– Пьеса хорошая, – закричала на него Гарриет. – Лучшая, в которой вы когда-либо играли, и если это непонятно...
Теперь Майлс и сам стал кричать.
– Тогда введите другого! Может, она еще лучше станет!
Бен сложил руки и умоляюще протянул их Майлсу.
– Послушайте, Майлс, но вы же знаете: в этой роли видят только вас и никто другой ее сыграть не сможет, – сказал он. – И войдите в мое положение. Я пишу уже пятнадцать лет, и это первый успех...
Майлс медленно приблизился к нему.
– Клоун, – сказал он спокойно. – Вы себя хоть немножко уважаете? И, не дожидаясь ответа, вышел из библиотеки и хлопнул дверью.
В комнате гости разбились на группки, слышался приглушенный гомон, голубая дымка, как прозрачное одеяло, лежала посредине между полом и потолком. Майлс заметил, что на пианино опрокинули стакан – лужа сверкающей тесемкой стекала по красному дереву, и на пушистом ковре образовалось мокрое пятно. Томми Мактоуэн со своей последней перезрелой блондинкой – Нормой, или Альмой, или как Как-Ее-Там сидели на полу и, разбросав пластинки, безуспешно пытались их собрать: клали поверх кучи одну в то время как другие летели в сторону. Над стойкой словно циклон пронесся: уцелело лишь несколько пустых тарелок и обгрызенных кусочков хлеба.
"Все это, – с сардонической усмешкой подумал Майлс, свидетельствует о том, что встреча друзей прошла с потрясающим успехом”.
Но даже царившее в этой комнате лихорадочное возбуждение не смогло его согреть: озноб, который Майлс, очевидно, принес с собой из библиотеки, не проходил. Он потер руки и, когда это не помогло, почувствовал страх: а вдруг у него и в самом деле что-нибудь серьезное? Лили ведь не та женщина, которая с радостью возьмет на себя роль сиделки при инвалиде. И будет не так уж и не права: он тоже вряд ли согласится на роль Роберта Браунинга в случае с Элизабет Барретт.
Ни ради Лили, ни ради кого-либо другого. Значит, анализы лучше не делать вообще. Пусть что-то и не в порядке – он и знать ничего не хочет.
– По-моему, вас что-то тревожит?
Это был доктор Маас. Он стоял рядом, прислонившись к стене, руки в карманах, и с задумчивым видом смотрел на Майлса. “Все изучает, сердито подумал Майлс – будто клопа в микроскоп”.
– Нет, – бросил Майлс. А потом передумал:
– По правде говоря, да.
Тревожит.
– И что же?
– Нехорошо мне. Знаю я ваш диагноз, но чувствую себя паршиво.
– Физически?
– Конечно, физически. Что вы хотите сказать? Что все дело в состоянии духа и тому подобная ахинея?
– Я вам ничего не хочу сказать, мистер Оуэн. Это вы мне говорите.
– Хорошо. Тогда интересно, откуда такая уверенность. Ни анализов, ни рентгена – ничего, а ставите диагноз. Откуда? По-моему, вы вообще считаете, что физически у человека все в порядке и надо только отдать себя в руки какому-нибудь хорошему, дорогостоящему психоаналитику...
– Прекратите, мистер Оуэн, – холодно перебил его доктор. – Я принимаю как должное ваш отвратительный тон, ибо не в себе вы, без сомнения. Но ваше воображение поистине безгранично. Я не занимаюсь психоанализом и никогда этого не говорил. И вообще я не врач. Людям, с которыми я имею дело, помочь, к сожалению, уже ничем нельзя, и мой интерес к ним, так сказать, чисто академический. Но чтобы меня принимали за мошенника, выискивающего себе жертву...
– Ну тогда, – прервал его Майлс, – я извиняюсь. Правда, извиняюсь.
Не знаю, что на меня нашло. Может, из-за этого сборища – я их ненавижу, мне всегда от них плохо. Но, честное слово, я извиняюсь за то, что на вас набросился.
Доктор мрачно кивнул.
– Разумеется, – сказал он. – Разумеется. – Потом нервно провел пальцами по своему блестящему черепу. – Хотел, правда, еще кое-что вам сказать, но боюсь, что обидитесь.
Майлс засмеялся.
– По-моему, вы просто со мной расквитаетесь.
Доктор помедлил, а потом сделал жест в направлении библиотеки.
– Так вот, мистер Оуэн, я слышал многое из того, что там говорилось. Я не подслушивал, но дискуссия стала слишком горячей, верно? И с этой стороны двери все было слышно.
