На другой день, как только мне удалось вырваться на двор, я старался все время крутиться около русских. Розовощекий мальчик пристально смотрел на меня и, закатываясь от смеха, что-то кричал, и так складно кричал, что его слова мне запомнились сразу.
При первой же встрече с Оленкой я решил блеснуть знанием русского языка.
- Ваня, Ванятка! - закричала она.
- Мордвин - сорок один, мордва - сорок два, - радостно ответил я.
Оленка раскрыла рот и долго смотрела на меня, потом сказала:
- Кто тебя научил этим словам?
- Сам научился, - не без гордости сказал я. - Услыхал от мальчишки и научился.
- Больше не повторяй их. Так только дразнят нас.
Оленка наставляла меня, будто мать. Хотя она была девчонка, я ее слушал. Мне она казалась очень умной.
Однажды она явилась ко мне с букварем под мышкой.
Я думал тогда: "Если человек умеет читать книгу, значит, он очень умный".
- Неужто ты читать умеешь? - спросил я Оленку.
- Умею, - без хвастовства ответила Оленка.
- Небось обманываешь.
- Нисколько не обманываю. Если хочешь, послушай.
И она, точь-в-точь как наш дядя Васяня, по складам стала читать.
- Вот здорово! - удивлялся я. - И писать умеешь?
- Ольга Петровна говорит, грязно я пишу.
- А кто такая Ольга Петровна?
- А вот напротив живет, учительница. Я когда здесь жила, она меня и научила.
- Она самая настоящая учительница?
- Самая настоящая.
- Если она живет в нашем дворе, то почему же я ее не видел?
В деревне говорили, что голова ученого светлая, и мне представлялось, что от нее должны исходить лучи, как у бога, каким его рисуют на иконах. Но в нашем дворе я не видел ни одного человека со светящейся головой.
"Эх, был бы я тоже ученым, - думал я, - сел бы сейчас и такое письмо накатал бабушке, что дяде Васяне на неделю хватило бы читать. И про тетю Домну написал бы, и про пузатого кривоногого мальчишку ее, который по ночам спать не дает мне, про все бы написал".
- Оленка, а ты письма писать тоже умеешь? - спросил я.
- Бабушке уже четыре письма написала, - похвалилась она. - Если бы она не умерла, еще бы написала.
- Олена, напиши и моей бабушке, страсть как о ней я соскучился.
- Только ведь я очень долго пишу.
- Пусть, пусть, только напиши, - просил я.
- Ну ладно, - согласилась Оленка. - Завтра принесу бумагу, карандаш, и будем писать.
- Только не забудь написать, как хозяйка лупит меня, и про ее горластого не забудь.
- Уж что будешь говорить, то и буду писать.
Следующего дня я ждал, как арестант часа своего освобождения. Работу, которую мне давала хозяйка, я исполнял старательно, на побои не отвечал воплями.
"Бей, бей, все равно последний раз, - шептал я, - завтра укачу от тебя, пусть потом хоть лопнет от крика твой кривоногий". Я размышлял: как только Оленка напишет о моих горестях, здешние почтальоны наше письмо привяжут к хвосту сороки, а долго ли сороке отмахать до нашей деревни; там уж наш почтарь Евсейка письмо не задержит. Придет к бабушке и скажет: "Получай весточку от внука, сорока на хвосте принесла".
Дядя Васяня прочтет письмо, бабушка ахнет и скажет: "Сейчас же поезжайте за парнишкой в город!" "Ну, конечно, - уверяю я себя, - все бабы заголосят и непременно уж кого-нибудь пошлют за мной".
"А вдруг да и не приедут? - приходит мне мысль ночью. Может, отправили меня сюда, потому что я некрещеный? Наши мужики не раз кричали: "Этого некрещеного выкинуть надо из дома!" И дедушка не раз говорил: "Басурмана куда-нибудь определить, что ли, надо, а то скандал прямо из-за него получается".
От этих мыслей меня берет дрожь, и я стараюсь отогнать их прочь.
