У него была нормальная, хорошая семья с мамой и папой, любящими своего единственного сына до самозабвения. Они беспокоятся, переживают и волнуются о своем отпрыске всегда.
Это нормально. Это единственно нормальное бытие!
И звонят, и мама беспокойным голосом спрашивает своего тридцатидевятилетнего сыночка, хорошо ли он питается, не простужается ли, не перетруждается ли. И кормит на убой, когда он приезжает их навестить, его любимыми блюдами, специально готовит, может ночь не спать, только бы побаловать мальчика, вздыхает тяжко, сидя рядом, наблюдая, как он ест, и поглаживая теплой рукой по голове и спине.
Он не доверял до конца Александре Романовой, подозревал, что она знает или, по крайней мере, догадывается, кто за ней охотится и по какой причине, злился от понимания, что она может быть в чем-то замешана, и все же…
Невзирая на все свои подозрения, он чувствовал, что каким-то непостижимым образом она влезла в его сознание, кровь, мысли и он уже не может относиться к ней как постороннему человеку, одному из фигурантов, проходящему по очередному делу, которым он занимается.
Он встал, подошел к ней, поднял со стула и крепко обнял.
— Бедная девочка!
Сашка дернулась из кольца его рук, запротестовала.
— Стоп, стоп, Гуров! — вырывалась она, но протест тонул где-то в районе его груди. — Я не в жилетку твою плакалась, я просто рассказала о своей жизни!
Он прижал ее еще крепче, не давая возможности вырваться, уперся подбородком в ее макушку.
— Бедная маленькая девочка, у которой не было мамы!
— Перестань немедленно меня жалеть!! — потребовала Сашка.
Возмущение растворилось и потонуло в трикотажных складках его футболки.
И она поняла, что может сейчас расплакаться от так редко перепадавшей ей в жизни нежности, понимания и сочувствия — только от папы! Только от него и ни от кого, никогда в жизни!
Нельзя плакать! Еще чего не хватало!
Она никогда не плакала в жизни, даже в детстве, даже когда хоронила папу — не плакала! И вдруг — на тебе!
Не будет она! Что за дела такие! Нельзя!
Сашка стала судорожно глотать, загоняя слезы назад в горло, желудок, куда угодно! И все пыталась вырваться из кольца нежданно-негаданно понимающих сильных рук, успокаивающих не ее, нынешнюю, а ту, маленькую одинокую девочку Сашу!
Иван, почувствовав, что она перестала вырываться, сдавшись, ослабил несколько объятия, заглянул в ставшие от непролитых слез голубыми балтийские глаза.
И поцеловал.
Нежно, неспешно, успокаивая и утоляя, как мог, ее печали — еле касаясь губами.
Отстранился, всмотрелся в глаза, а Сашка забыла их отвести или не успела.
Две реки, в одно мгновение принимая в себя бушующее половодье, слились, смешались, презрев все законы природы — не сочетание химических элементов!
Балтийская прозрачность притушила золото, добавив серебристости и загадочной насыщенности шоколаду, а золотистые капли впрыснули шампанской искристости в расплавленное серебро.
Они смотрели в глаза друг другу бесконечное и мучительно стремительное количество времени.
Сколько? Неизвестно, потому что бывает так, когда время исчезает, заменяясь чем-то иным, недоступным пониманию.
Иван поднял руку, обхватил ее затылок и поцеловал, на сей раз по-настоящему!
Сильно. С вырвавшимся из самых потаенных глубин, о которых и не догадывался, надрывом.
И Сашка ухватилась за него, прижалась, как за последний спасительный скалистый уступ над пропастью, и отпустила себя, первый раз в жизни разрешив себе, позволив ни о чем не думать, а просто быть!
Иван даже застонал, почувствовав эту перемену в ней, благодарно принимая капитуляцию, не перед ним и не перед обстоятельствами — нет, перед самой собой.
Он отодвинулся от нее, заглянул, совсем близко, в глаза — плавящееся в золоте балтийское серебро — удостовериться, что все правильно понял.
— Я хочу тебя! Сильно! Как только увидел, хочу!
— Да! — никакого шепота, смятения, смущения бессмысленными условностями.
Он правильно понял. Он все понял, почувствовал правильно!
— Да! — повторила Сашка.
И потащила с него футболку, ухватив за край, стянула неловкими, торопливыми движениями, швырнула куда-то белым флагом и, наклонившись, поцеловала в живот. Иван зарычал, придержав ее голову за затылок.
А Сашка застыла! Изменилось все сразу — ее настроение, одна волна, в которой они были, — он остался, а она вынырнула! Он переполошился. Что?!