– Правда? – осторожно спросил Майлс.
– Эта дискуссия, мистер Оуэн, – ключ к вашему нынешнему состоянию.
Вы резко оборвали ее и сбежали. Назвали ситуацию “рутиной”, считаете невыносимой – скорей от нее прочь.
Майлс выдавил из себя улыбку.
– Что значит, “назвал рутиной”? Разве для этого есть другое слово?
– По-моему, да. Я бы назвал это ответственностью. О вашей жизни, мистер Оуэн, как театральной, так и личной, пишут во всех газетах; я бы написал, что большая часть ее есть так или иначе бегство от ответственности. Не кажется ли вам странным, мистер Оуэн, что независимо от того, как далеко и насколько быстро вы бежите, у вас все равно возникают те же проблемы?
Майлс сжал и разжал кулак.
– В конце концов, – ответил он, – это мое дело.
– Здесь вы ошибаетесь, мистер Оуэн. Ваше решение бросить играть затрагивает интересы не только тех, кто занят в спектакле, но и всех тех, кто имеет к нему хоть малейшее отношение. Вот вы оставляете одних женщин, заводите других, а ведь им это, между прочим, далеко не все равно. Представляете, что они могут выкинуть? Как себя повести?
Извините за нравоучения, мистер Оуэн, но нельзя кидать в воду камешки и не замечать, что от них идут круги. Вот почему, когда вы говорите “рутина”, то видите во всей ситуации только самого себя. А когда я говорю “ответственность”, то думаю обо всех.
– И каков же рецепт, доктор? – спросил Майлс. – Продолжать гореть в этом маленьком частном аду, потому что, если попробовать из него выбраться, можно кому-нибудь наступить на ногу?
– Выбраться? – удивленно спросил доктор. – Вы действительно полагаете, что вам удастся выбраться?
– Плохо же вы меня изучили, доктор. Понаблюдайте еще – увидите.
– А я и наблюдаю, мистер Оуэн, и вижу. С чисто академическим, как я сказал, интересом. Мне одновременно интересно и удивительно наблюдать, как человек пытается бежать из своего “маленького частного ада”, и видеть, что он носит этот ад в самом себе.
Майлс попытался сделать протестующий жест, но не смог.
– Другими словами, – съязвил он, – долой традиционные средства, есть кое-что и посильнее.
Доктор пожал плечами.
– Вы же все равно не верите.
– Нет, – подтвердил Майлс, – не верю.
– Должен признаться, я был убежден в этом. – Доктор улыбнулся и вдруг снова стал похож на пухлого непослушного мальчугана. – Потому-то мне с вами так легко и интересно.
– Интерес, конечно, чисто академический.
– Разумеется. Майлс рассмеялся.
– А вы мне нравитесь, доктор. С вами я бы с удовольствием пообщался еще.
– Пообщаемся, мистер Оуэн, не сомневайтесь. Но сейчас, мне кажется, вы кому-то срочно понадобились. Там, у двери.
Майлс посмотрел туда, куда указывал доктор, и сердце у него ушло в пятки.
"Господи, только бы никто другой не заметил”, – подумал он, бросившись в коридор и загородив дорогу пытавшейся войти женщине.
Затем он оттеснил ее к входной двери и, схватив за плечи, резко потряс и сердито прошептал:
– С ума сошла! Думать надо, прежде чем являться!
Она высвободилась из его объятий и кончиками пальцев аккуратно поправила воротник пальто. Пальто, которое стоило Майлсу месячного жалованья.
– Не слишком же ты любезен, Майлс. Или всех гостей так встречаешь?
"
Даже в темноте коридора она выглядела ослепительно. Бледное лицо, надутые губы, высокие скулы, раскосые глаза, сверкающие грозным огнем.
Он пошел на попятную.
– Ну ладно, прости, прости. Но, боже мой, Лили, ведь в той комнате сейчас две дюжины самых великих бродвейских богов. Хочешь, чтоб о нас все знали, так можно просто перестать давать Уинчелу на чай – и все тут.
Она почувствовала, что овладела положением.
– Дорогой, я не хотела. Я вовсе не хотела устраивать сцены, просто ужасно. И нам это совсем ни к чему, правда?
– Ты прекрасно знаешь, что ни к чему, Лили, надо же думать. Есть ведь такое понятие, как “благоразумие”.
– Но есть, дорогой, и такое понятие, как “водить за нос”. И, по-моему, последние два месяца ты только этим и занимаешься.
Майлс рассердился.
