Бой шел вблизи богатого до войны села Любавина, славившегося своим колхозом, фермами и особой урожайности льном. Теперь это село вымирало с голоду. В нем стоял штаб Каульбарса, и злодеяния немцев были здесь особенно жестоки.
Когда, перед рассветом, Буряев разжал немецкие клеши, партизаны оторвались от противника. Невский решил итти на Любавино.
Раненный в плечо и очень ослабевший, он сказал Коротееву:
— Народ наш до того устал, что отходить будет очень трудно. Раненых много. Так вот я как планирую: ты и Федор Чупров двумя группами обтекайте немцев и держите курс на их штаб, на Любавино. Ночь наступит — ударьте с тылу. Нам тяжело, значит немцу в сто раз труднее. Ударите по его тылу — не выдержит.
— А ты?
— А я возьму раненых и скую немцев вон у того лесочка. Как-никак, а до темноты продержимся. Как вы начнете в Любавине, мы отойдем потихоньку.
— Что ж, другого выхода нет, — сказал Коротеев и взглянул на Чупрова.
Тот согласился.
— Войдете в село, — сказал Невский, — сейчас же организуйте розыск Сухова, Бочарова… Насчет Павла узнайте, не слышно ль о нем?.. Если убит — так убит, а жив — значит, до меня его поберегите.
Чупров вздохнул от страшной усталости.
— С Каульбарсом надо кончать, — сказал он. — Его щелкнуть — весь район вздохнет. Тогда мы хозяева в районе. Пойдем, Никита Васильевич, светает…
13… Фронт прошел через Любавино еще в сентябре, но хоть рядом не грохотали орудия и не пылали избы, мирной жизни не получалось. Война, жестокая война стояла у каждого порога.
Брал человек, скажем, почтовую марку и долго соображал: что за вещь, к чему? Письма-то ведь некуда написать. Вытаскивал из кошеля облигацию займа, вспоминал, что скоро должен быть розыгрыш. Пойти разве в сельсовет узнать? И вдруг с холодным ужасом соображал, что нет ни сельсовета, ни розыгрыша, ни почты, ни сына (он где-то далеко, в Красной Армии), — нет ничего, что было содержанием всей его жизни. Съездить, что ли, к свояку? Да нет, и этого нельзя, запрещено. Радио, может, послушать? Господи, да нет же ничего, ни пушинки не осталось от прежней жизни, ни дуновенья.
Вот идет шоссе, а куда оно, спрашивается, идет? Никуда. И почты нет, и воздух молчалив, как мертвый, и все, что было живого, деятельного, притворилось безгласным, неживым.
Ни школы, ни сельмага, ни клуба. Хоть бы уж трактир был, да ведь и трактира-то нет. Некуда пойти, нечем заняться, не о чем позаботиться. Даже календарь не нужен, даже часы-ходики ни к чему, — что по ним проверять? Нечего проверять. Нету ничего. И, как мертвец, садился к пустому столу. Какой уж тут мир, раздави ее танком, немецкую душу!
Да, поняли теперь любавинцы, — как, впрочем, и многие с ними, — что за удивительной широты жизнь вели они до войны!
Была эта жизнь широкая, кипучая, свободная, полная огня, страсти и вдохновения!
Фронт, однако, был далековат, и любавинцы всеми средствами старались жить мирно, тихо и не обозлять немца бестолку, хотя и ненавидели его.
Но вот однажды пробежали по деревенской улице ребята.
— Бой недалеко! — прокричали они. — Партизаны подошли!
— Дай им бог святой час! — сказала мать Бочарова, выходя к воротам. — Моего подлеца не видели?
— Твоего не видели, а немцев много раненых и побитых. Во-он везут их.
Впрягшись в розвальни, немецкие санитары и легко раненные солдаты входили в село. На шести розвальнях дожало и сидело человек тридцать. Многие были мертвы или близки к смерти.
— Дай им бог святой час! — опять повторила старуха Бочарова, подумав о партизанах.
