Мало того, что он мастер сочинять про себя небылицы, он выпускал их в свет большими тиражами, и они возвращались к нему от поселковых словохотов и сплетников еще более преувеличенными и невероятными. А он поддерживал их, соглашался, посмеиваясь.
Загадочность дедовой судьбы нас интриговала. Иногда разговаривая о нем, мы склонны были считать, что, дескать, да, дед за что-то получил большой срок, мыкался потом на поселении. Но за что? Тут мы заходили в тупик, из которого дед и не думал нас выводить.
При всем при том мы не собирались наводить справки о его прошлом — идти в отдел кадров, смотреть документы. Мне, например, было хорошо с ним, и я часто радовался, что попал именно в эту комнату, а не в соседнюю, справа или слева.
— А что, дед, мы бы с тобой неплохо и в Якутии жили, — сказал я как-то ему.
— Вдвоем?
— Вдвоем. Ты да я.
Дед чуть сконфузился и ответил не сразу:
— Не, Левонтий, ты бы со мной запил.
Позднее, однажды сорвавшись, ввиду послабления сухого закона, он споткнулся о порог, упал и заснул на полу. Но, перепутав двери, он не о свой порог споткнулся — упал в чужой комнате. Я принес его на руках, уложил в постель. Он все рвался куда-то идти, я удерживал, он разозлился и принялся ругаться.
— Эх ты, дед, дед, — стал я его стыдить. — Я тебя на руках принес, а ты меня обкладываешь. Спасибо, дед…
Дед, притихнув, вдруг смешно захлюпал носом, расплакался. И сам поразился своим слезам.
— Левонтий!.. Что ты со мной сделал? — всхлипывая, забормотал он. — Сам убива-а-ал… Меня убива-а-али. Ни слезинки…
— Это водка, дед, сделала.
— Левонтий! — полежав с минуту молча, уняв всхлипы, снова забормотал. — Ты не знаешь, какой гад я, Левонтий… Какой га-а-ад…
— Перестань, дед. Перестань, — успокаивал я его. — Главное, ты сейчас не гад. А что было там, давно — наплевать. Жизнь-то длинная.
— Дли-и-инная, — икнув, согласился дед. — Ох, и длинная, Левонтий.
— А кто себя гадом считает, тот уже не гад.
— Не-е, кирюха, это ты брось. Это ты меня просто успокаиваешь, — в дедовой интонации сквознула недоверчивость.
— Да вот, ездил по делам на бетонный завод, — снова с порога будто возобновляя только что прерванный разговор, начинает дед. — Громоздят зачем-то склад инертных материалов. Под открытым небом будут укладывать змеевики. По ним пустят зимой пар. Ну и головы инженерские! Щебенка-то на полметра прогреется, не больше. А сверху — лед. Закоковеет. Пока ехал вахтовкой, придумал: склад не нужен. Надо ставить бункера подогрева. Выйдет дешевле и бетонный будет работать круглый год.
Дед маленько хитрит. После того, как случайно побывав на бетонном, он несколько раз ездил туда специально, даже делал обмеры.
Называет марки стали, профиля, сыплет «дюймовостью» труб. Мы с недоверием поглядываем на него.
— Да я уж в ПТО ходил, излагал.
— Ну и как?
— Пообещали подумать.
— Возьми в соавторы специалиста, — советует Андрюха. — Он тебе поможет рассчитать, чертежи грамотно оформить. А так проканителишься до белых мух.
— Хо! Да у меня уже и смета готова! — голова у деда на левом плече, глаза влажно потемнели.
Дед еще себя покажет, думаю я, а от порога доносится:
— Да вот пойду постираюсь маленько.
С этой поры дед стал нелюдимым.
— Не комната, а проходной двор. И ходят, и ходят, и суют свои носы… — ворчит он, сидя за столом, с непривычными очками на носу. Стол и кровать завалены политическими картами мира, купленными в киоске за неимением ватмана. На их обратной стороне он чертит свой проект.
