— Да, — тихо проговорила Вирджиния. — Да, это верно.
— И мне кажется, что она как-то по-своему, но любила его. И испытывала по отношению к нему чувство некоторой вины. Когда он бывал в хорошем настроении, то с ним могло быть весело и интересно, он становился очень обаятелен и невероятно великодушен. Мог взять и вдруг отправиться с ней в Париж или в Монте-Карло, просто на уик-энд, мог начать засыпать ее подарками. Потом они возвращались, и он внезапно сердился из-за чего-нибудь на нее или на меня, и весь цикл этих безобразий начинался снова.
— Помню, я что-то читала об этом, — задумчиво проговорила Вирджиния, — о женщинах, стремящихся стать жертвами. Привыкающих к насилию, к боли, к истязаниям, как к наркотику.
Александр вдруг опять застыл, ушел в себя, вся его внешняя самоуверенность пропала.
— Как я ненавижу эту американскую психотрепотню, — заявил он. — Пожалуйста, не пытайся применять ее ко мне, меня это оскорбляет.
— Прости. — Вирджиния вздохнула. — Александр, а ты врачам обо всем этом рассказывал?
— Рассказывал. По крайней мере одному из них. Точнее, одной. Женщине-психоаналитику. Очень умной и очень опытной.
— Ну и?..
— Не знаю. Мне это ничем не помогло.
Он тоже вздохнул и посмотрел на нее:
— Послушай, для меня это очень болезненная тема. Пожалуйста, давай мы на этом закончим, хорошо?
— Нет, Александр, пока еще нет. А он… он еще что-нибудь делал?
— А что, того, о чем я рассказал, мало? Нет, по отношению ко мне не делал. Но их я иногда слышал.
— Слышал их — что?
— Ну, как он орал на нее, бил ее. А потом…
— Занимался с ней любовью?
— Да. — Ответ выскочил у него совершенно непроизвольно, и Александр сам был захвачен этим врасплох. — Да. Я понимал, что там между ними происходит. Я научился распознавать звуки. Поначалу мне казалось, что это крики боли, такие же самые, как те, что доносились до меня раньше; один раз как-то я начал барабанить в дверь — я, знаешь ли, был смелым мальчишкой — и кричать ему, чтобы он оставил мать в покое. Она открыла мне дверь сама, на ней был халат; вид ее мне показался каким-то странным, необычным, но я бы не мог назвать ее в тот момент несчастной. Она сказала мне, чтобы я шел к Няне. Няня всегда приходила мне на помощь. — Он взглянул на Вирджинию, в его голубых глазах стояли слезы, он попытался улыбнуться. — Боюсь, что мой случай классический, прямо по учебнику. Врачи все так и говорят.
— Александр, а когда ты в самый первый раз обратился к врачу?
— Я же тебе говорил. Когда мне было восемнадцать, пошел к терапевту.
— Сам, один?
— Да, конечно. — Он был искренне удивлен.
— А с матерью ты никогда обо всем этом не говорил?
— Нет, конечно. Как я мог?
— Не знаю. Наверное, не мог. — Она подумала о том, что и сама не могла откровенничать со своими родителями.
— А кто-нибудь еще знал? За исключением тебя самого?
— Мне кажется, Няня знала в той мере, в какой она была способна понять происходящее, — ответил он. — Как-то раз в ее присутствии я не выдержал. Она спросила, чем она может мне помочь. Я ответил, что никто не может помочь. Она возразила, что знает меня с самого рождения, что между нами очень близкие отношения. Знаешь, у нее на самом-то деле огромное чувство юмора.
— Знаю, — ответила Вирджиния. — Я ее очень люблю.
— Так вот, я ей сказал, что у меня есть проблема. Медицинская проблема. Что я обращался к врачам. И она спросила — знаешь, я никогда не забуду, что она сразу спросила: «Это значит, что ты не сможешь жениться, Александр?» И я ей тогда ответил: «Возможно, да, Няня, но будем надеяться, что нет». Больше мы к этому никогда не возвращались.
— Понимаю, — проговорила Вирджиния.
Она поехала в Свиндон и просидела там много часов в библиотеке, читая все, что можно было найти об импотенции. Набравшись информации и осмелев, отправилась в Лондон и записалась на прием к специалисту по психологии секса. Она назвалась вымышленным именем, сказала, что ее муж — импотент, и спросила, есть ли какая-нибудь надежда. Специалист ответил, что подобные случаи всегда отличаются большой сложностью, но, возможно, надежда есть. Разумеется, ему необходимо осмотреть самого мужа, к тому же лечение тут длительное и часто бывает болезненным. Врач попросил, чтобы они вместе пришли к нему на прием.