Но вот снова полуденное время, ребенок спит в качке, хозяйка на базаре торгует требухой, а я стою у кухонного окошечка, оно заранее мной очищено от льда и снега.
Наконец появляется Оленка.
- Ванятка, а где же мы писать-то будем? - спрашивает она. - Не кричать же мне все время.
Этот вопрос меня ставит в тупик. Как же я об этом не подумал?
Я мечусь по дому с надеждой найти какую-нибудь лазейку, чтобы протащить в дом Оленку, но мои поиски не приводят ни к чему, двери закрыты на крепкий замок.
- А разве за иконой в углу тетя Домна не оставляет теперь второго ключа? - спросила Оленка.
Я пододвигаю стол к переднему углу, лезу за икону, достаю несколько ключей. Через окно их показываю Оленке:
- Который от дверей?
- А вот этот, с тупой бородкой, подсунь мне его под дверь в сенках.
И вот уже Оленка сидит рядом со мной за столом и смотрит на меня.
- Чего смотришь? - спрашиваю я.
- Говори, чего писать-то.
- Чего писать?
Я упорно думаю, но только что толпившиеся в голове мысли куда-то бесследно исчезли, не могу вспомнить даже первого слова, от которого бы все пошло и поехало.
Но, кажется, из самой глубины души у меня вырывается:
- Бабушка, здесь меня бьют и мучают.
Из глаз сразу катятся слезы, подтверждающие правильность сказанных слов.
- Так сразу нельзя, - говорит Оленка, - надо сначала с поклонов.
Начинаю диктовать Оленке:
- И еще шлю низкий поклон опоре дома нашего Павлу Филипповичу, дедушке Паньке...
В этот день Оленка написала только поклоны.
На следующий день, когда Оленка опять со своими бумагами устроилась за столом, я диктовал: "Бабушка, может, потому меня выпроводили из дому, что я некрещеный, а разве я виноват, что меня матушка не носила в церковь?"
- Подожди, - сказала Оленка, - чай, я не машина. Ишь ведь, как затараторил, поди за тобой успей!
Я с большим любопытством смотрел, как Оленка мои слова превращала в какие-то петельки, крючочки и круглешочки, словно она из моих слов вязала кружева.
"Как в этих закорючках разбираются люди?" - думал я. Научусь ли когда-нибудь я тоже писать, как Оленка? А очень хотелось бы научиться!
- Дальше что писать? - говорит Оленка.
А дальше и сам не знаю, что.
- Ну же, - торопит меня Оленка.
Но вот поток мыслей наплывает в голову, и я сквозь слезы продолжаю диктовать:
- "А хозяйка моя очень злая, ее никто не любит, наши эрзянские люди, которые иногда приходят к нам, называют ее нэпманкой, а она себя - мясной королевой, а какая она королева, если у нее глаза как плошки, нос будто кукиш".
Оленка, видя, что этому письму никогда конца не будет, сказала:
- Хватит, давай напишем адрес. Откуда ты?
- Из села Чумаево.
- Чудак ты человек! Я спрашиваю губернию.
- А что такое губерния? - удивился я.
- Я тоже не знаю, но в письмах завсегда так пишут.
- А зачем писать губернию? - сказал я. - Наше село и так хорошо все знают. Маленького спроси, и тот укажет. Наш дом стоит на самом пригорке, его со стороны речки как на ладони видать, а Евсейка его с закрытыми глазами найдет.
Мы судили и рядили, как нужно написать, и не заметили, как в избе появилась моя хозяйка. Видимо, она давно стояла и слушала наши разговоры.
- Так у кого это нос будто кукиш? - неожиданно для нас спросила она.
Мы с Оленкой остолбенели.
А хозяйка понесла:
- Ах вы такие-сякие, немазаные, кривые, порядочную женщину вздумали хулить. Убью вас обоих, чтоб и духу вашего не было!
Убить-то, конечно, не убила, но сделала так, что я целую неделю не мог без боли надевать штаны. А Оленке она навсегда заказала дорогу к дому. О письме уж и не стоит говорить.