Между делом рассказывает о своей тяжбе с конторой управления:
— Мне ж, говорю, полста два, а вы с меня за бездетность дерете. Все надеетесь, что ребятни наделаю, поощряете, так сказать, рублем. Два года как права такого не имеете. Справку, говорят, давай. Какую справку и от кого? От жены, от любовницы? И на какой предмет? Смеются. Ну, ладно, достал справку. Опять — ни с места. Я — прямиком в приемную. А он — стук пухлым кулачишком по столу: куда, мол, без разрешения лезешь. Разве так, говорю, стучать по столу надо? Смотри, говорю, как! Хрясь кулаком по столу. Все там, что лежало да стояло, поднялось, повисело в воздухе, и опять на свои места. Короче, никакого беспорядка не произвел. А вывели. Нажал на пуговку под столом, телохранители и явилися. Ладно… Захожу второй раз. «Примем меры», — это мне. А машинистке: «Текст тот же». Только не понял я, какие меры. По бездетности или за то, что кулаком поучил стучать. Значит, опять все заново…
Через неделю работа застопорилась.
— Уже змеевики варят. Меня не слушаются. Говорят, что тоже рацпредложение. И автор из ПТО. Вот гадство! С ними трудно спорить — начальство. Свое не выкинут, чужого не возьмут.
Потерзавшись несколько вечеров, снова сел за стол. Вера в жизненность своего проекта подорвана. Велика инерция там, на бетонном, чтобы начать перестройку по дедовым замыслам. Но он считает и чертит, потому что тоже во власти инерции, только творческой.
— Дед, ты где? — спрашиваю его, заметив отрешенный взгляд.
— Чего, ослеп?
— Это ты ослеп. Смотришь на меня и не видишь. Далеко ты сейчас отсюда.
Помолчал, очищая рейсфедер.
— Ты обладаешь психологической имбуленцией…
— Чего-чего? — удивляюсь я диковинному слову.
— Ну, увидел, что я ничего не вижу. А я, и правда, вспоминал разное. Да-а-а… Слушай, как назвать предложение? Реконструкция железобетонного завода?
— Дед! Не громко ли? Проектами реконструкции предприятий занимаются НИИ и КБ. А ты — один. Авторская скромность — делу помощница.
— Как предлагаешь? — чуть нервно спрашивает дед.
— Ну, допустим, «Предложение по строительству бункеров подогрева для инертных материалов».
— Нет, не то, — отметает дед.
— Почему?
— Это у меня уже есть… В тексте.
Спорим. Он окончательно укрепляется во мнении, что его вариант лучше.
Молчание. Дед пишет.
— Как правильно? — спрашивает он. — Внутрь или вовнутрь?
— Что в лоб, что по лбу.
— «Завозка инертных материалов производится вовнутрь здания посредством автотранспорта… — сдерживая торжественность в голосе, читает дед только что написанное.
— Напиши проще: «Самосвалы завозят щебенку в здание».
— Нет. Я уже написал.
Снова, уже с бо́льшим удовольствием читает свою фразу.
Дед сейчас в состоянии диссертанта: чем больше бюрократических оборотов, тем фундаментальнее.
Я не спорю. Он в эти минуты во всем прав.
Вскоре я уехал в командировку, а вернувшись через два месяца, деда уже не застал.
Новости о нем я узнал от Андрюхи. Дед был в отпуске, отгулял десять дней, по обыкновению никуда не уезжая. Потом вдруг уволился, засобирался в какие-то стариннорусские Великие Луки. Получил он оттуда письмо, будто бы от женщины, которая звала его к себе.
