– Ты хочешь сказать, что она взяла академический отпуск в своем учебном заведении?
– Да, – ответил юноша.
– Как вас зовут?
– Юн Миру.
И хотя за девушку отвечал ее друг, профессор Юн обращался прямо к ней.
– Мир?
– Нет, сэр. Не Мир. Миру.
Юн Миру. Я про себя прошептала ее имя, чтобы никто не мог услышать. Юн Миру. Юн Миру.
– Почему ты все время отвечаешь за нее?
Мен Сё застенчиво улыбнулся.
– А почему вы хотите посещать именно мои лекции? – обратился профессор к девушке.
Миру подняла голову. Наконец-то! Я смогла увидеть ее лицо. Она немного прищурилась. Ее черные глаза казались одним сплошным зрачком. И хотя она опустила голову, я разглядела ее гладкий лоб, ровный и тонкий нос, полные и чувственные губы. Это было прекрасное лицо с безупречной кожей. Любой бы мог навсегда запомнить такое лицо. Но в этот момент она вытащила руки из карманов. Меня словно током стукнуло. Это была непроизвольная реакция. Ее ужасные руки. У девушки с таким лицом оказались иссохшие и сморщенные кисти и ладони. У Миру, обладавшей чудесными темными глазами и чистой кожей, оказались руки старухи. Это и был ответ на мое острое любопытство, почему я не переставала гадать, кто же она такая, пыталась разглядеть ее лицо на лекции. Это был и одновременно ключ к пониманию несоответствия, которое нельзя было объяснить лишь одной ее яркой юбкой. Вероятно, она почувствовала мой взгляд и тут же спрятала руки в карманы. Но, похоже, профессор Юн тоже успел разглядеть ее руки. Он выглядел таким же удивленным, как и я, когда непроизвольно вздрогнула, впервые увидев то, что скрывала эта девушка. В кабинете повисло неловкое молчание.
– Что случилось с твоими руками? – спросил Миру профессор Юн.
Я и не представляла, что профессор Юн может так прямо спросить человека, на руки которого даже смотреть было больно. Миру снова вытащила руки из карманов, вытянула их вперед и растопырила пальцы. Этого я от нее никак не ожидала. Она так смотрела на свои руки, будто они принадлежали не ей, а кому-то другому.
– Я обожгла их.
Я впервые услышала ее голос. Он был чистым и звонким.
– Ты обожгла их кипятком?
– Нет, бензином.
– Должно быть, это очень больно, – тихо произнес профессор Юн, обращаясь к самому себе. Он не спросил, как это произошло.
Миру ответила:
– Да.
– Но ты ведь не считаешь руки символом того, кто ты есть?
При этих словах у меня все внутри сжалось, но Миру держалась абсолютно спокойно. Мен Сё вскинул брови и напряженно выпрямился на диване. Казалось, он хочет прервать этот разговор, чтобы не зашел дальше.
– Что ж, профессор, мне кажется, вы даете свое согласие.
Профессор Юн поднял голову, но посмотрел на Миру, а не на юношу.
– Куда бы ты ни пошла, ты везде привлекаешь внимание.
В комнате снова воцарилось неловкое молчание.
– Прежде чем увидел твои руки, я заметил тебя. Мы никогда раньше не встречались, но ты обладаешь неповторимым сиянием.
– Да?!
– Твои руки, освободи себя от ощущения своих рук.
– Как?
– Если ты хочешь освободиться, тогда можешь посещать мои лекции. Ну а если нет, то не стоит попусту тратить время.
Темные глаза Миру мрачно смотрели на профессора Юна. Я вдруг поняла, что в ее странной энергии чувствовалась примесь тревоги. Сейчас ее глаза буквально светились тревогой и страхом, и, казалось, она вот-вот бросится на профессора Юна. Но в следующее мгновение ее веки затрепетали, и она перевела взгляд на меня. Полные мольбы и вопросов, ее глаза словно искали спасения. Я вдруг тоже выпрямилась на диване, а затем протянула ей руку. Ее темные глаза сосредоточились на моей протянутой руке. Мен Сё встал и ласково взял ее за руку. Ее сморщенная обожженная рука доверчиво скрылась в его большой и сильной ладони, словно это было самое подходящее для нее место в мире.