Нет!! Только не сейчас!!
— Гуров, мы не можем!! — потрясенно, отчаянно, с нотками рыдания в голосе воскликнула она.
Господи, боже мой, да что еще?!
— Почему не можем? — удалось как-то вытолкнуть ему слова.
— Ты избит! Ты весь синий!! У тебя, наверное, все болит внутри, ты…
«Слава тебе, Господи!» — возрадовался Иван.
— К черту все это, Сашка! — заорал он, резко подтянув ее к себе. — Сейчас меня остановить уже нельзя! Пристрелить можно, остановить нет!
Она кинулась его целовать! Сама!
— Меня тоже! — сквозь поцелуи орала она в ответ. — Пристрелить!
«Пресвятая Богородица и все апостолы иже с ней! — выплыло откуда-то у него в голове. — Благодарю вас!»
И он рванул с нее свою футболку, в которую она была упакована после душа и которая полетела вторым белым флагом в неизвестность. Последним дополнением в абсолютной, безоговорочной обоюдной капитуляции куда-то исчезли ее трусики.
— Сашка! — хрипел он, не понимая, что говорит. — Сашка, все!
— Все! — соглашалась она радостно.
Он взревел, сгреб ее в охапку одним широким быстрым движением и бегом ринулся из кухни, через коридор, ногой распахнув, не останавливаясь, дверь в спальную — кровать!
И упал вместе с ней.
Теперь действительно — все!
Он прижимал ее с такой силой, словно хотел раствориться в ней, и целовал жестко, сильно, так, что у нее открылась рана на губе, и он ощутил привкус крови во рту, но не смог остановиться, притушить страсти — потом! Если, конечно, что-то будет потом!
— Иван!! — требовала Сашка, не отставая и не уступая ему в неистовстве.
Господи, да она никогда этого не делала — не расслаблялась, забывая обо всем на свете, держала все под контролем, не разрешала себе быть такой, настоящей! Господи, ну можно же хоть один раз забыть обо всем на свете, позволив себе улететь черт-те куда!
— Иван!!
— Сейчас, Сашка, сейчас!! — пообещал он.
И вошел в нее. И замер.
«Подохнуть можно!» — восторженно подумал он, последней осознанной мыслью проживая этот невероятный момент!
Что они вытворяли!!
Отдавали все, что имели, до последней запятой своего существа друг другу — не соперничая, не противостоя, — вместе, одним целым, и забирали все!
До последней запятой!
— Ива-а-ан!! — заорала во всю глотку Сашка, отшибая чудом сохранившиеся последние крохи сознания Ивана.
Иван Федорович Гуров очнулся, чувствуя себя распластанным на женщине, судорожно, с хрипом дыша выкинутой штормом на берег большой океанской медузой.
«Опупеть!!» — ничего более приличного и интеллигентного подумать в данный момент Иван Федорович Гуров не мог.
Разучился, наверное.
Он перекатился с Александры и лег рядом на спину, раскинув руки. Дыхание постепенно успокаивалось, медуза превратилась в амфибию и, быстро проходя все этапы эволюции, стала млекопитающим, а с постепенным возвращением сознания — человеком разумным, осознавшей себя особью мужеского полу Иваном Гуровым, в котором, начавшись неизвестно откуда, нарастала злость.
«Так! И что это было?! Что это было, черт возьми?!» — вопрошал неизвестно у кого Иван, чувствуя панику вместе с недоумением.
Он не понял, с чего бы это? Казалось бы, полный кайф и удовлетворение, да еще какое!!
«Вот именно! — осенило его внезапно. — Вот именно!»
Он понял, что так перепугало его.
Он, тридцатидевятилетний мужик, с замечательно устоявшейся холостяцкой жизнью, с работой, нравящейся ему до самозабвения, профессионал в знании женщин и любого — от самого простецкого до выкрутасного — секса, самостийный, як Украина, всегда — при любых самых замысловатых сексуальных раскладах — контролировал ситуацию, себя, партнершу, свое удовольствие, ее удовольствие, да любое действие — кажись, сошел с ума!
Стресс, обстоятельства, баба, доведшая его до полного одурения?!
Да, господи, все это было миллионы раз, и никогда! Никогда! Он не терял контроля и не терялся так в женщине — весь, до донышка!
И что такое с ним приключилось сейчас?
Секс такой, что ли, супер-пупер? Да фигня!
В его жизни было столько секса, разнообразного в вариациях и импровизациях! Один раз его партнерша так распалила, что он на время впал в прострацию — и такое было, правда, по молодости! Чего только не было!
Любовь?! Да не приведи Господь!