– Я же тебе сказал, что в подходящее время и подходящим образом разделаюсь со всем. Сегодня я объявил старику Эйблу, что ухожу.
Собирался поговорить и с Ханной, но пришел народ. Завтра, когда мы будем наедине...
– Но до завтра, дорогой, многое может измениться. Слишком многое.
– Что это значит?
Она нащупала сумочку, достала оттуда конверт и с триумфальным видом помахала им у него перед носом.
– А вот что. Двухместная каюта на пароходе – завтра он и отплывает.
Видишь, дорогой, у тебя совсем не так много времени, как ты думал.
– Завтра? Но мне сказали, что билеты распроданы на месяц вперед!
– Но бывает и возврат. Два часа назад кто-то отказался, я их взяла – и сразу сюда. И если бы не этот ужасный туман – ничего не видно, доехала бы быстрее. Моя машина у подъезда, Майлс. Упакуй сейчас только самое необходимое, остальное – на пароходе. Я иду вниз и жду тебя, Майлс, потому что с тобой или без тебя, но завтра я отплываю. Ты ведь не будешь на меня сердиться, правда, дорогой? Молодость-то уходит.
– А вот что. Двухместная каюта на пароходе – завтра он и отплывает.
Видишь, дорогой, у тебя совсем не так много времени, как ты думал.
– Завтра? Но мне сказали, что билеты распроданы на месяц вперед!
– Но бывает и возврат. Два часа назад кто-то отказался, я их взяла – и сразу сюда. И если бы не этот ужасный туман – ничего не видно, доехала бы быстрее. Моя машина у подъезда, Майлс. Упакуй сейчас только самое необходимое, остальное – на пароходе. Я иду вниз и жду тебя, Майлс, потому что с тобой или без тебя, но завтра я отплываю. Ты ведь не будешь на меня сердиться, правда, дорогой? Молодость-то уходит.
Мысли наскакивали друг на друга – он попытался их собрать. Значит, едва избежал паутины Ханны – и вот теперь, кажется, попался в другую.
Бежишь, как сказал доктор. Всегда бежишь и никуда не прибегаешь. И руки устали, и ноги – все тело. Добегался.
– Ну, – продолжала Лили, – решайся, дорогой. Он провел ладонью по лбу.
– Где машина?
– Прямо на дороге.
– Хорошо, – сказал Майлс, – подожди в ней. Просто сиди и ничего не делай, не сигналь – ничего. Через десять минут я спущусь. Самое большее – через пятнадцать. Вещи у меня почти все в городе, захватим их по дороге.
Он открыл дверь и легонько подтолкнул ее к выходу.
– Ты найдешь машину, Майлс? Такого тумана я что-то не помню.
– Найду, – ответил он. – Сиди и жди.
Он захлопнул дверь, затем прислонился к ней – к горлу подступила тошнота. Громкие голоса в соседней комнате, взрывы идиотского хохота, грохот проигрывателя, включенного на полную мощность, – казалось, все объединилось против него, не позволяя побыть наедине с собой и подумать.
Как пьяный, он поднялся по ступенькам в спальню. Достал чемоданчик и начал наугад в него что-то кидать. Рубашки, носки, золотые вещи из шкатулки на столике. Затем навалился на чемоданчик всем телом – чтобы больше входило.
– Что ты делаешь, Майлс?
Он даже не обернулся – знал, какая у нее сейчас мина, и не хотел ее видеть. Еще и она тут.
– Я уезжаю, Ханна.
– С ней? – изумленно прошептала она. И тогда ему пришлось поднять голову. Ее огромные глаза не отрываясь смотрели на него, лицо было совершенно белым. Рука вертела висящее на груди украшение – серебряную маску, он купил ее на Пятой авеню за неделю до свадьбы.
Все еще не веря, она продолжала:
– Ты стоял с ней в коридоре. Я не подсматривала, Майлс, просто спросила доктора, где ты...
– Перестань! – закричал Майлс. – Не нужно оправдываться.
– Но ведь это она.
– Да, она.
– И с ней ты хочешь уехать?
Его руки все еще лежали на крышке. Он оперся на них, опустил голову и закрыл глаза.
– Да, – ответил он наконец. – Так получается.
– Нет, – с неожиданной яростью крикнула она. – На самом деле ты вовсе этого не хочешь. Ведь она не для тебя, и в целом мире для тебя нет никого, кроме меня.
Он надавил на крышку – замок с легким щелчком закрылся.
– Ханна, тебе лучше было не приходить. Я бы тебе потом написал и объяснил...