Когда она била меня, помнится, я кричал:
- Уйду в деревню, не буду нянчить твоего ребенка!
- Никуда не уйдешь, - стегая меня веревкой, говорила хозяйка, - будешь нянчить. Десятерых принесу, и всех будешь нянчить.
Я и так на тетю Домну был зол, теперь стал еще злее и, что бы она ни говорила, старался делать все наоборот.
Я так озверел, что мне стали не страшны ее угрозы.
Я каждый вечер выходил на улицу и спрашивал проезжих, не в Чумаево ли они едут.
"Если кто-нибудь попадется с нашенской стороны, - думал я, - то сейчас же уеду с ним в деревню".
Но, сколько я ни спрашивал, все мне отвечали "нет".
Я СООБЩИЛ БАБУШКЕ О СВОЕЙ ЖИЗНИ
Летом, когда я немного научился говорить по-русски, я познакомился с нашим соседом, дедушкой Прохором.
Он сидел в конторском коридоре рядом с черной доской, на которой были навешаны дверные ключи. Я стал приходить к нему на службу. Увидев меня, дедушка первым долгом потреплет мои волосы, потом завернет козью ножку и начнет рассказывать какую-нибудь бывальщину о себе. Жизнь дедушки Прохора, если верить его словам, - сплошные приключения.
Однажды, придя к нему, я заметил на столе желтый ящичек с блестящими рожками, на которых лежала черная трубка с длинным шнуром. И вдруг в этом ящичке что-то зазвонило. Дедушка Прохор взял трубку. Одну сторону он приложил к уху, а другую ко рту и стал сыпать слова.
"Не рехнулся ли дедушка?" - подумал я.
Когда он окончил разговор, я спросил его:
- Дедушка, что ты сейчас делал?
- А ты что, не слышал, что ли? Разговаривал.
- С кем же через эту дудку можно разговаривать?
- Хе! - усмехнулся дедушка. - Через эту трубку и ящик с кем угодно можно разговаривать.
"Не рехнулся ли дедушка?" - подумал я.
Когда он окончил разговор, я спросил его:
- Дедушка, что ты сейчас делал?
- А ты что, не слышал, что ли? Разговаривал.
- С кем же через эту дудку можно разговаривать?
- Хе! - усмехнулся дедушка. - Через эту трубку и ящик с кем угодно можно разговаривать.
- А с бабушкой можно?
- Да хоть и с дедушкой.
- Дедушка Прохор, дозволь мне поговорить, - попросил я.
- Нельзя, нельзя, Ванятка, начальство заругает, - сказал он и отодвинул меня подальше от стола.
А мне так хотелось поговорить! А как поговоришь, ежели дедушка Прохор не разрешает...
Но вот посидел дед на своем ободранном пружинном стуле, да и направился к дверям. Только не к наружным, а к тем, за которыми сидят разные начальники с тонкими и толстыми книгами.
- Ты смотри ничего не трогай на столе, - предупредил он меня.
- Не, дедуся, я ничего не трону.
Только дедушка Прохор за собой прикрыл дверь, я бросился к ящику, но не успел взяться за трубку, как тотчас же за своей спиной услышал предупреждение какого-то мужчины:
- Мальчик, нельзя телефон трогать!
Но к чудесному ящику меня тянуло, как магнитом.
Однажды, придя в контору и дождавшись, когда дедушка Прохор по каким-то делам покинул свое место, я вытащил из кармана ножик и отрезал шнур, которым ящичек был привязан к стене. Когда отрезал, меня чем-то стукнуло, я очень испугался, схватил ящичек и побежал в свой двор. Забежав в козий сарайчик, я поставил ящичек на кормушку, повертел ручку, как делал дедушка Прохор, потом взял трубку и стал говорить:
- Бабушка, бабушка, возьми меня отсюда, хозяйка совсем забила меня, не дает никакой жизни, а от крика ее ребенка хоть лезь на стену. И еще меня совсем заели вши, я сказал хозяйке об этом, а она говорит - это хорошо, вши заводятся к деньгам. Ей-то, конечно, хорошо. Она с базара деньги целыми пачками таскает, а мне так нет никакого терпения.