Народ вышел к воротам изб и прильнул к окнам.
След, оставляемый Невским, был широк, как след ледника или обвала. Выследить движение было нетрудно. Сложнее было остановить его.
Прибывший на смену Вегенеру капитан фон Каульбарс был из прибалтийских немцев, в прошлом русский помещик, и знал, с каким упорным народом имеет дело. В последний раз приказал он Бочарову и Сухову любыми средствами дознаться о планах Невского. И на рассвете они, наконец, принесли известие, что партизаны разбились на три группы и, очевидно, расходятся веером и что с третьей группой, самой немногочисленной, находится раненый Невский.
Капитан фон Каульбарс, в женском лисьем пальто, переделанном в полушубок, сидел под елью с Вегенером, когда подполз растерянный Бочаров.
— Господин капитан! Сам Невский, ей-богу!.. Своими глазами видел. Отходит к леску, за речкой.
— Мне, Вегенер, везет, — сказал Каульбарс. — Садитесь в мою машину и отправляйтесь в штаб. Ваш последний день не надо путать с моим первым.
— Хорошо, — Вегенер встал, вяло попрощавшись. — Странно, что они начали сражаться даже днем.
Совсем было затихшие выстрелы снова возобновились, торопливо учащаясь.
— Вы полагаете, мне удобнее ехать именно сейчас? — Вегенер полуобернулся и, не получив ответа, быстро вышел к дороге, где стоял маленький «мерседес». — Да, конечно, приходится ехать, — сказал он самому себе. — А ракеты я оставлю вам. Очень хорошо в темные ночи. Ракеты очень сокращают их.
Каульбарс не ответил ему. Глядя в бинокль, он поманил к себе Сухова и Бочарова.
— Ползите на тот край леса и осведомляйте меня о ходе дела через каждые десять минут. Двигайтесь так, чтобы была хорошо видна повязка на рукаве.
Оба поправили нарукавные повязки со свастикой и, пригибаясь, побежали по глубокому снегу к дальнему краю леса.
— А что мы теперь будем с Панькой делать? — на бегу спросил Бочаров Сухова.
— Пригодится, — ответил Сухов.
— Не засыпемся с ним? Скрывали, мол, что сын Невского? А?
— Не засыпемся!
— Смотри, Сухов.
— Сегодня со стариком покончим — дело яснее будет.
— Дал бы бог встать, а ляжем сами, — туманно ответил Бочаров, осторожно перелезая через поваленные деревья. — Старик-то бешеный, — добавил он. — Гляди, как срезает под корень! — и он кивнул головой в сторону дороги, на которой у подножки «мерседеса» стонал, ощупывая перебитые ноги, только что собиравшийся уехать капитан Вегенер.
— Старик чего-то задумал, — согласился и Сухов. — На себя удар принимает. Не в обход ли его группы пошли?
14Три недели боев принесли партизанам много успехов. Неудача последней ночи не должна была стать решающей. Любавино было рядом, штаб Каульбарса — под руками, и отказаться от последней попытки разгромить его Невский не мог.
Но знал он, что обрекает себя на опасность, из которой, пожалуй, не будет выхода.
«Да выход-то, впрочем, есть, — думал он, отходя с девятью партизанами в лес за неглубокой речкой Синявкой. — Выход-то у Коротеева и Чупрова. Мне б только до темноты живу быть…»
Под огнем немцев перебралась его группа через Синявку. На льду убиты были Федорченков и с ним трое, а вскоре после того, как залегли за речкой, почувствовал второе ранение и Петр Семенович. Пуля пробила бедро, застряв в тазу, и сразу ноги Петра Семеновича отяжелели.
«Крышка! — подумал он с тревогой. — Теперь конец. Не вовремя! Не задержим немца до ночи».
Раненые партизаны залегли на опушке леса, за речкой.
Немцы продвигались вперед очень осторожно, не торопясь, теряя час за часом, — это только и радовало Петра Семеновича.
