Бежал я туда, не чуя своих ног. Вот и оно, мое родное село Чумаево. Над рекой дубки, кустарнички, стежки-дорожки. Они остались такими же, какими я их видел несколько лет назад, только деревья и кустарники, кажется, как и я, немного подросли. Наш домик стоял так же кривобоко, и крыша по-прежнему была взъерошена.
У меня глаза застилали слезы. Я вытер их рукавом и хотел открыть двери, но они были заперты. Я постучался.
- Кто там? - раздался старушечий голос. - Хозяев нет дома.
Я постоял, постоял, снова начал стучаться. Наконец послышалось кряхтенье и шарканье ног.
- Кого нужно? - высунувшись из двери, спросила седая старуха.
- Тетю Дуняшу мне надо.
- Эко схватился-ко ты, ее уже давно нет. Как похоронила своего мужа, так сразу уехала.
- Куда же уехала?
- Бог его знает. Теперь уж не припомню. А ты чей-то будешь?
Я не стал ей отвечать, сразу же отошел от дома.
"Что же мне теперь делать? Возвращаться в Мокшанку? Ни за что. Поеду в колонию", - решил я.
Вышел на большак и направился в сторону станции.
До станции было километров тридцать, я не успел добраться и до половины пути, как меня на лошади догнал дядя Гордей.
- Ты куда направился, мерзавец? - закричал он.- А ну, сейчас же вернись обратно!
И так опоясал меня кнутом, что я изогнулся змеей.
Дома дядя Гордей закрыл меня в чулан и сказал:
- До тех пор не выпущу, пока не сплеснеешь здесь.
Два дня я сидел в чулане, на третий принесли от учительницы записку, и дядя Гордей отправил меня в школу.
Собственно, и в школу мне идти было неохота. Учительница стала меня бранить, что я не делаю домашних уроков. А делать их было некогда, тетя все время находила по горло работы: то свинарник вычистить, то напоить коров, то убрать за ними или подмести пол. А весной, когда начались полевые работы, тетя совсем запретила учиться.
Вообще, по теткиному мнению, сейчас в школе не учат добру.
- Вот Манька, Парфеныча дочь, - говорила она, - была девка как девка, а поучилась в Москве, так совсем испортилась в церковь не стала ходить, да еще мужиков начала смущать супротив бога. Не к добру, не к добру, - сокрушалась тетка Матрена, - совсем испортились люди. Дети стали учить стариков, а старики тоже с ума начали сходить, говорят о каких-то колхозах, не стали почитать богатых людей, которые их, дьяволов, кормили весь век.
Слово "колхоз" гирей висело над семьей Каргиных, они даже видели его в страшных снах. От этого слова дядя Гордей похудел, его живот спал и болтался, как неполная торба, а круглый подбородок стал похож на коровье вымя. Но на вид он был весел. По-прежнему собирал мужиков, делал попойки и так же клялся в любви к коммунистам. А когда разговор заходил о колхозах, то он говорил:
- Что ж, неплохо будет. При колхозах все: и скотина и бабы будут обчие. Если тебе не нравится такой закон, то костери правителей, а я, брат, поступлю по закону.
Как ни красочно говорил дядя Гордей, а все же мужики туго воспринимали его речи.
Однажды ночью меня разбудил дядин надрывающийся голос.
- Я тебе говорил, - орал он на тетю, - не надо трогать этого псенка, а ты свое: Остужев, Остужев, сын комиссара, громкая фамилия, с ним не тронут! Вот тебе и не тронут! Напрасно только на него потратились!
- Дьявол безрогий! - вопила в ответ тетка Матрена. - Я тебе говорила, что надо уехать, уехать отсюда, а ты не можешь расстаться со своим дерьмом!
- Куда уедешь?! - шипел на нее дядя. - Теперь везде идет такая заваруха, везде ставят эти проклятые колхозы. Нешто в Америку? Ну, уж я не такой, я зубами уцеплюсь за российскую землю. Я им ни крошки не дам, все изничтожу.
Так шумели они до утра. Утром те же мужики, которым он рассказывал ужасные небылицы о колхозах, конфисковали все его имущество.
Дядя, на удивление всем, даже глазом не моргнул.
Сам, собственной рукой отдавал все до последней седелки, до последней мелочи, что находилась в его обширном хозяйстве. Затем взял в совете справку, что воспитывает сына комиссара Остужева, и нам с теткой приказал ехать к его родственникам в село Гречиха. Но по пути тетя свернула в противоположную сторону, и ночью какими-то лесными дорогами мы проехали на станцию Козлове, где нас ждал дядя Гордей.
- Ну как? - кивнув головой назад, в свою очередь спросила тетя.
Дядя исподлобья посмотрел на нее и ответил с каким-то злорадством:
- Совет не пришлось, помешали, изверги, а на наш дом все-таки пустил красного петуха.