— Подлец я перед ним, подлец, — каялся Андрюха. — Ему на стрелку до попутки топать. Загорбник, чемодан… Я, скотина, не проводил. Ну, ты же знаешь, как я по утрам встаю. Он рано поднялся. А я — лежу. Так, лежа, и за руку подержался. Потом-то до меня дошло. Вскочил… да где там… Уехал уже дед — на материк! За двадцать лет… Ох, подлец, — мотал головой Андрюха.
Только мне этого сейчас не хватало — Андрюху успокаивать, сонную тетерю.
В гостинице
Смагину и мне опять повезло. Утром из узкого и тесного тамбура мы переселились в просторную комнату с широким окном и тремя настоящими железными кроватями. Сегодняшняя наша радость была сродни вчерашней: вчера нам удалось-таки проникнуть в эту гостиницу — длинный бревенчатый дом, срубленный в охряпку. После сезона мытарств с тяжелым рюкзаком на спине, как здесь говорят — загорбником, на таежных, но не пустынных сейчас дорогах и тропках, когда от усталости и бесприютности чувствуешь себя сиротой, и маленькая бытовая радость может сделать тебя счастливейшим из людей. Вообще иногда необходимо пострадать, чтобы почувствовать прелесть твоей, обыкновенной приевшейся жизни. Но вчера мы не успели понянчить свое счастье — мгновенно, как убитые, рухнули на раскладушки. Сегодня же, валяясь на белых простынях, выспавшиеся, с затихающим и потому приятным гудом в исхоженных по валуннику и бурелому ногах, мы вполне были готовы повторять безмолвно и бесконечно: «Как мы счастливы! Как мы счастливы!»
А радость в душе почему-то не засиделась, ушла, оставив вместо себя неопределенную немоту. Мы уже начинали пугаться новых, предстоящих мытарств и потому робко стали надеяться на радости внеочередные. Капризен и неблагодарен судьбе человек, когда он сыт.
Стукнула в коридоре дверь.
— Вот раскладушечка. Располагайтесь, — послышался молодой женский голос с интонацией радушной хозяйки дома. — Поселила бы в эту комнату, — дежурная, видимо, показала на нашу дверь, — есть там свободная коечка. Да бронь, знаете… Скандалу потом не оберешься.
— Ничего! — прогудел простуженный мужской голос. — Мне хоть где… Лишь бы отоспаться. А там — самолет.
— Пока здесь. Вечером не явится бронированный — койка ваша, — обнадеживает новичка, и без того довольного местом, дежурная по гостинице Марина.
Да, ее зовут Мариной. Это мы узнали утром, при переселении, и даже хорошо ее разглядели. Она, высокая и довольно плотная девушка, была, как подросток, нерасчетливо-неуверенна в своих движениях и очень заметно стеснялась своих грудей, тяжелыми ядрами подпрыгивающих при ходьбе. Марина словно только сейчас, с запозданием в несколько лет, обнаружила вдруг их откровенное присутствие под кофточкой и надолго застыдилась. Да и как тут не обнаружить, если в гостинице сплошь мужичье, одни — в командировку, другие — из тайги.
— Дежурная! — притворно требовательно зовет Смагин и подмигивает мне. — Что за порядки в твоем отеле?!
В полуоткрытой двери показывается круглое, несмотря на написанную на нем внезапную тревогу, Маринино лицо.
— Чо? Чо такое?
— Только уснешь, опять пятками стучишь — ведешь кого-то.
— Та каки ж таки пятки, колы каблуки!
Тревога на ее лице как вспыхнула, так и погасла, дав место досаде на то, что напугалась из-за пустяка.
— Каблуки — это искусственное продолжение пяток. Следовательно, тоже пятки, — нахмурив брови, рассудил Смагин. — Шумишь, спать не даешь.
— А ты почаще к нам приезжай, тогда привыкнешь. — «Ты» у Марины выскочило нечаянно. Она мгновенно зарделась, а почувствовав, что уши и щеки стали горячими, увидев, что и мы это заметили, сконфузилась еще больше. У нее и в мыслях не было поставить Смагина на место, просто легкая развязность в ее тоне и словах, произнесенных после «ты», появились от излишней застенчивости.
