– Нет, – ответила та. – Просто папа не считает правильным, чтобы его личные дела влияли на окружающих. А какое у человека настроение – только его личное дело, ни к кому больше это не относится.
– То есть папа сдержанный? – уточнила Марина.
Она была обстоятельна и считала правильным разбираться во всем досконально.
– Сдержанный, – подтвердила мама. И добавила: – Даже слишком.
Что значит «слишком», Марина тогда не поняла, но объяснений не потребовала. Обстоятельность ее заключалась также и в способности отделять то, в чем она может разобраться, от того, в чем разобраться пока не может. Это последнее она спокойно откладывала на будущее.
Например, когда мама повела ее в Театр юного зрителя на спектакль с красивым названием «Двое на качелях», Марина почувствовала в нем что-то такое смутное и тревожное, от чего ее и саму охватила тревога. Любая другая девочка семи лет решила бы, что спектакль плохой, Марина же сказала себе: «Наверное, я его просто не поняла, но пойму потом, когда стану постарше».
Рассудительная она была, в общем. Не очень, правда, понятно, в кого: родители, хотя и не были безалаберны или непредсказуемы, но не были и склонны так скрупулезно раскладывать все по полочкам, как это с самого детства делала их дочь.
– Давай пироги съедим, пока горячие, – сказала Марина. – Я после визитов ужас до чего голодная.
Мама приезжала из Махры раз в неделю, в свой присутственный день, и на неделю же готовила для папы обед. Вернее, не обед, а ужин – обедал он в офисе, куда ему доставляли еду из хорошего домашнего ресторана. Как раз завтра мама и должна приехать, так что дома, наверное, еды уже нет, и пироги придутся кстати.
Марина выложила их на два больших блюда, поставила на кухонный стол свои любимые, дедушкой когда-то сделанные керамические тарелки, включила чайник и позвала:
– Пап, ну иди же!
Сначала ели молча, потом он спросил:
– Ты мне все-таки скажи: что у тебя с твоим майором?
Марина в этот момент заваривала чай, стоя спиной к столу. И хорошо: папа не видел ее лица, и меньше была вероятность того, что он догадается, правду она говорит или врет. Не то чтобы она хотела ему соврать, просто сама не знала, в чем ее правда.
– У меня с ним ничего, – ответила Марина.
В общем-то ответила честно. Не видела ведь Толю уже месяц. С того утра, когда уехала из Мамонтовки, без разбора побросав в сумку свои вещи. Да, кстати, о вещах не забыть бы.
– Пусть чай заварится, а я пока одежду свою соберу, – сказала она.
Но когда папа хотел что бы то ни было для себя прояснить, от него было не отделаться.
– Ты погоди, погоди, – остановил ее он. – Ничего – это значит совсем ничего или только сейчас ничего?
– Сейчас, папа, – поняв, что уйти от разговора не удастся, ответила Марина. – Но я так говорю не потому, что сомневаюсь, как в будущем станет.
– А почему?
– Потому что я на будущее вообще теперь ничего не загадываю.
– Зря.
– Не зря. Я поняла, что это бессмысленно.
– Почему? – повторил он.
– Потому что жизнь стала непростая и непонятная. Видно, выросла я наконец, – невесело улыбнулась Марина. – В детстве все было ясно и стройно. Да и в юности тоже. Можно было думать о будущем. А теперь – нет.
– Ты это с ситуацией в стране связываешь, что ли? – спросил папа.
Тон у него был несколько удивленный. Оно и понятно: Марина всегда была очень самодостаточная и, видимо, поэтому мало интересовалась тем, что происходит в социуме. Правда, сейчас происходят, конечно, вещи из ряда вон выходящие и все встало с ног на голову, но все-таки папе наверняка кажется странным, что она вообще это заметила и уж тем более стала в связи с этим как-то перестраивать свое отношение к собственной жизни.
– Да нет. – Марина пожала плечами. – Ситуация в стране мне как раз вполне понятна: все летит в тартарары. Непонятно только, где остановится. А личная моя ситуация запуталась совершенно. И что же я стану на будущее загадывать?
– Ты не права.
Папа взял у нее из рук заварочный чайник, тоже керамический, расписанный яркими дедовыми цветами, и налил чаю себе и ей. Это было сделано вовремя: Марина разволновалась так, что вот-вот налила бы чай мимо чашки.
– В чем я не права? – спросила она.
– В том, что в момент неясности надо отказаться от мыслей о будущем.