Спаси и сохрани!
Было в его жизни две любви. Большие, настоящие, как ему тогда казалось, с планами и мечтаниями о семье и куче сопливых детишек! Прошли как-то! С потерями, не без этого, душевными и пространственными дырками в мужском самолюбии, но прошли, пережили!
Но при всей той любови-моркови, с мальчишеской щенячьей радостью обладания любимой женщиной, чтобы вот так, как сейчас!!
«Может, возраст, — уговаривал он себя, — может, так закрутило, потому что хотел ее с самого начала и испугался за нее?»
Что с ним такое приключилось? Ему все это не надо!
Не надо — и до всех глубин мужского сознания, до всех потрохов хочется, мечтается именно так, как сейчас случилось с этой женщиной!
Он осознал, что довольно давно лежит, распластавшись на кровати, и молчит, варится в своей злости, недоумении, рассуждениях и панике. А ведь ему, как хроническому холостяку, ценителю и знатоку женщин, лучше всех известно, что они нуждаются в нежности и участии после секса и ждут этого.
Вот что она там думает, лежа рядом и принимая его молчание вместо привычных, обязательных в этом случае слов, поцелуев и «ты самая, самая…»?
Лежит, закрыв глаза, молчит, раскинув руки, — и что?!
Ничего от него не ждет? Или, не дождавшись, свою думу думает, не менее тяжкую?
Тело Ивана само по себе вдруг вспомнило, что пережило несколько минут назад, и такое на него нахлынуло!! Он захотел ее до одури, наверное, больше, чем до этого момента — хотя одному богу известно, куда еще больше!
Он перевернулся и лег на Сашку, с ходу нашел ее губы и поцеловал, сильно, грубо — наказывая за свои страхи и недоумения.
Оторвался, как вынырнул, и сказал хрипло:
— Еще!
— Еще! — рассмеялась женщина под ним, не уступая ему в страсти, принимая его всего, со всеми его страхами, недоумениями, безответными вопросами — всего, и он это чувствовал!
И повторилось неистовство запредельное, ярко, сильно, пугающе. И она орала, презрев все условности, а он вторил ей, хрипя всем нутром, первобытно обозначая свое обладание!
На самом пике Санька, доведя до предела его мужское самодовольство, отключилась. Вот так взяла и отключилась!
Пережив пьянящее ощущение суперлюбовника, Иван вдруг испугался не на шутку. Господи, она натерпелась сегодня, такое пережила, а он тут! Что он натворил?!
— Санечка! — тормошил он ее.
— А? — пришла сразу она в себя, всмотрелась ему в лицо и улыбнулась. — Ива-ан!
И так она это сказала, что его захлестнула неизвестная во всей его прежней жизни теплая нежность, желание оберегать и… благодарность.
— Сашка… — прошептал он.
Не зная, как сказать, передать словами, что чувствует, он выразил это поцелуями, короткими, то нежными, то жалящими.
И… и испугался! Клюнул последним поцелуйчиком, откатился на другую часть просторной кровати, прикрыл глаза локтем — отстраняясь от нее, насколько мог.
Она перевернулась на бок и подвинулась к нему.
— Не бойся, Гуров, — сказала Сашка, посмеиваясь, и поцеловала его в грудь, — не бойся!
Откинулась назад, разметала руки, не задев его, и закрыла глаза.
И что происходит? Каким образом она считала его мысли и страхи? Он повернул голову и посмотрел на нее.
Сашка спала.
Спокойно, тихо, с довольной улыбкой на губах.
«Силы у девочки кончились!» — понял Иван.
Он был ей благодарен за этот ее замученный сон, встал, накрыл ее, подняв с пола сброшенную в пылу бушующих страстей с кровати махровую простыню, не удержавшись, поцеловал легонько распухшие от побоев и поцелуев губы. И быстро выскочил из спальни, словно оправданный преступник из зала суда, и потащился в кухню, чувствуя боль во всем теле: подумать, прийти в себя, созвониться, дернуть коньяку с переживаний непростых и покурить.
И еще раз подумать.
Он хлопнул коньячку, со смаком закурил. Э-эх! Какой же это непередаваемый кайф — голый, в отсветах ночного кухонного светильника, после опупенного и еще до конца не расчуханного секса, чувствуя звон приятной усталости во всех мышцах, хлопнуть коньячку и затянуться сигареткой!
Мужики, счастье крепчало!!
Он позволил себе несколько минут поплавать в этих ощущениях, чисто мужских радостях, победной усталости, немного, пока выкуривал сигарету. Надо опять бросать, что это он курить снова взялся?
И, пожалуй, хватит расслабухи.