– Мы пойдем.
Миру тоже встала. Юноша повел ее к двери и уже собирался выйти из кабинета, как вдруг остановился и обернулся.
– Чон Юн, – отчетливо произнес он мое полное имя. – Прошел уже целый год.
Мне не показалось странным, что он вот так произносит мое полное имя. Поскольку я сама узнала его имя во время переклички, то, вероятно, он тогда запомнил и мое имя. И все же, когда он заговорил со мной, у меня появилось предчувствие, что скоро мы втроем будем прогуливаться по городу.
– Я хочу поблагодарить тебя.
Он стоял в дверях кабинета в ожидании ответа. Я не понимала, за что он благодарит меня, но кивнула. Наконец он слегка поклонился профессору Юну. Миру тоже смотрела на меня, ее изуродованная ладонь по-прежнему скрывалась в большой ладони друга.
Когда пара вышла из кабинета, мы с профессором Юном некоторое время молчали. По какой-то причине он вел себя с Миру довольно холодно и неприветливо, но вот глубоко вздохнул и снова превратился в преподавателя, который рассказал нам историю о святом Кристофере.
– Ты быстро печатаешь?
Я молча улыбнулась в ответ.
– Так ты быстро печатаешь? Просто ответь мне, не надо улыбаться.
Я вспомнила, как звучал его голос, когда он требовательно сказал: «Тогда расскажите о том, что знаете!» той девушке на лекции. Я уже давно привыкла молча улыбаться, когда была не уверена в правильности ответа на вопрос. И никто еще ни разу не сделал мне замечаний по этому поводу.
– Вообще-то быстро.
– Насколько быстро?
– Достаточно быстро для того, чтобы мои руки не мешали моим мыслям.
– Понимаю. Завидую людям, которые умеют печатать десятью пальцами. Я пытался научиться, но это оказалось для меня непосильной задачей. Я из тех, кто печатает одним или двумя пальцами. И в отличие от тебя мои руки не в ладу с мыслями. Когда я пытаюсь печатать, мои мысли вынуждены замедлять бег и стараются приноровиться к медленному ритму работы рук.
Я не знала, что можно так говорить.
«Мои мысли вынуждены замедлять бег и стараются приноровиться к медленному ритму работы рук». Манера речи профессора Юна была необычной и незнакомой, но я чувствовала, что смогу понять, о чем он говорит.
Принять решение вырваться из сонливой апатии, которую я ощущала в родительском доме, и вернуться в город мне помогла ночная прогулка в компании Дэна. В ту ночь, когда я и Дэн с налобным фонарем отправились на могилу моей мамы, я едва не спросила его, любит ли он меня. После его рассказа о драке с однокурсником, ставшим полицейским, я вдруг ясно поняла, что должна вернуться в город. И это решение удержало меня от вопроса, любит ли он меня. Я осознала: надо спрашивать человека, любит ли он тебя, только если ты сам его любишь. И совсем не важно, каким может оказаться ответ этого человека. В ту ночь, когда я взяла пригоршню земли с маминой могилы, я приняла решение вернуться в город, но моя душа еще не вернулась сюда и, похоже, бродила где-то далеко. Возможно, это чем-то напоминало чувства профессора Юна, когда он смотрел, как его медлительные пальцы неповоротливо следуют за уже родившимися мыслями в его голове.