– А что же надо, папа? – тихо проговорила Марина. – Что же делать, когда… Когда ты понимаешь, что всё – сплошной обман? Все, все, – повторила она, предупреждая его вопрос. – Все, на что я надеялась. Что чувствовала. И о чем думала – тоже. Если бы только чувства оказались обманными, я бы спокойно к этому отнеслась. Чувства – штука вообще неясная, с ними все может быть. Но и не только чувства, вот же в чем дело! Логика тоже. Оказалось, ни на чувства нельзя опираться, ни на разум – то и другое может обмануть. Но что же тогда? Никаких опор нет, получается? Я непонятно говорю! – спохватилась она.
Папа как раз человек логики и разума. И он человек удачи. Как ему понять то, что она так сумбурно, так невнятно пытается высказать о неудаче как явлении?
– Ты говоришь понятно. И оцениваешь положение вещей правильно. Глобальное положение, – уточнил он. – Как мир устроен. Да, он устроен так. Опор в нем не много, чтобы не сказать – вообще нет. Но твоя личная стратегия в связи с этим должна быть другая.
Все-таки очень сказывается род его занятий, вернее, то, что он всю жизнь кем-то и чем-то руководит. Она вот не мыслит в таких категориях вообще. И ничем ей не могут помочь его советы…
– Личная стратегия? – улыбнулась Марина. – И какая же она должна быть?
– Ты должна перестать искать свою любовь, – глядя ей прямо в глаза своими маленькими, глубоко посаженными глазами, сказал папа. – Должна сказать себе четко и внятно, как ты умеешь: я ее не найду никогда. В этом нет ничего особенного – большинство людей никогда ее не находят. Подавляющее большинство, я бы сказал. И что? Все они несчастны? А те, кто нашел, – те счастливы? Ты можешь с уверенностью сказать, что это так?
– Не могу… – удивленно проговорила Марина. И добавила уже твердым тоном: – Точно не могу!
– Вот именно. – Папа положил себе на тарелку еще кусок пирога. – С равной мерой вероятности могут оказаться как счастливы, так и несчастливы те и другие. Поэтому лучше не гоняться за призраком, встреча с которым непонятно чем закончится, а направить свои усилия на то, что для усилий как раз и предназначено.
– Это на что же? – с интересом спросила Марина.
Папина тяжеловесная логика в самом деле заинтересовала ее. А вернее, сдвинула что-то в ее голове. Как будто сейчас вот-вот перевернутся стеклышки в калейдоскопе и сложатся в какую-то совершенно новую, неожиданную картинку…
– Да на что угодно, – пожал плечами он. – На карьеру, например.
– Папа, ты о ком-то другом говоришь! – Марина засмеялась. – Не обо мне. Ну какая у меня должна быть карьера? Я достигла всего, чего хотела. И чего могла, главное. Работа мне нравится. Сегодня чуть ли не жизнь спасла одному товарищу, – вспомнила она. – Так что и людям я полезна, в общем. И я не Софья Ковалевская или кто там, Мария Кюри, чтобы стремиться к великим свершениям. Я самая обыкновенная. С быстрым умом. С хорошей памятью. Коммуникабельная. Эти качества дали мне возможность добиться всего, чего я заслуживаю, – заключила она, улыбнувшись про себя тому, что изъясняется словами служебной характеристики.
– В той области, в которой ты сейчас существуешь – да, – согласился он. – В ней ты, видимо, в самом деле достигла своего потолка.
– А в какую же еще мне стремиться область? – воскликнула Марина. – В хирургию? Но я же терапевт, на хирурга мне переучиваться поздно. Да и не хочу я специальность менять.
– Я не об этом говорю, – покачал головой папа. – Не о хирургии-терапии. А о том, что если ты закроешь ту область своей жизни, в которой все у тебя получается неладно и нескладно, то откроются многие другие области, о которых ты сейчас даже не подозреваешь.
«Он прав, – подумала Марина. – Он знает жизнь и знает меня. По себе меня знает – я такая же, как он».
– Но как же…
Она замолчала. Ей трудно было говорить об этом. К счастью, папа и сам догадался, о чем она хочет сказать и не может.
– Ты насчет детей думаешь? – спросил он. – Что должна их иметь?
Марина кивнула.
– Во-первых, ты никому ничего не должна. Во-вторых, опять-таки у многих людей – не скажу, у подавляющего большинства, но у очень многих – дети получаются такие, что сами же родители не понимают, зачем их родили. Приличные, заметь, родители, не шантрапа какая-нибудь, про нее-то вообще речи нет. А в-третьих, никто не мешает тебе родить без всякой любви. Хоть от первого встречного более-менее приличного мужика, хоть от донора спермы. И от донора, насколько я понимаю, даже предпочтительнее. Их хоть проверяют, в отличие от… Ну, ладно. – Он откусил от пирога с тыквой и спокойно сказал: – Поразмысли, Маринка, и поймешь, что я прав. И жизнь твоя наладится.