Я тогда не понял, о каком петухе говорил дядя Гордей, поэтому их разговор пропустил мимо ушей. После загадочного объяснения с тетей Матреной дядя Гордей сбросил меня с подводы, взял сундучок и затрусил к вокзалу,
- Куда же теперь-то? - опять спросила тетя Матрена.
- К киргизам, - ответил из темноты дядин голос, - там, говорят, еще нет колхозов.
Я машинально тоже пошел за ними, но дядя, увидев меня, остановился и процедил сквозь зубы:
- А ты куда плетешься, щенок? Вон, езжай обратно, там, наверное, для тебя уже организовали колхоз.
Я еще шел за ними.
- Вон отсюда, гаденыш, изувечу! - снова прошипел дядя Гордей и скрылся за углом какого-то большого здания.
Мне не жаль было своих родственников, но страшно оставаться одному на незнакомой станции ночью. Если бы со мой был Володя или Петька, пусть даже трусиха Люся, если б рядом я чувствовал чье-нибудь дыхание...
У меня дрожали колени. Мороз ходил под рубашкой, я боялся сдвинуться с места. Но, когда наконец страх в моей душе свернулся в комочек, я подумал: "А чего, собственно, мне трусить, не оставался я один, что ли? Поеду в колонию", - и направился к станции.
Проходя мимо пассажирского состава, увидел табличку, на которой было написано название того города, где находилась Соколинская колония. Состав тронулся, табличка поплыла в темноту. Я не мог оторваться от нее и бежал вслед за вагоном. И вот, не соображая, что, может быть, поезд идет в противоположную сторону, я уцепился за ручку и прыгнул на подножку вагона. Но, к моему счастью, на другой день я увидел знакомый вокзал, откуда колонисты провожали меня в Мокшанку.
В колонию я летел, как птица, не замечая прохожих, машин и пролеток. Вот и знакомые ворота, останавливаюсь перед ними и думаю, куда пойти - сразу к своим друзьям или сначала к заведующему? Нет, пусть дежурный о моем приезде доложит сначала заведующему. Иду к главному зданию. Открываю двустворчатую дверь, захожу в вестибюль.
Но что такое? Тишина. Как будто здесь все вымерли.
Почему не слышно ребят? Вместо ребят ходят по вестибюлю какие-то люди с папками.
- Мальчик, кого тебе нужно? - окликает меня плюгавенький старичок с жидкой серой бородкой.
- Мне? Я к заведующему, я снова пришел.
- К какому заведующему тебе нужно? Здесь ведь столько разных заведующих, их хоть бреднем бреди.
- К заведующему колонией.
- Вот оно что. Так ведь, дорогой приятель, теперь здесь не колония, а коммунальное учреждение, да-а. Колония отсюда переехала.
- Куда же переехала?
- Куда-то в теплые края.
"Вот тебе и раз! - подумал я. - Что же мне теперь делать?"
- А куда же все-таки уехали? - снова спрашиваю у старика.
- Правда, и сказать не могу, дорогой. Подожди-ка, я спрошу у начальства, им должно быть известно.
Старичок закрыл маленький шкафчик со стеклянной дверцей, через которую были видны разных фасонов ключи, затрусил в глубь здания. От нечего делать я стал рассматривать на стенах картины и плакаты. Среди них я увидел знакомую уже мне картину: реющие чайки над бушующим морем. Но эта картина была нарисована гораздо лучше, чем та, которую я смотрел в изокружке.
- Никто путем не знает, мил-человек, - сказал, подойдя ко мне, старичок. - Кто говорит - в Киев, кто - в Харьков, вот и пойми их.
"Куда же теперь мне податься?.. А вот куда, - посмотрев на картину, решительно подумал я: - поеду за тетей Дуняшей в гости к белокрылым чайкам".
НА МОРЕ
К БЕЛОКРЫЛЫМ ЧАЙКАМ
- Эй, пацан, ты что под вагон забрался?
- Как - что? Я еду.
- Куда ты едешь?
- А в это самое... как его... на море.
- А ну, вылазь сейчас же, разве не видишь, что состав загнали в тупик?
- Зачем в тупик?
- Затем, что не пойдет дальше.
Из тесного и пыльного собачьего ящика с опаской выглянул чумазый мальчик. Он оглядел стоявшего около вагона человека с длинным молоточком в руках. Видя, что его не собираются хватать за шиворот, мальчик спокойно вылез из ящика и подался вдоль железнодорожного полотна к громадному белому вокзалу, ругая железнодорожников за то, что они выдумали для проезжающих посадки, пересадки и все такое прочее. И как было ему не ругать их: лежа в ящике, он еще сколько времени продержался бы без еды, а теперь волей-неволей приходилось идти на добычу.