О пропаже телефона тут же хватились и стали, конечно, искать меня, а когда нашли и отлупцевали, то мне уж телефон был не нужен: я бабушке высказал все, что хотел.
Наутро настроение у меня было хорошее: я был уверен, что сегодня за мной должны приехать из Чумаева.
После того как часы пробили восемь раз, по нашей двери кто-то забарабанил. У меня от радости забилось сердце.
"Наконец-то приехали!" - подумал я и бросился открывать дверь. В комнату вошла Манька, компаньонка тети Домны по торговым делам.
- Лупастая дома? - спросила она.
- Дома.
- У тебя на плечах голова есть или нет? -прямо с ходу накинулась она на мою хозяйку. - Мало того, что ты себя посадила в калошу, и нас потянула туда же!
- Что такое, что такое? - затараторила тетя Домна.
- Не знаешь, что такое? Так я тебе скажу. Куда девала наши общие деньги?
- Как - куда? Израсходовала на требуху.
- Ах, израсходовала! Вот теперь продай-ка свою требуху.
- Что ж такого, и продам.
- Покупатели и не смотрят на наш товар.
В избу влетела еще одна компаньонка с мужем.
- Крах! Крах пришел нам, бабыньки. В казенные магазины навезли столько мяса, что не сбыть нам теперь требуху! - завопила она с порога.
- Да, - промычал ее муж, - кажется, конец пришел.
После этого хозяйка с большой проворностью стала сбывать свой товар. Хотя и теперь, как в былые дни, тетя Домна приходила домой с деньгами, но она уже хвастливо не шелестела ими. Однажды, придя домой, она, со злостью бросив на стол червонцы, сказала:
- Все.
- Все, - повторила за ней ее компаньонка Манька, - остался только один чанок с требухой, который стоит у тебя в сенцах. Но от нее так смердит, наверное, придется выбросить. А может быть, кому-нибудь и тухлая требуха нужна? - вдруг оживилась Манька. - А что ж ты думаешь, может, кто возьмет.
- Ты что, с ума сошла? - закричала на нее моя хозяйка. Кто будет есть тухлую требуху? Я ее сегодня же выброшу. Из-за нее соседи начинают скандалить. Чего доброго, еще оштрафует милиция.
Но тетя Домна не выбросила требуху. Выпроводив Маньку, она вместе со мной выбрала все из чанка, погрузила на тележку и покатила ее, только не в сторону свалки, а в центр города. Любоваться городом у меня не было времени, потому что тетя Домна очень торопилась.
- Скорее, скорее, а то еще увидят эти ведьмы! - Так она называла своих компаньонок.
Наконец мы вкатили тележку во двор какого-то дома с большим куполом.
- Где тут находится самый главный зверовод? - спросила тетя Домна человека, одетого в какой-то чудной зеленый костюм, обшитый золотыми лентами.
- Какой зверовод? - переспросил тот. - Дрессировщик, что ли?
- Вот-вот, он самый.
Человек провел нас в помещение и указал на коренастого мужчину со строгим продолговатым лицом и прямым носом. Мужчина, не обращая на нас внимания, возился возле клеток и кого-то ругал.
- Работника, что ли, своего ругаешь? - участливо спросила тетя Домна.
- Бессовестный человек, а не работник! - сказал дрессировщик. - Ушел и не соизволил покормить зверей... - Он повернулся к нам, но, увидев незнакомых людей, спросил: - Вы кто? Что вам тут нужно?
Последние слова он сказал так резко, что тетя Домна струсила даже.
- Да я... да мы... - залепетала она.
- Я спрашиваю, что вам нужно?
- Я торговка, - наконец сказала тетя Домна, - самая честная торговка. Кого угодно на базаре спросите, обо мне все так скажут.
- Ну, и что же?
- Мясца для ваших зверюшек привезла, хочу побаловать их мясочком. - И ни с того ни с сего тетя Домна залилась смехом. - Хи-хи-хи-хи! - как немазаное колесо пряхи, заверещала она.