– А у вас с мамой? Разве у вас было так?
Она не хотела об этом спрашивать, это вырвалось само собою. Дурацкая привычка все прояснять до донышка! Ну разве задают такие вопросы родителям?
– У нас с мамой все было очень давно. – Он пожал плечами, к счастью, совсем не обидевшись на ее бестактный вопрос. – И так или не так, нам уже не имеет смысла размышлять. А вот тебе – имеет.
– Когда мама возвращается? – спросила Марина.
Разговор стал тяготить ее. Точнее, не сам разговор с папой, а тема, которой он коснулся, и она поспешила тему сменить.
– Через два дня, – ответил он. – Сегодня она к деду едет и от него домой.
Примерно так это происходит каждый год. Заканчивается дачное лето, мама возвращается в московскую свою жизнь, и сразу же кажется, что именно эта, московская, у нее главная, точно так же как летом казалось, что нет для нее ничего органичнее зачарованной Махры.
Позавидуешь такой гармоничной жизни! Впрочем, разве у самой Марины она другая? Вот уже месяц длится ее ровное, привычное существование, и только папины слова о том, что она должна перестать искать любовь и закрыть ту область своей жизни, в которой у нее все получается нескладно и неладно, – только эти слова, и даже не слова сами по себе, а выраженная в них мысль стала для нее догадкой и заставила вздрогнуть, встрепенуться…
– Как там дед? – спросила Марина. – По телефону голос бодрый.
– Да и не по телефону тоже, я думаю, – пожал плечами папа. – Как всегда.
Глава 12
Тамара навещала отца раз в год, в конце махринского лета. Марина ездила к деду, если выдавались длинные выходные. Еще раз в год, зимой, он проводил неделю в Москве. Так это сложилось после того как он продал московскую квартиру и перебрался в деревню. К более частому и долгому общению с родными он не стремился, да и ни с кем не стремился делить свои дни. Когда Марина еще в школе училась, то сказала, что дедушка похож на старого князя Болконского; эта характеристика и сейчас казалась Тамаре исчерпывающей.
Олег предлагал, чтобы машина, которую он прислал в Известия за вещами, отвезла Тамару к отцу, но она отказалась, и он не стал настаивать. Не в Антарктиду же добираться – доедет до Вышнего Волочка поездом, а оттуда в деревню Озерцо ходит автобус.
А ей необходима эта последняя точка отрешенности – одинокая поездка к отцу – в ее необъясняемом лете.
Автобуса ждать не пришлось. Крепкий мужик, на вид Тамарин ровесник, по имени Егор приехал из Озерца на видавшей виды «буханке» закупиться, как он сказал, хлебом и консервами и выкликал на привокзальной площади попутчиков. Их оказалось не много: сели сзади за горой мешков две безмолвные старушки, и Тамара устроилась рядом с водителем.
Свернули с шоссе на проселок, дорога шла то сквозь лес, то лугами, и казалось, что жизнь меняется вместе со сменой пейзажа. Тамара давно уже это заметила, и именно за такие вот мгновенные огромные перемены полюбила она дорогу к отцу. Погружаешься во что-то прикровенное, в древесную сень – и тут же дух захватывает от простора, и понимаешь, что все в твоей жизни возможно и ждет тебя впереди что-то неведомое, как в сказке, которую читал в детстве, от того-то дух у тебя и захватывает…
– На три деревни товар вожу, – рассказывал Егор. – Раньше апельсины просили или конфеты там шоколадные. А теперь в основном хлебушек берут. Ну, карамель еще. Апельсинов не надо теперь. Денег нету у людей, не до баловства стало.
В его голосе слышалось явное одобрение тому, что люди перестали покупать шоколад и фрукты.
– А зачем нам апельсины? – встретив в водительском зеркальце недоуменный Тамарин взгляд, объяснил он. – Яблок у нас – завались. В погребе до весны лежат, ежели правильно хранить. Грибы в лесу – косой коси. Ягоды ведрами носим. Их и насушить можно, сахар чтоб на варенье не тратить. Картошка-моркошка своя. Проживем!
Вообще-то не очень она и недоумевала. Тамара уже счет потеряла тому, столько раз приходилось ей слышать все это от самых разных, с несхожим образом жизни, да и ничем друг на друга вроде бы не похожих людей. Что ничего нам не нужно, что свои яблоки не дорожают и аллергии не дают, не то что химия иностранная, что картошку – у нас тут не Англия – надо выращивать на даче вместо газона… Готовность к прозябанию вместо жизни уже не удивляла ее. Есть люди, которые так устроены. Им в самом деле ничего не нужно сверх простых физиологических потребностей. Они готовы лечиться сорняками – так называлась брошюрка, которую Тамара однажды увидела у женщины в метро. Они полагают, что в школе достаточно научить читать и считать, остальному жизнь научит, и без тени стеснения произносят это вслух. А про себя, может, думают, что и считать учить не обязательно, для того есть китайский калькулятор… Осознав все это впервые, Тамара была потрясена. А теперь ее если что и интересовало в этой связи, то лишь количество людей, которые готовы вот так распорядиться своей единственной жизнью. Половина их, таких, вокруг нее? Или больше? И если значительно больше, то какие все это будет иметь последствия?
