— То, что я сказала, — удивленно ответила Георгина. — У меня будет ребенок. Я беременна.
— Что за глупости, — отрезал он; казалось, он понемногу возвращался к жизни. — Не может у тебя быть никакого ребенка. Ты должна… сделать так, чтобы его не было. Как в прошлый раз. Думаю, тебе надо обратиться к этой женщине… как же ее звали? Пейдж? Что-то в этом роде.
— Пежо, — поправила его Георгина. — Лидия Пежо. Я к ней обратилась. Она меня наблюдает. И я надеюсь, что будет принимать моего ребенка при родах.
— Георгина, ты говоришь чепуху. Никто не будет принимать твоего ребенка. Ты не замужем, и ты еще слишком молода. Почему эта Пежо не обсудила все со мной? На мой взгляд, все это просто возмутительно.
— Папа, это ты говоришь чепуху, — возразила Георгина. Разговор пошел совсем не так, как она надеялась. — Мне двадцать два года. Я могу поступать так, как считаю нужным.
— А кто отец этого ребенка? — спросил Александр. Теперь он, похоже, начал сердиться, по его бледному лицу разлился румянец. — И как давно уже ты беременна?
— Я на шестом месяце. — Георгина твердо выдержала его взгляд, сама удивляясь и поражаясь собственному спокойствию. — И… — Какое-то молниеносно возникшее, глубоко инстинктивное чувство подсказало ей не говорить, не рассказывать Александру больше того, что было абсолютно необходимо. — Я не хочу говорить, кто его отец.
— Вот как? Но кто бы он ни был, сделай милость, объясни мне, почему он не женился на тебе и почему не оказывает тебе никакой материальной поддержки?
— Потому что, — осторожно ответила Георгина, — мы не хотим вступать в брак. Мы не подходим друг другу, наш брак не был бы удачен.
— Ну что ж. По-видимому, я должен быть благодарен хотя бы за это. Так, значит, вместо брака ты собираешься растить незаконнорожденного ребенка, ребенка без отца, и все это только потому, что ты вдруг решила, что ошиблась. Я полагаю, он, кто бы он ни был, знает об этом ребенке?
— Нет, не знает. Я… я решила, что лучше ему не говорить. Я решила, что будет лучше, если я с самого начала буду самостоятельна.
— Должен сказать, Георгина, что, на мой взгляд, у тебя в голове не мысли, а какая-то полнейшая каша. И на что же ты собираешься содержать этого ребенка? Где ты намерена его растить и воспитывать?
— Ну… — Она смотрела на него и чувствовала, что ей становится по-настоящему страшно. — Я думала, здесь. Это же мой дом, и Няня могла бы…
Этого говорить не следовало. Александр резко повысил голос:
— Няня! Надеюсь, Няня об этом ничего еще не знает? Потому что если она знала и молчала, если она…
— Нет, — поспешно проговорила Георгина. — Она абсолютно ничего не знает. Я просто думала, что… ну, раз она здесь и есть еще и детские комнаты… ну, я думала, что ты мог бы согласиться.
— Георгина, я не согласен. Я никогда не соглашусь с бредовыми идеями насчет того, что ты могла бы растить своего ребенка тут, в Хартесте. Я просто не понимаю, как могла прийти тебе в голову подобная мысль. Можешь осуществлять этот свой сумасбродный план, если тебе так хочется: я понимаю, что сейчас уже поздно и помешать этому никак нельзя. Но здесь ты этого делать не будешь и никакой помощи от меня не получишь. Я не хочу видеть в Хартесте ни тебя, ни твоего ребенка. Никого. Понимаешь? Никого.
— Да, — ответила Георгина, — понимаю. Не волнуйся, папа, ни меня, ни ребенка здесь не будет. Мы уедем прямо сейчас. Меня удивляет твое желание, но я уеду.