«Итак, что мы имеем на данный момент?» — настраивал он себя на работу.
Не тут-то было — работа, ага, щас!
На данный конкретный момент ты имел женщину. Дважды. Так, как не имел никогда ни одну женщину в жизни или забыл, что так бывает! И которая спит в твоей постели, уставшая, раскинув руки, перед этим потеряв сознание от оргазма! И именно эту женщину тебе категорически запрещено иметь, именно эту из всех женщин мира, потому как она проходит по твоему делу, пусть не подозреваемой, но сильно возможной участницей какой угодно криминальной заварухи! И ты сидишь тут голый и прикидываешь, как бы это повторить, и желательно без отягощающих тебя страхов, потом!
«Стоп, стоп. Стоп! — остудил себя Иван. — Все это так, но…»
Об этом он подумает позже — охолонув, собравшись, спокойно, и желательно не в непосредственной близости и легкой досягаемости от данной барышни.
А сейчас все-таки дело!
Итак!
Первым делом он позвонил ребятам, узнал последние известия и новые данные. Потом Буру — доложил обстановку, пояснил свой дальнейший план действий. С планом начальство согласилось, не забыв остудить требованием не зарываться, и заботливо поинтересовалось:
— Ты как, Иван? Сильно наполучал?
— Нормально. Ничего не сломано, особых повреждений нет — дилетанты.
— Ну-ну! А Романова как? Ей перепало?
— Немного, но для нее достаточно.
— Испугалась?
— Нет, она молодец! — довольно, даже гордясь, ответил Иван.
— А ты, дружок, часом не нагрешил там, успокаивая девочку?
Иван промолчал, а что говорить? Бура хрен обманешь!
— Та-ак! — строго протянуло суровое начальство. — Совсем опупел? Не терпелось тебе! А если она с ними повязана? Ты вообще понимаешь, что она может быть по уши в каких-то делах? Ты понимаешь, что это должностное преступление?
— Да понимаю я! — скривился Иван.
— Понимает он! — бушевало начальство. — Тогда какого черта?! Тебе что, других баб мало?!
— Да ладно, разберемся! — пообещал нечто неопределенное Иван.
— Разберешься, а иначе я тебе башку вместе с не в меру шаловливой частью тела снесу! Так, все! — исполнив начальственный долг по держанию в ежовых рукавицах подчиненных, резюмировал Бур. — План хорош, прикрою, но это не входит в твои должностные обязанности, и вообще как-то не по рангу тебе, может, лучше оперативников с ней пустим?
— Ага, только она их не пустит! Нет, лучше уж я сам, раз карта так легла, да и некогда все ей объяснять, уговаривать! Барышня она строптивая, может и взбрыкнуть!
— Не карта у тебя легла, а что-то другое! — громыхнул Бур. — Есть сотрудники специально для таких дел, ты бы в кабинете сидел, осуществлял руководство всей операцией, а не молодость вспоминал, бегая!
— Да я печенкой чувствую, что все самое основное сейчас на Романовой завязано и события все вокруг нее развиваться будут! А общее руководство операцией я и в бегах проведу, я все время на связи! И Максу надо время дать, чтобы он нас привел к кубышке!
— Ладно, ты особо там не балуй, бегая и от наших и от ваших! Думаю, ребята успеют дня за два-три что-то накопать. Все! Действуй! Будь осторожен, Иван, дела здесь закручены серьезные, сам понимаешь! — и повесил трубку.
«Понимаю! Ну что, Гуров, как тебе такое проветривание от кабинетной пыли?»
Как, как — как коврик на весенней генеральной уборке, выбиваемый палкой. Ладно, хорош лирики! Дело!
О ребятках ретивых, балующих на дорогах и взявших их с Сашей, он знал все еще ночью: к какой группировке относятся, кто их главный, даже стоимость оказываемых ими услуг. Ну, это уже не интересно — они засветились, и дальнейшее использование данных парней невозможно. Как, впрочем, и других членов этой группировки — не оправдали доверия и вложенных денег. Значит, заказчик наймет других, а это хреново. Кого, какого уровня? И как? Господин наш — человек весьма непростой и вхож в такие заведения, куда проникнуть без особого распоряжения невозможно и прослушку установить ой как непросто.
Приехавший за Александрой на дачу Постный был правой рукой и помощником их фигуранта. Вел себя настолько осторожно, что оставалось неясно, исполнял он приказания начальства только в официальных делах, никак не проявляясь в иных, криминальных вопросах, и нигде не засветил ни одной подписи, ни одной зацепки, позволяющей связать его с делишками любимого начальника.
Умный гад, осторожный!