– Объяснил? Когда будет уже поздно? Когда поймешь, что ошибся?
Майлс, послушай. Послушай меня, Майлс. Я говорю тебе это потому, что люблю тебя. Ты делаешь ужасную ошибку.
– Я сам буду расплачиваться, Ханна.
Он встал – она подошла и неистово вцепилась в него обеими руками.
– Посмотри на меня, Майлс, – прошептала она. – Неужели ты не видишь, в каком я состоянии? Неужели не понимаешь, что скорей нас обоих не будет на свете, чем я тебя отпущу и останусь одна?
Это было ужасно. Паутина оказалась настолько прочной, что пришлось напрячь все силы. Наконец он высвободился – Ханна стала опускаться на пол. Затем вдруг потянулась к столику, и Майлс увидел нацеленный на него пистолет – он сиял у нее в руке холодным, смертельно-голубым светом. Рука сильно дрожала: должно быть, оружие так же напугало ее, как и его. Гротеск этой сцены был настолько очевиден, что с страх улетучился и сменился возмущением.
– Убери-ка эту штуку, – потребовал Майлс.
– Нет, – он едва расслышал ее ответ. – Пока скажешь, что передумал.
Он сделал шаг ей навстречу – она отпрянула столику, но пистолет по-прежнему смотрел на нег Словно ребенок, который боится, что у него отнимут игрушку. Тогда он остановился и с преувеличенным безразличием пожал плечами.
– Не делай из себя дуру, Ханна. На сцене надо представления устраивать, а не дома.
Она качала головой, медленно и отрешенно.
– Ты все еще не веришь мне, Майлс.
– Нет, – ответил он, – не верю.
Майлс отвернулся – сейчас раздастся выстрел, и огонь пронзит ему лопатки. Но ничего не произошло. Тогда он схватил чемоданчик и ринулся к двери.
– Прощай, Ханна, – сказал он. И, уходя, на нее даже не посмотрел.
Из-за слабости в коленках каждый шаг ему давался с трудом. На нижней ступеньке он остановился – переложить чемоданчик в другую руку – и тут увидел доктора Мааса со шляпой в руке и в наброшенном на плечи пальто.
– Итак, – доктор пытливо посмотрел на него, – вы тоже уходите с этой встречи?
– Встречи? – переспросил Майлс и горько усмехнулся. – Ухожу от кошмара, так вернее, доктор. Не стоит говорить это гостю, но думаю, вы меня поймете: какой-то маразм, и с каждым часом все крепчает. От него-то я убегаю, доктор, и как хотите, но очень счастлив.
– Нет-нет, – ответил доктор. – Я вполне понимаю.
– Меня ждет машина, так что могу вас подбросить.
– Спасибо, – отказался доктор. – Мне недалеко. Они дошли до входной двери и вместе вышли на улицу. Холодный и мокрый туман их сразу же окутал – Майлс поднял воротник пиджака.
– Мерзкая погода, – заметил он.
– Ужасная, – согласился доктор. Он взглянул на часы, а потом неуклюже сполз на тротуар и исчез, как морж в сугробе. – До встречи, мистер Оуэн, – донеслось из тумана.
Майлс проводил его взглядом, снова взял чемоданчик и, пряча нос в воротник, стал спускаться. Он был уже на тротуаре, как дверь позади него зловеще заскрипела, предупреждая об опасности.
Майлс повернулся – на пороге, конечно же, стояла Ханна с пистолетом. Но теперь она держала его крепко, двумя руками, и угроза стала реальной и неотвратимой.
– Я надеялась, Майлс, что ты поймешь, – она выговаривала слова, как ребенок. – Надеялась, что поймешь.
В отчаянии он всплеснул руками.
– Нет, – дико закричал он. – Нет.
И тогда он услышал грохот, кусочек пламени влетел в него, ударил в грудь, и весь мир обратился в небытие. Теперь он мог различить лишь одно: склонившегося над ним доктора, жестокое и равнодушное лицо которого странным образом напоминало лицо Сатаны.
И тут Майлс вспомнил: такое уже было. Было тысячу раз и будет повторяться снова и снова – до бесконечности. Занавес сейчас опустился, но через мгновение поднимется, и на сцене опять появятся декорации домашнего спектакля. Потому что он был в аду, и самое ужасное, что он это понимал и видел, как беспомощно барахтается в колесе собственной судьбы. А потом сознание провалилось во внезапно наступивший Мрак – до следующего раза...
– ТЕПЕРЬ УЖЕ БЛИЗКО, – сказал голос.
Он летел. В каменно-холодную тьму...