— Да, мое желание именно таково, — проговорил Александр. — Я поражаюсь тебе, Георгина, поражаюсь тому, что ты способна так глупо и аморально себя вести и что ты можешь быть настолько бесчувственна, чтобы ожидать, будто я с радостью приму здесь тебя и твоего ребенка. Ты мне не дочь.
— Да, — ответила она, с необыкновенным спокойствием глядя на него, — я знаю, что я тебе не дочь. Я и раньше это знала, только не хотела верить. Но теперь верю.
Впоследствии она не могла вспомнить, что и как происходило после этого разговора; должно быть, она вернулась в дом, сложила вещи, погрузила их в машину, зашла проститься с Няней, объяснила ей причину своего отъезда, потом добралась до Лондона и приехала в дом на Итон-плейс; по-видимому, так или примерно так все и было, потому что в семь часов вечера она пришла в себя в гостиной этого дома, она сидела там все еще в каком-то оцепенении, не чувствуя себя, необыкновенно спокойная, и слушала в телефонной трубке голос Няни, спрашивавшей, все ли у нее в порядке.
— Все хорошо, Няня, честное слово. Только, Няня, обещай мне, твердо обещай, что ты никому ничего не будешь рассказывать и особенно не станешь ничего говорить папе. Иначе он заявит, что это ты во всем виновата. Я пробуду тут несколько дней, а потом найду себе квартиру или еще что-нибудь.
— Он просто как ребенок, — сердито проговорила Няня, как будто Александр не выгнал из дома любимую дочь, а всего лишь встал в позу из-за какой-нибудь чепухи. — Но у него это пройдет, Георгина, обязательно пройдет. Не переживай из-за этого. Он сам позовет тебя назад, как только справится с шоком.
— Не позовет, — возразила Георгина, — да я и не хочу назад. — Голос у нее задрожал.
— Послушай, — спросила Няня, — а когда ты теперь увидишь свою докторшу? Не нравится мне, что ты там одна в Лондоне, без всякой медицинской помощи. — Судя по ее тону, Лондон представлялся Няне далеким и оторванным от мира, чем-то вроде Гебридских островов.
— Завтра увижу, Няня, обещаю тебе. У меня все хорошо, Няня. Честное слово. Не беспокойся.
Первый, кому она все рассказала на следующий день — после того, как сходила к Лидии Пежо и записалась на роды в госпиталь королевы Шарлотты, — был Макс.
— Не понимаю я тебя, Георгина. По-моему, тебе надо было бы сказать Кендрику.
— Может быть, когда-нибудь и скажу, — ответила Георгина, — но пока не хочу. И ты ни в коем случае не говори ему, а если скажешь, я… я придумаю, что я тогда с тобой сделаю.
Она широко улыбнулась, но, похоже, Макс все-таки воспринял ее слова всерьез — он нахмурился.
— А жить ты будешь здесь?
— Нет, только не здесь. Я не хочу, да если бы и хотела, думаю, папа бы мне все равно не позволил. Перееду, как только что-нибудь найду.
— Давай спросим Энджи, — предложил Макс. — Она тебе подыщет какое-нибудь уютное гнездышко, не сомневаюсь.
Шарлотта тоже очень сильно рассердилась: из-за того, что Георгина ничего не говорила ей; из-за того, что она ничего не сказала Кендрику, и из-за того, что она позволила всему зайти так далеко.
— Он имеет право знать, Георгина, — решительно объявила Шарлотта. — Просто аморально ничего ему не говорить. Пожалуй, мне стоит съездить и встретиться с ним.
— Ни в коем случае! — встревожилась Георгина. — И почему только все считают, что я не в состоянии устроить собственную жизнь?! Я приняла решение не говорить Кендрику, и я не буду ничего ему говорить. И ты тоже не будешь. А потом, мне кажется, что, если только дед увидит тебя в Нью-Йорке, он распустит про тебя сплетни по всем компьютерам.