Впрочем, и об этом она старалась уже не думать. От таких мыслей охватывала апатия и становилось тошно жить.
– Вам Василь Палыч папашей приходится? – спросил Егор.
– Да, – кивнула она.
– Похожи.
– Разве? – улыбнулась Тамара.
– Конечно. Глаза у вас тоже такие… Ледяные. Уж вы не обижайтесь, – поспешно добавил он.
– Я не обижаюсь.
Все-таки не было ей приятно такое наблюдение. Марина всегда говорила, что у мамы интерес к жизни феноменальный, и это видно по блеску глаз. Значит, возраст стал сквозить во взгляде. Возраст, опыт – какая разница? Радости мало в том и в другом.
– Правильный старик папаша ваш, – прервал молчание Егор. – В деревню перебрался. К корням своим потянулся, значит.
– Он москвич в пятом поколении, – усмехнулась Тамара.
– Вон как…
Егор почему-то обиделся на ее слова, и до Озерца доехали в молчании.
Деревня действительно стояла на берегу, но не озерца, а настоящего озера. Отец говорил, что глина здесь без примесей, наилучшим образом подходит для керамики, и вода идеально годится, чтобы с этой глиной работать. Наверное, так. Во всяком случае, по чистоте это озеро Озерцо превосходило даже махринскую речку Молокчу. И вода в нем была теплее, чем в реке, поэтому, приезжая сюда в сентябре, Тамара всегда купалась.
Деревня была маленькая – не деревня даже, а одна улица вокруг озера. Дома стояли в отдалении друг от друга, но каждый у воды.
Приоткрыв отцовскую калитку, Тамара заглянула во двор с осторожностью, но убедилась, что Огонь закрыт в вольере, и вошла. Он залаял страшно, будто разразился громом, и бросился на сетку, но, увидев гостью, сразу успокоился. Память у алабая была невероятная, он всегда узнавал Тамару, хотя видел ее лишь раз в году.
Отец вышел на порог флигеля, где у него была устроена мастерская. Он был в фартуке, заляпанном глиной, и в глине были его руки. Светлые – в самом деле ледяные – глаза пронзительно сверкали на загорелом лице, и от того, что наголо бритая голова загорела тоже, он казался каким-то невероятным, невиданным в обычном мире существом. Из славянских былин, может.
– Здравствуй. – Разведя руки, отец поцеловал Тамару в щеку сухими прохладными губами. – Что из Волочка не позвонила? Я хоть переоделся бы.
– Ничего, – улыбнулась она. – И так хорошо. Здравствуй, папа.
«Все-таки странно, что мы с ним так редко видимся», – подумала она.
Но что же? Странность часто сопровождает человеческие отношения. Вон, Цветаева и Рильке тоже могли в любую минуту приехать друг к другу, от Франции до Швейцарии путь не долог, и были родственными душами, и в каждом письме упоминали о своей непременной скорой встрече, но не ехали и не встречались. Какие-то необъяснимые, очень тонкие нити соединяют людей или не дают им соединиться.
Удивительным было лишь то, что, приезжая к отцу так редко, Тамара сразу начинала чувствовать себя с ним совершенно свободно. Не было неловкости узнавания, непонимания, привыкания – пожалуй, больше было всего этого пять лет назад, сразу после маминой смерти, когда Тамара приходила к отцу в мастерскую на Верхней Масловке. Ощущение неприкаянности было разлито вокруг него; впервые она поняла тогда, что эти слова не фигура речи, а химическая характеристика состава воздуха.
А здесь искрит энергия, и непонятно, то ли она от отца исходит, то ли наоборот, он ее в себя из воздуха впитывает. Как бы там ни было, кажется он лет на десять моложе своего возраста и даже для тех семидесяти пяти, которые ему сейчас можно дать, выглядит крепким и полным сил.
– Проходи, а я руки помою. – Отец кивнул на висящий во дворе умывальник и отступил на шаг, пропуская Тамару в мастерскую. – Как семейство? Маринка не беременна?
– С чего ты взял? – удивилась Тамара.
О внучкином романе он не знал. И надо же – спросить, что ли, больше не о чем?