— Чья бы коровушка мычала… — с грубоватым добродушием ответил Смагин.
— А чо?
— Я тут побольше твоего.
— Гм, сказал… — хмыкнула Марина, решив, что конфузилась зря, что тон выбран верно. — Не ты ли мне вчера паспортом в нос тыкал: «Пусти переночевать! Пусти переночевать!..»
Марина передразнила Смагина так ловко, что тот рассмеялся.
— Ну, я. Так что из этого? Я тут паспортом каждый месяц тычу. А тебя, голубушка, раньше не видел… Сама-то сколько здесь?
— Да уж месяц скоро…
Смагин с закрытыми глазами слушает, как удаляются по коридору, затихая, крупные Маринины шаги. Он ждет ее прихода. Но сама она вряд ли скоро появится, а ему не подвертывается под руку предлог позвать ее.
Через некоторое время в коридоре вновь слышатся Маринины шаги, на этот раз частые и озабоченные. Смагин ждет, когда она поравняется с нашей полуоткрытой дверью, и зовет:
— Дежурная!
— Чо тебе?
— Чайку бы.
— А бифштексов не подать? — в дверном проеме появляется и исчезает смеющееся Маринино лицо.
— Сюда-сюда, — слышится ее голос. — Комната направо.
— Да тут темно. Номеров не видно, — ворчит мужской голос.
— Что поделаешь! — сокрушается Марина. — Лампочки-то в Москве — дефицит, а у нас тут и подавно.
— Ах ты господи! Опять на самолет не попали? — ахает она уже в другом конце коридора, принимаясь вновь устраивать незадачливых пассажиров.
Смагин светлеет лицом, слыша эти хлопоты, и уже, наверное, готов забыть, что он не дома, а здесь, у черта на куличках.
— Кому чай, а кому — в нос получай. Так, что ли? — слышим сердитый голос. — Блатных уже завела?
— Кто как просит… Кто с матом, тому и ходить… косматым, — неожиданно и весело срифмовала на ходу Марина и засмеялась довольная, что не осталась в долгу у сердитого дядьки.
Она входит к нам с парящим чайником в одной руке и тремя кружками — в другой.
— Садись, Марина, — Смагин показывает на свободную койку. — Вместе почаевничаем.
— Та недосуг мне, — отмахивается Марина и тотчас садится и, чтобы замять смущение от своей поспешности, сразу заговорила: — А я-то, дура, не знала, куда одного дядечку поселить. Зажилили, выходит, коечку-то…
— Для тебя и зажилили. Будешь к нам приходить и сидеть на ней. Стульев ведь в твоем отеле нету.
— Тут бы хоть раскладушек-то напастись…
Втроем попиваем чаек, балагурим. Вернее, балагурят они: Смагин, чтобы скоротать время — грубовато и с подтекстом, Марина — на всем серьезе своей непосредственности, прикрытой легким туманцем девичьего лукавства. В ее словах иногда слышался шелест крыльев мотылька, вьющегося вокруг открытого огня, и я чувствую, что я здесь лишний.
— Тебе здесь нравится?
— Очень! Правда, когда я сюда ехала, думала, что на завод устроюсь.
— Вот те раз! Какой же здесь завод? Тут еще далеко до заводов.
— Ну, на какой-нибудь, — настаивает Марина, будто пытается доказать неопределенность своих планов.
— Глупости это — завод. На нем работать там… — Смагин неопределенно махнул рукой. — А откуда приехала?
— С Чернигова.
— Ну, вот. Из Тулы в Магадан — чаю попить.
— Прям…
— Не завод тебе нужен. Не-е-ет. Зачем приехала-то сюда?
— «Зачем-зачем»… Сказала ведь…
— Да чего ты сказала-то? Ничего пока и не сказала. Заводом только посмешила серьезных людей.