Мальчик подошел к крану, над которым крупными буквами было написано "холодная", ополоснул руки, лицо и хотел было направиться к стоявшим у перрона составам, как за его спиной раздался густой бас:
- Эй, дружище, ты, кажется, уже приехал.
Мальчик не успел опомниться, как был вытурен с перрона на привокзальную площадь. Вот до чего доводят эти пересадки!
А привокзальная площадь, как назло, окружена киосками и магазинами, из витрин которых заманчиво глядят разные булочки, пирожки и даже жареные поросята.
"И для чего в окнах выставляют разную дребедень! - думал мальчик. - По вывескам не видно, что ли, что здесь магазин?"
Как он ни крепился, чтобы не смотреть на витрины, но глаза сами поворачивались в их сторону. Кишки у него в это время, как деревенские рожочники, начинали пищать на разные лады. Мальчик со злостью плюнул в сторону магазинов и пошел к трамвайной остановке.
Этим мальчиком, конечно, был я, Ванятка Остужев.
Когда я уже стоял на трамвайной остановке, меня спросили:
- Кто последний на тройку?
- На тройку? Я.
Мне, собственно, было все равно, на каком трамвае ехать.
Подошел трамвай, меня втиснули в вагон и прижали так, что я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Но, как только трамвай тронулся, стало свободнее. Передо мной был высокий, широкоплечий мужчина. Он то и дело снимал шляпу, вытаскивал из кармана серый платок и вытирал им лицо и шею. Лица его не было видно, но шея у него загорелая, будто дубленая. При поворотах трамвая стоявшие посередине вагона пассажиры все время шарахались то в одну, то в другую сторону, но этот великан словно прирос к полу, он даже не колыхался, только после каждой встряски шумно выпускал изо рта воздух и говорил:
- Вот так духота! Как в кочегарке.
Этому человеку я был до пояса. Следя за его рукой, которая никак не могла расстаться с серым платком, я заметил в его кармане толстый бумажник и после этого от кармана не мог оторвать глаз. Несколько раз пытался запустить туда руку, но она предательски дрожала, а глаза... Недаром говорят, что ничего на свете нет жаднее глаз, они готовы были сами влезть в карман.
Что ж тут было делать? Карман великана вогнал меня в пот, теперь я тоже все время вытирал лицо рукавом.
И вот случай... Вожатый резко затормозил вагон, пассажиры повалились сначала вперед, а потом назад, и в это время моя рука успела нырнуть в карман великана. Нырнуть-то, конечно, нырнула, но...
Володя Гончаров в дни наших странствий всегда говорил: "Чужой карман широк тогда, когда в него просовываешь руку, но, когда из него вытаскиваешь ее, оказывается очень узким. Уже бутылочного горлышка". Карман великана мне показался не бутылочным горлышком, а капканом. Когда я стал вытаскивать* бумажник, великан своими клешнями так сжал мою руку, что она сразу онемела, я застонал и чуть не крикнул. Но попробуй крикнуть! О! Я знаю, сейчас же тебя заклюют люди.
В общем, я попался.
"Ну, Ванятка, - подумал я, - крышка пришла тебе, сейчас этот верзила схватит, прижмет, и дух из тебя, как из футбольного мяча, выйдет пшиком".
Но пока что он только держал в своем кармане мою руку да по-прежнему вытирал свою багровую шею, лицо и как будто в ладони своей не чувствовал моей руки. Но зато я очень чувствовал его руку: она так сжимала мою кисть, что мне приходилось на носочках танцевать возле него, как заправской балерине.
Человек, попавший впросак, всегда ждет скорейшей развязки.
"Скорее бы уж остановился трамвай или уж стукнул бы он меня по голове!"
Но вот трамвай остановился. Поджимая друг друга, люди заспешили к выходу. Так же, не глядя на меня, тронулся великан. За ним, конечно, поневоле и я. У выхода кто-то подтолкнул великана, он отпустил мою руку. Почувствовав свободу, я хотел птицей вылететь из трамвая, но он на лету снова схватил мою руку и спокойным тоном сказал мне:
- Не торопись, дружище, мы еще с тобой успеем сойти.
Через несколько минут мы уже сидели с ним на садовой скамейке небольшого скверика, и он таким же спокойным тоном спрашивал меня:
- Зачем же ты залез в карман?
- Есть очень захотелось, - ответил я.
- А ты бы попросил лучше.
- Попросить, конечно, лучше было бы, да только очень уж неудобно.
- А воровать удобно?
На этот вопрос я не сумел ответить.
- Нехорошо, малый, нехорошо, - продолжал он.- Ты чуть не обидел меня, я как раз еду по такому делу... Сын у меня умер в Москве, если бы ты вытащил бумажник, что бы я стал делать без документов и денег? А сын у меня тоже такого роста был, - внезапно переменив разговор, с грустью произнес великан.