— Да, он может, пожалуй, — вздохнула Шарлотта. — Пока что он ничем не показал, что собирается простить меня. Но все равно, Джорджи, ты должна сказать Кендрику. Я считаю, должна.
Энджи, к огромному удивлению Георгины, не согласилась с ними.
— Если ты скажешь Кендрику, то это вызовет только лишние пересуды и споры, — заявила она. — Он приедет сюда, станет путаться под ногами, решит, что должен убедить тебя выйти за него замуж, весьма вероятно, что в дело вмешается Мэри Роуз, и кому все это надо? На мой взгляд, одной тебе будет гораздо лучше. И куда меньше сложностей. Не слушай ты их всех.
Она нашла небольшую симпатичную квартирку в Чизвике и предоставила ее в распоряжение Георгины, как она сказала, для начала бесплатно; Георгина спорила, доказывала, что должна что-то платить и что у нее есть некоторые средства, к примеру проценты от вложений, но Энджи велела ей заткнуться и сказала, что Георгине еще понадобится каждый пенни из этих ее денег и что когда-нибудь, когда у Георгины появится возможность, она и вернет долг.
— Проклятый Александр. Какая же он свинья, — заявила Энджи. В тот день, когда Георгина перебралась на новую квартиру, Энджи приехала к ней проверить, все ли в порядке.
Георгина посмотрела на Энджи: та казалась очень расстроенной, вымотанной и вообще несчастной. Неудивительно, подумала она, после смерти Малыша прошел всего месяц.
У Георгины установился спокойный, ровный образ жизни, и вскоре ей уже стало казаться, будто она прожила в Чизвике всю жизнь. Она много времени и внимания уделяла самой себе, считая, что раз уж ей хватило безответственности, чтобы решиться стать матерью-одиночкой, да еще не имея при этом никакой специальности, то, по крайней мере, ее нравственный долг перед будущим ребенком — сделать все для того, чтобы оба они были по возможности максимально здоровы. Питалась она только так, как считалось правильным, употребляла только те продукты, которые имели репутацию исключительно полезных и нужных, каждый день спала после обеда, регулярно посещала Лидию Пежо для осмотров и раз в неделю ходила в госпиталь королевы Шарлотты на занятия школы будущих матерей, где, лежа на полу вместе с несколькими десятками других беременных женщин, училась расслабляться и делать специальные дыхательные упражнения.
Она заранее настроилась на то, что ей будет одиноко и тоскливо, однако никаких подобных эмоций у нее не возникало; ею овладело какое-то удивительное спокойствие. Ей говорили, что причины этого спокойствия — в ее гормональных особенностях. Она очень много читала, гуляла ежедневно не меньше чем по часу, переделала всю квартиру, с особым удовольствием обновив детскую: стены там она покрасила белой краской, по ним от пола до потолка поднимались огромные золотые подсолнухи, а на одной стене была изображена картинка, как будто взятая из какой-нибудь детской книжки: через открытое окно было видно голубое небо, по нему плыли похожие на кусочки ваты белые облака, а на склонах холмов, напоминавших стеганое пуховое одеяло, паслись многочисленные овечки и лошадки.
* * *Самыми частыми гостями у нее были Шарлотта и Томми; Шарлотта заезжала проверить, как она там, покудахтать над ней и в каждый свой приезд не меньше десяти минут тратила на то, чтобы попытаться убедить ее рассказать обо всем Кендрику; Томми же заезжал просто поболтать (и, как подозревала Георгина, тоже проверить, как она себя чувствует). Пока что им удавалось ни разу не столкнуться друг с другом в ее доме, но рано или поздно это должно было произойти.
Шарлотту сильно беспокоили дела в банке, и голова ее постоянно была занята ими. Пару раз в их лондонское отделение наведывался Фредди вместе с Крисом Хиллом «просто посмотреть, как идут дела». Билл Уэбб, их главный маклер, уже грозился уйти, как и Питер Дональдсон, непосредственный начальник Шарлотты.