Теперь, когда было недалеко до смерти, страха перед ней не чувствовал. Жизнь его, физическая жизнь, точно вышла из рамок тела и стала боем, который сейчас рассредоточился и зависел уже не от Невского, а от Королева и Чупрова, обходящих Любавино. И потому душа Невского тоже была с ними и исход боя был единственною его личною судьбой. Не раны и возможная смерть, а бой занимал сейчас весь его разум, все его чувства.
Часам к пяти дня небо стало резко делиться на мглистое, вечернее — в восточной половине и на легко-оранжевое, весеннее, почти рассветное — в западной. Показались и замерли бледные, почти белые звезды. Снег, еще недавно совсем без теней, покрылся синими и голубыми полосами и от них как бы всхолмился. Зыбь сине-голубых теней прошла по его белой сверкающей глади, и он зашевелился, поплыл.
Скоро должна была наступить полная темнота, а вместе с ней подойти к селу Коротеев с Чупровым.
Но вот наступила и ночь. Не рискуя приблизиться к опушке леса, занятой группой Невского, немцы вяло, впустую постреливали из автоматов, не то выжидая, когда партизаны замерзнут, не то проводя какой-то хитрый маневр.
Больно видеть, как разоряет немец русскую землю, но еще больнее знать, что не ты отомстишь за родину, что не тебе суждено добыть ей победу, что рано погибаешь ты, не свершив всего того, что заказала тебе душа.
Ночь предстояла, однако, длинная, и Петр Семенович, если бы не два ранения, зливших его и очень ослабивших, был бы доволен. «До зари все успеем», — и он задумался, в который раз стараясь себе представить, где сейчас Коротеев с Федором и удачно ли там у них. Выстрелов с их стороны не было слышно, значит, их до сих пор немцы не выследили и все развивается верно.
Больно видеть, как разоряет немец русскую землю, но еще больнее знать, что не ты отомстишь за родину, что не тебе суждено добыть ей победу, что рано погибаешь ты, не свершив всего того, что заказала тебе душа.
Ночь предстояла, однако, длинная, и Петр Семенович, если бы не два ранения, зливших его и очень ослабивших, был бы доволен. «До зари все успеем», — и он задумался, в который раз стараясь себе представить, где сейчас Коротеев с Федором и удачно ли там у них. Выстрелов с их стороны не было слышно, значит, их до сих пор немцы не выследили и все развивается верно.
Буряев окликнул его и, так как Невский не сразу ответил, потряс за плечо.
— Ты не закоченел, Петр Семенович? — тихо спросил он.
— Нет, я ничего…
— А я гляжу, тебя окликают, а ты молчишь, думаю — не замерз ли.
— Кто окликает?
— Да от немцев. Сухов, наверно. Слушай! Опять вот кричит.
Они замолчали.
— Э-э-э-о, э-э-о! Невский! — раздался слабый теноровый голос Сухова. — Сда-вай-ся!
— Будем отвечать? — спросил Буряев.
— Нет, — одними губами ответил Невский. — Зачем себя выдавать? Пусть ищут.
И точно, покричав и не дождавшись ответа, Сухов и несколько немцев с ним стали ползти к опушке. Буряев дал короткую очередь из автомата и, перетащив Петра Семеновича шагов на пятнадцать в сторону, занял новую позицию.
На снегу завозились, заохали, черные пятна ползущих замерли.
— Ракеты! Давайте сюда ракеты! — закричал издали Сухов.
— Эх, вот подлец-то! — сказал Буряев. — Ну, как нам теперь, Петр Семенович?
— Посмотрим, что за ракеты, — спокойно ответил Невский, чувствуя, что от спасительной ночи остались считанные секунды. — Теперь бей, Миша, только наверняка!
— Промазывать некогда, — ответил Буряев.
За речкой послышалась немецкая речь (это Каульбарс сказал, рассмеявшись: «Вегенер все-таки пригодился со своими ракетами»), и над спокойной и глубокой, ни одним светлым пятном не нарушаемой темнотой суетно взвилась коротенькая, нервная, желто-оранжевая заря. Помедлив вверху, она нервно и вбок закатилась, а на смену ей, волнуясь, взлетела новая.
С обеих сторон затрещали автоматы. Свалил немца Буряев, свалил второго Невский. Тяжелый ствол осины, за которым лежали они, вздрогнул в нескольких местах, упала срезанная пулями еловая лапка.
Немцев было много, и, огибая светлый круг ракеты, они, тяжело дыша и сопя простуженными носами, ползли и бежали со всех сторон. Последнее, что еще помнил Петр Семенович, был выстрел, сделанный не то им, не то Мишей Буряевым, но кем именно — он не мог понять и не мог сам повторить выстрела.
Красный свет светящихся пуль медленной струйкой несколько минут еще стремился в сторону поваленной осины. Но когда оттуда перестали отвечать, все немцы, свистя и улюлюкая, бросились к месту, где лежали партизаны. Опять вспыхнули ракеты. И на ярком, неестественно желтом снегу обозначилась одинокая фигура в бело-красном халате. Она стояла по пояс в снегу, опершись на винтовку и будто наполовину выступая из-под земли.
— Он самый! — закричали Бочаров с Суховым и остановились. — Абсолютно точно! Невский!
— Так возьмите его и доставьте в село, — спокойно сказал Каульбарс. — Зажечь какую-нибудь избу. Всех жителей согнать к огню, — и, отирая пот с толстой, слоистой шеи, как бы уже совершенно равнодушный ко всему остальному, повернул к селу.
Невский стоял подобно серебряной статуе. Легкий ветер сухо шелестел в замерзших складках его маскировочного, утром еще белого, а сейчас бурого от крови халата.
Кровь, заливавшая его лицо час или два назад, теперь жилками и пятнами свернулась на щеках и бороде. И борода и халат покрылись красным ледяным стеклярусом. Иней легким пушком выступил на ресницах и бровях. Но он все-таки еще не был мертв. Он как бы только забылся на мгновение. Перед его глазами предстала такая русская, русская красота. Видел он просторный летний день в заильменьских лесах, неширокую реку и золотисто зеленеющий луг за нею и слышал чей-то вольный голос, поющий неторопливую песню.
Он не видел, кто поет ее. И казалось, что, забывшись в безлюдье, сам воздух вздохнул звонкою думой о родине… «Все вернется, и сызнова переживем все, точно смолоду», — думал он, а песня звенела, то удаляясь, то возникая вблизи, точно сама душа народа, несясь над бескрайными лесами, тихо бегущими, сонными реками, над лугами, дрожащими пчелиным гулом, пела ее в избытке широты и простора.
«Все отберем обратно, всю красоту, все счастье наше. Не погибнет, что навеки неотделимо от нашей земли. Нет конца нашей песне — душе нашей, нет смерти и нам вместе с родиной».
А песня все длилась, и, приумолкнув, внимательно слушала песню природа. И он, Невский. И больше никого не было. Только они вдвоем. Сейчас, когда к нему подходили, крича, со всех сторон, освещая его неровным светом фонарей, он приоткрыл глаза.
Человек пять схватили его и поволокли.
Первая с краю изба уже загоралась. Народ, крестясь и вполголоса причитая, гурьбой сходился к свету, сгоняемый прикладами солдат. Кто не хотел итти, тем солдаты угрожали смертью.
Невского прислонили к стене избы, рядом с горящей. Медленно, словно свершая земной поклон, пал он на колени, и кровавый лоб его коснулся снега.
Ахнули и закрестились женщины.
— Тихо! Поднимите ему голову, — сказал офицер. — Кто знает, кто он таков? Ну!
На круг вышел бледный, с синими запекшимися губами Бочаров, взглянул в лицо Невского и кивнул головой.
— Ошибки нет — Невский, — сказал он.