Мы некоторое время молчали. Где-то за кустами акаций закричала женщина:
- Пирожки кому, горячие пирожки с ливером!
Ее крик меня даже приподнял с места. Мужчина-великан, заметив это, сказал:
- Пойдем-ка, где-нибудь покушаем, я тоже еще не завтракал сегодня.
Он завел меня в столовую, заказал обед и после этого спросил:
- У тебя родители есть?
- Нету, - ответил я.
И я рассказал ему о своей жизни в колонии, в деревне и о том, как дядя Гордей меня бросил на железнодорожной станции.
Мужчина покачал головой и снова спросил:
- А теперь куда держишь курс?
Я сначала замялся, а потом ответил: разыскиваю колонию.
- И, как видно, на дорогу у тебя нет денег. Так?
- Какие у меня деньги, я с самого места в собачьих ящиках еду.
Мужчина вытащил из кармана бумажник и положил передо мной деньги.
- Вот, - сказал он, - тут тебе хватит денег и на дорогу и на питание. Смотри только не обманывай меня.
Затем неразборчивым почерком написал какую-то бумажку и сказал:
- Как устроишься, напиши мне письмо, я буду ждать. Напишешь?
- Напишу.
- Вот и хорошо. Значит, будем знакомы. А воровством больше не занимайся. Ну, до свидания, желаю успехов.
Положив деньги в карман, я подумал:
"Ну, теперь я на море. Вот уж, наверное, ахнет этот великан, если однажды он получит письмо с фотокарточкой моряка! Я ему не пошлю письма до тех пор, пока на меня не наденут матросскую форму".
Да, я твердо решил стать моряком. И теперь ехал на море, к белокрылым чайкам. Но рассказывать об этом первому встречному не стал.
Я заранее представил себе, как великан открывает письмо и долго смотрит на фотокарточку, а сам шепчет: "Где же я видел этого моряка? Да неужели это тот самый мальчик, который..."
Он рассказывает обо мне своим соседям, товарищам по службе... Наверное, уж этот великан работает каким-нибудь начальником конторы - вон ведь каким почерком написал свой адрес, его не сразу-то прочтешь.
За размышлениями я не заметил, как очутился снова около железнодорожного вокзала. Шелестя новенькими кредитками, я подошел к билетной кассе. Не успел спросить о поезде, который пойдет к морю, как ко мне подошли два парня.
- Куда едешь?
- Куда?
Собственно, я еще не мог ответить, в какой город еду, но, прихлопывая ладошками деньги, я твердо сказал:
- На море.
- Слушай, дружище, - обратился ко мне один из них, - ты нас не выручишь?
- Чем?
- Не купишь ли у нас шарманку?
- А зачем она мне?
- Чудак ты человек, это же старинная вещь, любой музей у тебя схватит с руками. Изготовлена еще при царе Дормидонте.
- А почему вы сами не понесете в музей?
- Умный ты парень, и горько от тебя слышать такие слова! Разве не видишь, какая печаль написана на лице моего товарища? У него умерла бабушка, любимая бабушка, ему срочно надо ехать домой, он сейчас не только шарманку - готов последнюю рубашку с себя продать.
У товарища действительно вид был очень скорбный, он то и дело морщил свой широкий нос, а его большой треугольный кадык ходил, как колено шатуна на паровой машине. Кажется, вот-вот заголосит разнесчастный детина.
Мне стало смешно.
- Ты чего гогочешь? - спросил парень.
- Мой друг Петька, когда что-нибудь продавал на базаре, тоже всегда говорил, что у него умерла бабушка, и тоже делал такое жалостливое лицо.
- Так, понятно, - уже другим голосом заговорил парень, будем считать, что наш сундук не нравится тебе.
- Очень нравится! - воскликнул я.
Шарманка действительно понравилась мне, она была больше, чем приходилось видеть на базарах, и разрисована диковинными цветами и птицами. Может, и правда старинная! Я крутнул ручку. Из ящика полилась чудесная музыка.
После пропажи концертино я все время мечтал приобрести какой-нибудь музыкальный инструмент, и вот...
- Если нравится, - обрадовался парень,- чего ты смотришь, бери, а до места как-нибудь доедешь. Стоит ли такому орлу об этом думать? Наверное, не одну сотню километров отмахал зайцем по железным дорогам.
Я кивнул:
- Ладно, давайте.
Когда парни ушли, я отошел от кассы, потому что теперь нечего было делать возле нее.
Я сел на расписной ящик и задумался: "Зачем я взял эту шарманку? На что она мне на море?"
Вдруг надо мной раздался голос:
- О чем задумался, шарманщик?
Я поднял голову и увидел мальчика-оборвыша лет пятнадцати. Он так участливо смотрел на меня, что я не мог не рассказать, о чем я думал.
- А куда ты едешь? - спросил оборвыш.
- На море.
- На море? А в какой город?