- Пока для зверей мясо не требуется, - сказал дрессировщик.
- Да как же, милый, ведь теперь... - У тети Домны чуть не сорвалось с языка "не выбрасывать же", но она вовремя*поправилась и сказала: - Не увозить же домой.
Дрессировщик ее уже не слушал, он занялся чисткой клеток.
А тетя Домна стояла возле него и, как надоедливая пуха, жужжала:
- Возьми уж, милый, возьми, дорогой, я тебе по дешевке отдам.
Дрессировщику надоело ее жужжание, он отбросил кочережку, которой выгребал из клеток опилки, сказал:
- Хорошо. Где твое мясо?
- А вот, вот здесь.
Дрессировщик, подойдя к нашей тележке, спросил:
- Что это за гниль привезла сюда?
- Какая тут гниль? - оправдывалась тетя Домна. - Требуха с малым душком, и я ведь за нее не тыщу прошу, а всего четыре целковых, если немного прибавишь, в придачу могу дать тебе помощника, - указывая на меня, сказала она. - Хороший парень, обижаться не будешь.
- А что это за парнишка?
- Да нянька. Безродный он.
- А душу свою, случаем, не продаешь?
- Душа-то, милый мой, покедова еще себе нужна.
- А нянька, наверное, стала не нужна?
- Эх, до нянек ли теперь! Такая жизнь настала, что сама-то не могу придумать, чем буду кормиться.
Не знаю, от тети Домниного ли товара, или от ее слов дрессировщик плюнул и сказал:
- На вот тебе пять рублей и убирайся отсюда, не порть тут воздух. А парнишку я, пожалуй, возьму.
Тетя Домна даже перекрестилась: ей как с неба упали пять целковых. Оттолкнув меня от тележки, она повернула к воротам.
В ЦИРКЕ
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
Когда бородатый неуклюжий сторож закрыл ворота за тетей Домной, я очень обрадовался: наконец-то избавился от ее побоев и ее крикливого ребенка! Но моя радость сменилась тревогой, когда я посмотрел на незнакомый дом с крышей, похожей на опрокинутый котел, и моего нового хозяина с серыми колючими глазами.
"Что это за дом? Что делают в нем? Не мыловарня ли?"
После того как я познакомился с русскими, тетя Домна не раз говорила мне:
"Если будешь бегать по соседям, отдам тебя собачникам, пусть отвезут на мыловарню".
Вот, наверное, она и привела меня сюда...
"Надо бежать, - подумал я, - сейчас же догнать тетю Домну и побожиться, что больше никогда не буду ходить по соседям".
Только было я направился к выходу, как до моего слуха донесся голос дрессировщика:
- Ну-ка, молодой человек, подойди сюда поближе. Что ж ты боишься, я же тебя не съем. Ну вот. Как тебя зовут-то?
- Ваняткой.
- Хорошее имя. Ты долго жил у этой женщины?
- О! Долго.
- А как к ней попал?
- Дядя Гордей из деревни привез. Сказал, что в комиссарское заведение устроит, а сам у нее оставил.
- А что с родителями твоими случилось, умерли, что ли?
- Убили их.
- За что же?
- А разве я знаю?
- Кто же был твой отец?
- Не знаю, бабушка говорила, что он комиссарил.
- Понятно. А ты что из себя, как из бутылки, выталкиваешь слова, ты не русский, что ли?
- Эрзянский.
- Вот как. А скажи, Ваня, ты свою фамилию знаешь?
- Знаю - Остужев, а по-уличному нас зовут Паньками, дедушку нашего Панькой звать.
- А фамилия Строганов тебе нравится?
- Нравится.
- Это фамилия одного артиста. Хочешь, я тебе его покажу?
- Хочу.
Дрессировщик подводит меня к щиту, на котором нарисован в точности такой же человек, как он сам. Только на плакате человек одет по-чудному: на нем длинный пиджак с двумя хвостами, на шее бантик, какие девочки привязывают любимым кошкам, а штаны у него узкие-узкие - если бы этот человек присел, то они сейчас же лопнули бы.