За ним, наступая на валенки Бочарова, выскочил Сухов.
— Точно говорю, как на святой исповеди, Невский это! — и снял ушанку и зачем-то развязно поклонился офицеру.
— Кто еще знает старика? — спросил Каульбарс. — Кто знает, пусть выйдет и скажет.
Он все время отирал платком шею и ворчливо торопил переводчика, чтобы тот оформлял акт сельского схода о признании в пленном знаменитого Невского.
Народ упорно молчал, хотя многие знали Невского в лицо и были знакомы с ним.
Вдруг что-то зашумело позади толпы, и, расталкивая обомлевших баб, на круг выскочил полураздетый Павел. Лицо его было зелено, страшно, оно выражало мучение.
— Я знаю Невского, — сказал он.
— Ты? — Каульбарс был растерян. — А ты кто?
— Сын его!.. У них я скрывался, — сказал Павел, кивая на Бочарова и Сухова.
— Для вас, для вас, господин капитан, птичку эту приготовили, — выскочил вперед Сухов. — Как же! Сын, ей-богу, сын!
— Так-так-так. Ну, вот скажи. Вот погляди… Это отец? — спросил Каульбарс.
— Мне и глядеть нечего, — бесшабашно, будто во хмелю, сказал Павел. — Не мой это отец, нет.
Народ зашумел, придвинулся ближе.
— Ушел, братцы, Невский! — кивнул Павел.
— О, колоссальный дрянь! — захрипел офицер. — Эй, Бочаров, Сухов! Чей это сын? Где был? Ну, быстро!
Теперь, когда все в жизни стало необычайно ясно и просто, ни следа не осталось от обычной робости Павла. Какое-то страстное вдохновение, какое-то исступленное бесстрашие овладели сейчас им, и он не в силах был молча ожидать смерти, но сам рвался к ней, упоенный собственной отвагой.
— У них я и жил, свинья дурная! — улыбаясь, ответил он офицеру.
— Не дури, Пашка! — остановил его Сухов, но Павел небрежно отмахнулся от него.
— Все мы Невского партизаны! — прокричал он, захлебываясь восторгом. — И Бочаров, и Сухов, и я — все мы Невского агенты, дурак ты немецкий! Сами погибнем, а Невского выручим. Он тебя еще, скотину, причешет!
Мысль, что он, Павел, сейчас расплатился с подлецами Суховым и Бочаровым, что он казнит их за предательство и измену, поднимала его в собственных глазах. Если б немец вдруг помиловал его, Павел растерялся бы.
Он взглянул на Сухова и резким движением головы позвал его к себе.
— Что ты, Паня! — хотел остановить его Сухов, но дюжие руки солдат уже крепко держали его за плечи.
Бочаров, опутанный ремнями, безучастно глядел на происшедшее.
— О, сукин сын! — задыхаясь, сказал Каульбарс. — О, колоссальный подлес!.. Все вы одно, это есть русские свиньи, — убить всех, убить!
Долговязый веснушчатый немец в очках быстро подскочил к Бочарову и, повернув его голову так, как ему удобнее, выстрелил Бочарову в ухо. Потом повернулся к Сухову и, взглянув на своего офицера, убил и Сухова. Перешагнув через труп, он приблизился к Павлу.
Народ зашумел. Без слов прошло по толпе возбуждение, сказавшееся в откашливании, в искании какого-то общего для всех жеста, который должен был мгновенно родиться, подобно взрыву.
Но Невский медленно приоткрыл заиндевевшие глаза и последним взглядом обвел окружающих. Все замерло. Ничего, кроме напряженного ожидания, не выражал его взгляд. Так смотрят, — немного вверх и наискось, — когда к чему-то прислушиваются, чего-то ждут. Не услышав того, что волновало его — выстрелов коротеевской группы, он снова обвел взглядом человеческий круг, увидел Павла, заложившего правую руку за борт полушубка, и из тусклой, почти безжизненной пустоты зрачков глянуло светящееся тепло.