Я вспомнила мужа своей двоюродной сестры, который однажды сказал слова, похожие на сегодняшние слова профессора Юна. Каждый вечер, когда он возвращался после целой недели отсутствия, сестра готовила на ужин особенные блюда. Рис, суп из морских водорослей, жареный горбыль, яйца на пару, красные водоросли, подрумяненные на огне, шпинат со специями, стручки золотистой фасоли и редис. Все, что особенно любил муж сестры. В те вечера после возвращения из полетов мы иногда ужинали втроем. Как-то раз он вернулся домой настолько обессиленным, что не мог есть. Сестра поставила на стол блюдо с жареным горбылем и спросила, не заболел ли он. Муж моей сестры ответил, что самолет летел слишком стремительно и потому его тело оказалось здесь быстрее, чем душа, которая не успела за самолетом и все еще находится на пути домой. Еще добавил, что почувствует себя лучше, когда его душа наконец доберется до дома.
Профессор Юн протянул мне стопку листов и спросил:
– Может быть, дать поменьше? Здесь слишком много.
– Нет, в самый раз.
– Я собираюсь использовать копии на лекциях как основное пособие для моего курса. Мне не хотелось бы тебя сильно утруждать, но, вероятно, это поможет тебе в учебе.
Тонкие пальцы профессора Юна замелькали у меня перед глазами. Крохотные замечания жались между строками рукописи. К некоторым страницам были приклеены цветные листочки для записей, испещренные убористым почерком. Профессор Юн взял со стола большой конверт и положил в него рукопись.
– Ты можешь добавить в рукопись комментарии на листочках, следуя моим письменным указаниям.
Дочь хозяина дома, где мы жили с двоюродной сестрой, оказалась моей ровесницей. Она училась в профессионально-техническом училище и имела пишущую машинку. У нее было еще множество разных вещей, но я всегда вспоминала именно эту пишущую машинку. Я так хотела заполучить эту машинку, что, закрывая глаза, тут же представляла выгравированное на ней слово «Клевер». При всяком удобном случае я заходила в комнату дочери хозяина, останавливалась перед пишущей машинкой, вытягивала пальцы и начинала постукивать по клавишам: так-так-так. Поначалу дочери хозяина не нравилось, что я трогала ее машинку, но когда она поняла, как мне это интересно, то научила меня печатать. Я выучила расположение клавиш. Мне нравился звук, который издавали клавиши, когда я ударяла по ним подушечками пальцев. Мне нравилось смотреть, как каждый раз, когда двигались мои пальцы, так-так-так, прежде неподвижные клавиши приходили в движение, а на белой бумаге одна за другой возникали чернильно-черные буквы. А немного позже дочь хозяина стала иногда приносить свою машинку в комнату, где я жила с сестрой, чтобы я могла печатать самостоятельно. Всякий раз я чувствовала невероятный восторг и радостное возбуждение, усаживаясь перед пишущей машинкой, смотрела на нее с такой любовью, будто это мой ребенок. Поначалу я печатала только слоги: га, на, да, ра, а затем простые слова: я, ты, мы, и так до бесконечности. К тому времени, когда стала печатать быстрее дочери хозяина, я перепечатывала письма Ван Гога, адресованные его младшему брату Тео. Я занялась этим, потому что мне нравилось обращение: «Дорогой Тео!»
«Тщательное изучение и постоянное перерисовывание работ из „Полного курса рисунка“ Барга позволили мне лучше понимать суть рисования. Я научился измерять границы, видеть и искать широкие контуры, и потому, слава богу, то, что раньше казалось совершенно невозможным, постепенно становится осуществимым. Раз пять я рисовал человека с лопатой, землекопа, в различных положениях, дважды – сеятеля и еще два раза – девушку с метлой. Затем – женщину в белом чепце, чистящую картофель; пастуха, с посохом в руке; и, наконец, старого больного крестьянина, который сидит на скамье перед очагом со склоненной головой на руки, опираясь локтями о колени.
И конечно же я на этом не остановлюсь. Стоит лишь нескольким овцам перейти мост, как они принимаются щипать цветы. Теперь я буду неустанно рисовать землекопов, сеятелей, мужчин и женщин за работой. Тщательно изучать и рисовать все, что является частью сельской жизни. Я буду вести себя так, как поступают другие. Теперь я не чувствую себя беззащитным перед природой, как прежде».
Я замерла над клавишами, перечитывая текст о копировании рисунков Барга. Он написал, что «больше не чувствует себя беззащитным перед природой» потому, что много раз перерисовывал эти картины. Я сложила напечатанный листок и отправила его Дэну, надеясь, что Дэн, который уверял меня, что полностью посвятит свою жизнь рисованию, будет кропотливо трудиться над своими картинами, как Ван Гог.
Именно благодаря моему старанию научиться печатать на пишущей машинке я оказалась в кабинете профессора Юна.
Я машинально перевела взгляд на полку, где книги стояли корешками внутрь.
– Тебе интересно, почему я так поставил эти книги?
– Да.
– Они принадлежат писателям, которые умерли до тридцати трех лет. Я их коллекционирую.
«Писатели, которые умерли до тридцати трех лет!» Я произнесла эти слова не вслух, про себя, затем посмотрела на профессора Юна.
– Готов поспорить, теперь ты хочешь спросить, при чем здесь тридцать три года. Именно столько было Иисусу Христу, когда он умер на кресте. Именно в этом возрасте Александр Великий создал свою империю и погиб. После тридцати трех лет человек уже не может считать себя молодым. А разве мы не говорим, когда кто-то умирает до тридцати трех лет, что он умер молодым? Творческим людям ранняя смерть порой приносит славу. Их работы всегда внушали мне благоговение, наполняли трепетом и симпатией. Если тебе интересно, можешь взять почитать.
– Спасибо.
Профессор Юн подошел к столу за книжной перегородкой, а затем вдруг неожиданно спросил меня:
– Ты дружишь с Миру?
– Сегодня я впервые увидела ее.
Он некоторое время молча смотрел на меня.
– Я хочу поблагодарить тебя.
Он повторил слова Мен Сё, которые тот произнес, выходя из кабинета вместе с Миру.
– Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты протянула ей руку. Я думал, как помочь ей смело взглянуть в лицо этому миру. Но мне и в голову не пришло протянуть ей руку, как ты. Когда ты это сделала, мне стало стыдно. И хотя она не приняла твоей руки, возможно, она сумеет справиться со своим грузом боли и тоски из-за своих собственных рук. И это – благодаря тебе.
После таких слов профессор Юн сел за стол спиной ко мне. Он выглядел слабым и обессиленным. Я еще некоторое время смотрела на него, а затем убрала рукопись в сумку, вышла из кабинета и осторожно прикрыла за собой дверь. Я взглянула на табличку с именем профессора на двери, а затем перевернула висящую на ручке двери вывеску «Ушел из кабинета» и пошла к выходу из здания.
Я медленно шла к большой дзелькве, надеялась, что Мен Сё и Миру окажутся там, но их там не было. Мимо с занятым видом торопливо прошла группа студентов. Я уселась на скамейке под деревом, подняла голову и взглянула на далекое небо. Оно постепенно скидывало летнюю оболочку перед приходом ранней осени; белые облака, словно огромные глыбы мороженого, неспешно проплывали мимо. Откуда-то налетел легкий ветерок и наполнил еле слышным шепотом листья дерева. Интересно, здесь всегда так было? Запах слезоточивого газа остался прежним, но тисы, стеной возвышавшиеся вокруг студенческого городка, еще никогда не казались такими зелеными. Недалеко на траве расположились студенты, которых я недавно видела на лекции. Они громко разговаривали, и обрывки их фраз долетали до меня. Студенты обсуждали недавно услышанную историю о святом Кристофере.
– Итак, мои юные Кристоферы! – Кто-то передразнил профессора Юна. – Кто-нибудь может рассказать мне о названии этой книги?
Они все уставились на книгу в руках юноши. Это был учебник по курсу синтаксиса «Что есть искусство».
– Изменники! – завопил кто-то осуждающим тоном, и веселое настроение компании мгновенно испарилось.
– Какая нам польза от искусства? Оно не в состоянии научить нас, как заработать деньги или найти работу. Оно не может помочь нам на любовном фронте. И уж точно не подскажет, стоит ли нам выходить на демонстрации! – Кто-то изо всех сил повысил голос, будто стараясь изгнать нахлынувшую печаль, но это не помогло.
Настроение собравшихся на лужайке студентов осталось прежним.
Другой студент откинулся на траву, уставился на небо и изрек:
– Помните, что сказал Рембо? Лучшее, что можно сделать в жизни, – это напиться дешевого вина и спать на морском берегу.
– А что делать, когда ты протрезвеешь? Что ты можешь сделать?
– Снова напиться и отправиться бродить по улицам.
– Идиот! Ты считаешь, что сможешь прожить всю жизнь как люди богемы из прошлого века? – завопил студент с учебником в руке. Он вдруг вскочил и бросился бежать.
Студент, который легкомысленно выкрикнул слово «изменники», уперся руками в землю, встал на колени и посмотрел туда, откуда доносились крики митингующих студентов. Я поднялась со скамейки и принялась прогуливаться мимо старых каменных зданий студенческого городка и новых домов с лифтами. Впервые я специально бродила мимо зданий на территории городка. Проходя мимо тех мест, где студенты собирались в большие группы, я вглядывалась в их лица. Поначалу я не знала, кого ищу. Но когда, наконец, поняла, что разыскиваю Мен Сё и Миру, то вернулась под дзелькву и долго сидела в одиночестве на скамейке. Ни его, ни Миру не было.
* * *Снова приснился этот сон. Мне кажется, что кто-то зовет меня, вот я открываю дверь и выглядываю наружу. Но за дверью лишь непроглядная чернота. Я делаю шаг в темноту и останавливаюсь. Когда я рассказал Миру о своем сне, она крепко сжала мою ладонь. И попросила, чтобы я не следовал за этим голосом. Сказала: если мне еще раз приснится этот сон, то я не должен даже открывать дверь и ни в коем случае не выходить наружу. Неужели я могу контролировать свои действия во сне? Она выглядела такой серьезной, когда спросила: «Ты ведь не выйдешь за дверь, правда?» Мелькнула мысль: «Я видел во сне нечто необычное». Едва я произнес: «Только если ты пообещаешь, что перестанешь искать его…» – Миру резко вскинула голову и посмотрела мне в глаза. Я почувствовал себя очень скверно. Так, словно предал ее сестру Мире. Через некоторое время я извинился. Она сказала, что больше не станет просить меня помочь ей искать его, и посоветовала оставить ее в покое. Она не желала, чтобы я вел себя как ее родители. Я слушал и не говорил ни слова. Миру откашлялась и продолжила: «Если я не выясню, что произошло с человеком, которого ищет сестра, то не смогу жить в ладу с собой».
Как-то раз до начала занятий Миру читала одну из книг профессора. Она была издана шесть лет назад. Неожиданно Миру поинтересовалась, был ли профессор холостяком. Я ответил, что если она подразумевает его жизнь в уединении, то да. Тогда она ответила, что, кажется, знает, почему он живет один. Мне представлялось странным, что она так говорит о совершенно незнакомом человеке. Кроме двух книг стихов, опубликованных в молодости, профессор издал сборник эссе, который как раз читала Миру. В этом сборнике не было упоминаний о его личной жизни, а лишь размышления профессора о поэзии. За десять лет с момента выхода этой книги он так больше ничего и не опубликовал. Ни одной брошюры стихов. Если вы хотели прочитать какие-нибудь его стихи, написанные после издания второго сборника, необходимо было основательно покопаться в старых журналах в библиотеке. До того момента, как Миру предположила, что профессор холост, я не задумывался, женат он или нет. Хотя это предположение не оставляло сомнений. Я спросил, почему она считает его холостяком, и Миру ответила, что он похож на человека, кое-что повидавшего в жизни. Я не понял ее утверждения. Она пробормотала себе под нос, что, вероятно, он видел то, чего не может забыть. Я спросил, почему она так думает. «Здесь в книге есть рисунок без пояснений». Она протянула мне раскрытую книгу и указала на страницу. Здесь не было имени художника, но я сразу понял, чей рисунок.
– Арнольд…