— А сама я по большей части просто совершенно ничего не делаю, — тоскливо пожаловалась Шарлотта. — Когда я вспоминаю, как быстро я набиралась всего в Нью-Йорке… ох…
— А какой-нибудь шанс вскоре вернуться в Нью-Йорк есть? — спросила Георгина.
Шарлотта отрицательно покачала головой и вздохнула:
— Абсолютно никакого. Дедушка со мной почти не разговаривает. Мне это так надоело, Джорджи, я тебе и сказать не могу. Я все время обсуждаю с Чарльзом возможность пойти учиться на юриста. Мне кажется, там мне больше повезет.
— А что Чарльз говорит? — поинтересовалась Георгина.
— Он говорит, что я не должна забывать, как мне понравилось тогда в Нью-Йорке, и понимать, от чего мне придется в таком случае отказаться. Наверное, он прав. Во всяком случае, я пока еще ничего не решила. Но особого выбора у меня нет.
Когда Шарлотта ушла, Георгина принялась размышлять о Чарльзе. Она не была с ним знакома, никогда не видела его, но, судя по всему, это был необыкновенно приятный человек. Хотела бы она сама иметь такого Чарльза: кого-то, кто любил бы ее, волновался о ней, с кем она могла бы поговорить, обсудить свое будущее, у кого можно было бы попросить совета, кого-то, кто всегда был бы на ее стороне. Пожалуй, ближе всего к роли такого человека был для нее сейчас Томми; но все-таки это было совершенно не то. И не потому, что он ей не очень нравился, — наоборот, как раз нравился. Она как-то сказала об этом Максу, и тот самодовольно расхохотался и ответил: он всегда всем им говорил, что Томми стоящий парень, а теперь вот они сами, каждый по отдельности, приходят к тому же выводу.
— Шарлотта не приходит, — возразила Георгина.
— Шарлотта мне с каждым днем все больше напоминает круглую отличницу, — фыркнул Макс.
* * *Она сильно скучала по Александру; это была единственная причина, которая вызывала у нее приступы грусти. Она любила его, сильно любила, и между ними всегда существовала особенная близость; та внезапность, с которой Александр вышвырнул ее из своей жизни, в самом прямом смысле слова потрясла ее. К тому же она чувствовала, что с ней обошлись вопиюще несправедливо, и в ней закипал гнев: после всего, что она для него сделала, от чего ради него отказалась, Александр не поддержал ее в тот самый момент, когда она так нуждалась в нем и в его поддержке. Поначалу она ждала, что он позвонит, напишет ей, как-то даст о себе знать, извинится, попросит вернуться домой, — но ничего этого он так и не сделал. Довольно часто ей звонила Няня — узнать, все ли в порядке; она-то и сказала Георгине, что Александр мечется очень злой по имению, но что он ни разу не вспоминал о ней. Эти слова застряли в сознании Георгины и мучили ее, подобно больному зубу: знать, что тебя не вспоминают, оказалось обидно, очень обидно.
И по мере того как в ней рос, креп, набирался сил, становился все энергичнее ее ребенок, усиливался и ее интерес, все более частыми становились ее размышления, росла ее душевная потребность в том, другом, неизвестном ее отце.
Другой частой гостьей Георгины была миссис Викс, заглядывавшая к ней по меньшей мере дважды в неделю и каждый раз привозившая с собой коробочку эклеров, — она узнала от Энджи об ожидающемся ребенке. Георгина ей всегда нравилась, и поэтому, как она сама говорила, она решила взять на себя роль мамочки. В самое первое свое посещение она спросила Георгину, что та больше всего любит, и теперь в каждый приезд миссис Викс они пили с ней хороший крепкий чай и съедали по нескольку пирожных. Кроме того, миссис Викс вязала для малыша разные вещи и засыпала Георгину огромным количеством пинеток, чепчиков и распашонок, причем все это было довольно энергичных расцветок. Миссис Викс говорила, что никогда не могла понять, почему грудничков надо одевать во что-то линяло-голубое или бледно-розовое, и ужасно радовалась, когда ей удавалось найти на Килбурн-маркет, по дороге к дому Клиффорда, шерсть каких-нибудь особенно ярких тонов. Няня, несколько раз приезжавшая навестить Георгину, обнаружила целые ящики цветастой детской одежды; когда она узнала о происхождении этих вещей, губы ее сжались и вытянулись в такую тонкую ниточку, что, казалось, вообще исчезли, и она выразила надежду, что Георгина не станет одевать своего ребенка в подобное, потому что в наше время лишняя осторожность никогда не помешает. Няня очень сильно ревновала к тому, что миссис Викс имеет возможность часто посещать Георгину, и настоятельно рекомендовала ей не особенно прислушиваться к советам, которые та будет давать насчет малыша.
— Она старая женщина, Георгина, она уже просто не соображает, что к чему.
Как-то днем, уже ближе к середине декабря, Георгина бродила по тому универмагу «Маркс и Спенсер», что расположен поблизости от Мраморной арки, пытаясь подобрать что-нибудь для рождественских подарков (и гадая, что она сама будет делать на Рождество: домой она совершенно определенно не хотела ехать, даже если бы Александр и пригласил ее, — а такая возможность представлялась со временем все менее вероятной; правда, у нее было предложение встретить Рождество вместе с Томми и Энджи, но ей это казалось не совсем удобным), когда возле прилавка с теплым зимним бельем она вдруг столкнулась с Катрионой Данбар. Столкнулась в самом прямом смысле слова: сперва живот Георгины уперся в Катриону, и только потом обе они увидели и узнали друг друга. За последние две недели Георгина раздалась очень сильно. («Живот у вас как будто выпирает вперед, значит, будет девочка», — уверенно предсказала ей миссис Викс. Георгина несколько удивилась — ей раньше казалось, что животы у беременных всегда выпирают именно вперед, но она уже хорошо знала, что с миссис Викс лучше не спорить.)
— Георгина! — воскликнула Катриона, быстро приходя в себя от потрясения, судя по всему весьма сильного. — Как я рада тебя видеть! Как ты? А твой отец говорил, что ты вернулась назад в колледж.
— Ну… в определенном смысле да, — ответила Георгина, не желая выставлять Александра явным лжецом со всеми дальнейшими осложнениями, которые могли бы из этого последовать. — Я просто приехала походить по магазинам. А как вы? Как Мартин?
— Ой, оба превосходно! Но конечно, Мартин жутко занят. Изумительная мысль пришла твоему отцу насчет молочной фермы, правда?
— Да, изумительная, — согласилась Георгина.
Они замолчали. Потом Катриона проговорила:
— Ну что ж… мне надо идти. Здесь такая толпа, правда? А я еще только вошла и ничего пока не посмотрела. Увидимся на Рождество. Ты ведь, конечно, зайдешь к нам, да?
— Да-да, разумеется, — улыбнулась Георгина. — Спасибо. До свидания, Катриона.
На следующий день дома у Георгины раздался телефонный звонок. Звонил Мартин Данбар. Георгина чуть не выронила трубку, настолько она была поражена его звонком. По голосу чувствовалось, что он в смущении и замешательстве и говорить ему трудно.
— Георгина. Как ты?
— Спасибо, Мартин, у меня все прекрасно.
— Ну и хорошо. А то жена мне сказала… ну… знаешь, Георгина, не сочти, пожалуйста, что я вмешиваюсь, но твой отец знает о… о ребенке? Я хочу сказать, ты не… не испытываешь каких-нибудь затруднений, нет?
Георгина почувствовала, как ее охватывает прилив нежности к Мартину и признательности ему: он подумал о том, чтобы позвонить ей, набрался мужества заговорить об обстоятельствах, которые — он сам явно так полагал — необходимо держать в тайне от ее отца. Георгина улыбнулась в трубку: