вся команда выстроится на палубе в момент швартовки. Значит, о происшествии узнают самое позднее в три часа и тут же сообщат спасателям. Какими бы долгими ни были сборы, самолеты от силы через тридцать минут вылетят на место катастрофы. Так что в четыре, максимум в полпятого, они появятся тут. Я не отрывал глаз от горизонта, пока ветер не стих, сменившись глухим, безбрежным рокотом моря. Только тогда в ушах у меня смолкли крики Луиса Ренхифо.
Бескрайняя ночь
Вначале мне показалось, что провести в одиночестве три часа на плоту невозможно. Однако в пять, когда прошло уже пять часов, я подумал, что еще часок, пожалуй, продержусь. Солнце садилось. На закате оно стало большим и красным, и только тогда я начал как-то ориентироваться. Теперь я знал, откуда появятся самолеты: я повернулся к солнцу левым боком и уставился прямо перед собой, не шевелясь, не отводя взгляда ни на мгновение и даже боясь моргнуть. Я смотрел туда, где, по моим расчетам, находилась Картахена. В шесть у меня заболели глаза. Но я все равно смотрел. Даже после наступления сумерек смотрел терпеливо, упорно, наперекор всему. Я понимал, что самих самолетов мне уже не различить, я увижу лишь летящие по небу зеленые и красные огоньки и услышу шум моторов. Я мечтал увидеть эти огни, не задумываясь о том, что в темноте меня с самолетов не заметят. Неожиданно небо зарделось, а я по-прежнему всматривался в даль. Потом оно стало темно-фиолетовым, а я все не отрывал глаз от горизонта. Сбоку, над плотом, подобно желтому бриллианту на темном, точно красное вино, на небе загорелась первая звезда, яркая и квадратная. Это послужило своеобразным сигналом. В следующий миг на море упала тяжелая, плотная завеса ночи.
Погрузившись во тьму, в которой не видно было ни зги, я сначала не мог побороть страх. Судя по плеску воды о борт, плот медленно, но неуклонно продвигался вперед. Теперь, когда море окутал мрак, я осознал, что днем мне было не так уж и одиноко. Гораздо хуже оказалось сидеть в потемках на плоту, которого я не видел, а лишь чувствовал у себя под ногами и который бесшумно скользил по черному-пречерному морю, населенному неведомыми существами. Чтобы скрасить одиночество, я принялся смотреть на квадратный циферблат часов. Было без десяти семь. Не скоро, ох как не скоро — часа через два, а то и через три — стало без пяти семь. Когда минутная стрелка подползла к двенадцати, часы показали ровно семь, и небо усеяли мириады звезд. Но у меня было ощущение, будто прошла целая вечность и вот-вот начнет светать. Я по-прежнему упорно ждал самолетов.