— Прям, посмешила. Для кого смех, а для кого…
— Ну-ну, — перебил Смагин. — Какой же грех?
— Та не грех, а слезы.
— Марина! Тебе-то да плакать. Вот еще один завод сочинила. Так что в эти края потянуло?
— Та посмотреть, как люди на краю света живут…
— И всего-то? — снова перебил Смагин.
— Та-а-а, — неопределенно тянет, краснея, Марина. — А то помрешь и не увидишь.
— Ай-я-яй. О смерти уже задумалась.
— Жизнь такая… Мелькнет — и нету.
— Сколько ж тебе?
— Чо — сколько?
— Лет сколько?
— У девушек не спрашивают.
— Глупости. Это лицемеры понавыдумывали разных там условностей. Так сколько?
— Сколько дашь — все мои.
— Года эдак… двадцать… двадцать один…
— Ну уж…
— Девятнадцать?
— Прям… Двадцать три уже дуре.
— Ни завод, ни край света ни при чем. Замуж надо выходить.
— Та ведь не поймешь тут, кто холостяк, кто женатик. На лбу штамп не ставят, — серьезно и печально сетует Марина. — Вас спросить, так все холостяки.
— А ты паспорт смотри.
— Недосуг смотреть-то. Вас ведь вона сколько! Успевай только фамилии записывать.
— Не торопись — подождут.
— Та-а-а… В Чернигове не торопилась, вот и холостая осталась.
— Ну, здесь наверняка, — серьезно говорит Смагин. — Нас, старичков, — он да я. Все остальные — молодежь…
Марина хотела что-то возразить, но из коридора донесся сердитый голос:
— Дежурная! Вечно ее на месте нет.
После этого недоконченного разговора Марина стала заглядывать к нам часто и запросто.
Предлог, правда, сочинялся ею неумело: то чайник взять, но «забыть» кружки, чтобы прийти за ними потом и сказать себе в оправдание: «Какая же я полоротая!»; то промолвить в глубокой задумчивости: «Сколько же у нас с вами свободных мест?» и пересчитать пустые койки: «Там — пять, с этим, значит, шесть»; то поправить пустовавшую пока кровать, на которой Марина недавно сидела, со словами: «Я ведь знаю, в гостиницах, чтоб кроватка новому жильцу как по линеечке»…
Но предлога остаться и посидеть с нами у нее не находилось. А сердцевед Смагин, кажется, заснул с печатью на лице: флирта на этот раз не будет.
Марина как-то незаметно изменилась за это время: сгладилась порывистость, перестали ее смущать колыхания под кофточкой. Да, собственно, кофточки уже и не было, а была белая тугая майка с коротким рукавом. Конечно, мы поняли, что «какой-нибудь завод» для Марины не более как ширма, за которой спрятана от чужих глаз истинная цель дальней ее дороги. Смагин помог ей хоть на минуту, хоть на вечерок освободиться от бремени тайны. И Марина, боявшаяся признаться даже себе, чтоб не сглазить, в своем заветном, в открытую помечтала о нем, таком уж, может быть, совсем близком.
А завтра с утра нам предстояла толкотня в аэропорту — таком же, как и гостиница, бревенчатом доме, тоже недавней, чуть ли не прошлогодней постройки.
III БЫВАЛЬЩИНЫ ОГАРЫША
Посошок в дорогу
Прошлым летом угораздило меня согласиться на круглосуточную работу. Днем свою главную справляю: транспортеры на ферме чиню, вакуумную установку холю, навоз на тракторе вывожу, а как придет ночь — меховую куртку на плечи да термос с крепким чайком под мышку, и снова на ферму — подменять захворавшего сторожа. Службишка не в тягость, выспаться только недосуг.
А тут повадился ко мне по ночам дачник один: культурный, речистый, но не из таких, кто слова не даст сказать, а наоборот, кто на разговор вызывает.