Вирджиния сгребла изо всех уголков души все свое мужество (сделать это ей помогли выпитые перед ужином несколько стаканчиков вина) и рассказала Александру о своем разговоре со специалистом. Она спросила, согласен ли Александр пойти с ней вместе к этому специалисту. Александр ответил, что нет, не согласен, что он больше никогда в жизни не пойдет ни к одному врачу, что ему вообще до смерти надоели всякие посещения, что она не имеет никакого права трепаться об их браке по всему Лондону, что он уже много раз говорил ей: сделать ничего нельзя. После чего вскочил, выплеснул на Вирджинию свой бокал вина, выбежал из комнаты и устремился вверх по лестнице. Вирджиния бросилась за ним; дверь его спальни была заперта.
— Александр, пожалуйста, впусти меня! Пожалуйста!
— Нет.
— Александр, если не впустишь, я стану кричать.
Он открыл дверь. По лицу его бежали потоки слез, он казался пристыженным, потрясенным, почти испуганным.
— Прости меня. — Он протянул руки ей навстречу. — Мне очень жаль, что так получилось. Отчаянно жаль. Может быть, тебе действительно лучше уехать. Может быть, тебе лучше вернуться домой, в Америку.
Вирджиния смотрела прямо на него, не отводя глаз.
— Я не уеду, — медленно произнесла она, — потому что, несмотря ни на что, я тебя очень люблю. И я хочу помочь тебе. Но ты должен пообещать мне, что сходишь к этому врачу. Ты должен это сделать.
— Хорошо, — ответил он.
Вирджиния прикрыла за собой дверь и бросилась в его объятия.
— Я люблю тебя, Вирджиния, — проговорил он, — я тебя очень сильно люблю. Не знаю, что бы я без тебя сейчас делал. Честное слово, не знаю.
Он принялся целовать ее. Вирджиния, душевно измотанная, взвинченная, изголодавшаяся по сексу, все более страдающая от чувства одиночества и собственной несчастности, ответила на его поцелуй, прижалась к нему всем телом, отчаянно, лихорадочно. Она ласково гладила его по голове, по шее, медленно проводила руками вдоль его тела. В те дни она все еще надеялась на чудо.
— Александр!
— Да, дорогая?
— Александр, когда я была в Нью-Йорке, я познакомилась там с одним замечательнейшим человеком. Не могу сказать, чтобы он мне понравился, он не в этом смысле замечательнейший, но он потрясающе умен.
— Правда, дорогая? В какой области? В украшении интерьеров? Или в банковском деле?
Вирджиния набрала побольше воздуха.
— В психиатрии, — сказала она.
Лицо Александра мгновенно застыло. Глаза его смотрели на Вирджинию холодными колючими льдинками.
— Пожалуйста, не продолжай, — резко бросил он.
— Александр, я обещаю, что больше не стану рассказывать об этом никому и никогда в жизни, но…
— Правда, Вирджиния? Для меня было бы большим облегчением, если бы это и в самом деле было так. Как ты смеешь обсуждать с каким-то шарлатаном меня и мои проблемы?! Как ты смеешь?
— Это наши проблемы, Александр. Наши. Выслушай меня, пожалуйста.
— Вирджиния, я ухожу. Когда я вернусь, давай постараемся начать сегодняшний день заново, более приятным образом.
Вирджиния поднялась и встала в дверях, упершись в косяки руками.
— Александр, выслушай меня. Послушай же, черт тебя подери!
— Не буду я слушать.
— Будешь, или я тебя просто убью.
— Правда? Интересно, как?
— Александр, пожалуйста! Ну пожалуйста!
— Нет. Дай мне пройти.
Он мягко оттолкнул ее. Какая-то черная мгла заволокла Вирджинии глаза, черная, крутящаяся и жаркая мгла. Она подняла руку, стараясь отогнать эту мглу прочь; Александр перехватил ее за запястье.
— Прекрати. — Его лицо исказилось от гнева. — Прекрати. Оставь меня в покое.
— Хорошо, оставлю, — тихо ответила она, но, по мере того как она продолжала, голос ее становился все громче и громче, поднявшись в конце концов до крика. — Ладно, я оставлю тебя в покое. Оставлю, чтобы ты тут гнил, и сгнил бы окончательно, без любви, без меня, без детей, которые могли бы унаследовать эту вонючую великолепную тюрьму, что ты так любишь. Оставлю, и попробуй найти и соблазнить какую-нибудь другую несчастную дуру, которая смогла бы принять тебя за нормального и выйти за тебя замуж! Оставлю прямо сейчас, Александр, я иду собирать вещи. И можешь не волноваться, я никому не стану говорить о твоей паршивой тайне: мне это было бы просто стыдно делать, понимаешь ты, стыдно!
— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.
Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.
— Тихо, замолчи, — прошипел он, — замолчи, слуги услышат.
Вирджиния посмотрела на него и вдруг громко, резко, безобразно расхохоталась.
— Прости меня, Александр, — выговорила она сквозь слезы, — и как только я могла об этом не подумать! Это уж совсем недопустимо, правда? Уж если кто узнает, так только не слуги!
Она была у себя в комнате, вытряхивала содержимое из всех ящиков, когда вошел Александр, бледный и потрясенный, и уселся на ее постель.
— Вирджиния, — проговорил он, — пожалуйста, постарайся понять. Выслушай меня.
— Я тебя уже слушала достаточно, Александр, даже более чем достаточно. И больше не хочу. Я уезжаю.
— Послушай. Пожалуйста. В последний раз. А потом можешь уезжать. Я тебя сам отвезу в аэропорт.
— Незачем. У меня есть машина.
— Я знаю, что есть. Послушай. Пожалуйста. О господи…
Голос у него был такой напряженный и отчаянный, что Вирджиния оторвалась от сборов и взглянула на него. Потом села на кровать, держа в руках ворох одежды, и произнесла:
— Ну, хорошо. Я слушаю.
— Мне кажется, ты не в состоянии понять, насколько все это для меня ужасно.
— Для тебя? Бог мой!
— Вирджиния, пожалуйста. Ты обещала выслушать. Это же кошмарное, ужасающее унижение. Сознавать, что мне придется вот так прожить всю свою жизнь. Так тебя хотеть, так любить и знать все это… Могу тебя уверить, ты себе даже не представляешь, какая это боль и мука.
Вирджиния молчала.
— Сперва я был готов попробовать что-то сделать. Испробовать разные курсы лечения, проделать анализы, был готов снова и снова рассказывать врачам о своих проблемах. Все это напоминало ковыряние в гангренозной ране. Я убеждал себя, что это принесет какую-то пользу, но пользы не было. Никогда не было, ни разу. Не было даже отдаленных признаков самой возможности какой-то пользы. Неужели же ты этого не понимаешь? И каждый раз вначале у меня была какая-то надежда, а потом она сменялась отчаянием. Я не могу повторять все это еще раз, Вирджиния, просто не могу. Я слишком боюсь.
— Даже ради меня не можешь?
— Даже ради тебя не могу.
Она посмотрела на него твердо и непреклонно:
— Тогда мне придется уехать.
— Да, конечно. Хорошо.
Он спустился вниз. Вирджиния продолжала сборы. Закончив паковаться, она позвонила в аэропорт и заказала билет; теперь ей будет нетрудно вернуться домой и посмотреть всем в глаза, на протяжении нескольких последних месяцев она часто думала об этом; но сейчас уже она не могла просто сказать, что у них с Александром не получается быть вместе и они решили расстаться… Не будет ни унижения, ни ужаса, это должно сработать. Она уже собралась было позвонить Фоллону, чтобы тот отнес вниз вещи, как взгляд ее упал в окно. На ограждении задней террасы, лицом к дому, сидел Александр. Плечи у него поникли, руками он обхватил себя, словно стараясь защититься от какой-то боли. Она смотрела на него и вдруг поняла, что он плачет, плачет очень тихо: большущие слезы бежали у него по лицу и капали на рукава. Время от времени он поднимал руку и смахивал их со щек. Весь он казался каким-то бесцветным, серым, как будто из него ушла жизнь.
Она вдруг очень живо и ярко вспомнила, каким увидела его тогда, в день самой первой их встречи, в ресторане в Нью-Йорке: он был такой красивый, такой улыбающийся, такой блестящий; вспомнила, как он встал ей навстречу, как протянул ей руку; и при этом воспоминании у нее екнуло сердце и одновременно что-то екнуло во всем ее теле. Она вспомнила, как молниеносно и сильно влюбилась в него; вспомнила, как постепенно у нее нарастали сомнения насчет него и их будущей совместной жизни и как она глушила в себе эти сомнения, как сильно, страстно хотела она стать его женой, достичь успеха, хотела, чтобы ею восхищались, чтобы ее уважали, чтобы ее признали как личность, — в общем, хотела стать графиней Кейтерхэм.
Она сидела, смотрела на Александра, вспоминала все это, и сердце ее постепенно начало ныть, ныть не только от боли, но и от любви к нему; она поняла, что действительно любит его, любит очень сильно, быть может, даже сильнее, чем тогда, когда они только поженились. Это была какая-то очень странная, очень необычная любовь; она явно не могла принести Вирджинии настоящего счастья; и тем не менее это все-таки была именно любовь, смешавшаяся, сплавленная воедино с чувством вины и с осознанием того, что и она сама в данном случае не вполне безгрешна, и Вирджиния поняла, что не сможет оставить его, это было бы ужасающе, по-варварски жестоко и она бы потом никогда себе этого не простила.
Она медленно спустилась по лестнице и вышла на террасу.
— Пора прощаться, как я понимаю, — проговорил он, — ты ведь за этим пришла.
— Нет, не за этим, — отозвалась она. — Я пришла спросить, не поехать ли нам покататься верхом после обеда? Я все еще немного побаиваюсь этой своей новой кобылы, и мне может понадобиться твоя помощь.
Потом, естественно, наступила закономерная реакция. Сознание собственного благородства, любовь и нежность отступили на задний план, вместо них пришли злость и ощущение несчастья. Александр уехал, ему нужно было встретиться с управляющим имением, а Вирджиния поднялась наверх и забрела в детскую, старую детскую Александра; она ходила по ней, дотрагиваясь до стоявших там вещей — колыбельки, высокого детского стула, деревянной лошадки, — и тихонько плакала. И тогда из своей комнаты, которая примыкала к детской, вышла Няня и взяла Вирджинию за руку.
— Простите меня, пожалуйста, мадам, но я не могла не услышать некоторые из ваших… той части вашего разговора сегодня утром, когда вы сказали, что уезжаете. И я подумала, что должна вам это сказать:
я… подозревала, что что-то не так. Я имею в виду, с Александром. Он… он мне как-то сам об этом сказал. Не прямо, конечно. Но я понимаю, почему вы уезжаете. Никто не вправе обвинять вас за это. Я буду скучать без вас, мадам.
И, увидев наконец-то перед собой кого-то, кто не осуждал, не кричал, не приходил в ужас, кого-то, кто любил Александра и, как она была уверена, должен был полюбить и ее, Вирджиния ответила:
— Нет, Няня, я не уезжаю. Я остаюсь. И не на какое-то время, как я предполагала раньше, а навсегда. Но мне нужны будут ваша помощь и ваша поддержка.
И она принялась долго и сбивчиво объяснять, почему она остается и что она собирается предпринять. Няня слушала молча, не произнося в ответ ни слова, только держала ее за руку; и когда Вирджиния наконец смолкла, Няня проговорила таким тоном, будто они обсуждали хозяйственные дела на предстоящую неделю:
— Мне кажется, ваша светлость, что в гостиной следовало бы заменить занавеси. Голубые выглядят очень холодно, особенно когда в комнате мраморный камин.
Глава 47
Макс, 1986
Был четверг, один из тех дней, по которым Томми обычно навещал Малыша. Макс решил по дороге домой заехать за ним. Бедняга Малыш. Ужасно было наблюдать, как человек разваливается буквально на глазах. Теперь он постоянно перемещался только в инвалидной коляске, ноги уже совсем не держали его, руки лежали в лубках. В те дни, когда ему бывало особенно плохо, Малыш с большим трудом удерживал голову в нормальном положении, а речь его становилась все более затрудненной и нечленораздельной. Но хуже всего — по словам Томми, делившегося своими наблюдениями с Максом, — было то, что под этими хрупкими останками человеческой оболочки продолжал жить ясный, сильный, энергичный ум, обреченный на одиночество и беспомощность.
— Не знаю, как он это выдерживает.
— Я бы застрелился, — говорил Макс.
— Не смог бы, — грустно возражал Томми, — в таком состоянии человек вообще ничего не способен для себя сделать.
Энджи сама открыла дверь, вид у нее был усталый и подавленный.
— Привет, Макс. Заходи. Выпить чего-нибудь хочешь?
— С удовольствием. А к Малышу можно?
— Конечно. Томми, как всегда, выше всяких похвал. Не знаю, что бы Малыш без него делал.
В холле появилась миссис Викс.
— О, сэр Макс, здравствуйте, — заулыбалась она, — как вы? Анджела, близнецов надо как следует отшлепать, они перевернули все вверх ногами в твоей спальне и брызгаются друг в друга духами.
— Ой, мне уже наплевать, — со вздохом ответила Энджи. — Поди наподдай им, бабушка, если тебе от этого станет легче. А где Дебби?
— Она уехала. У нее сегодня свободный вечер.
— Глупая сучка, — безразлично проговорила Энджи.
— Возможно, она и глупая сучка, — пожала плечами миссис Викс, — в этом я с тобой даже согласна, но право на свой выходной она имеет. Ей приходится очень много работать.
— Мне тоже, между прочим; а теперь еще вот предстоит самой купать этих паршивцев и укладывать их спать. Черт бы все побрал!
Она уселась на нижнюю ступеньку лестницы и опустила голову на колени, обхватив ее руками; Макс сел рядом с Энджи и положил руку ей на плечи: