— Вот наша гордость, — сказал Михаил Васильевич.
— Да что толку-то, — перебил вдруг Миша. — Село разъехалось — ДК выстроили… Детишек рожать перестали — школу отгрохали… Одно слово — позднее зажигание.
— Ты брось! — рассердился Михаил Васильевич. — Без ДК и школы лучше б, по-твоему, было?
— Да пускай стоят. Мне-то что? Денег только жалко…
— Позднее зажигание, — презрительно повторил слова шофера Михаил Васильевич. — Откуда что берется… Может, наоборот, с перспективой, на вырост.
— Старикам одежду на вырост не шьют, — снова перебил Миша. — Выстроили десятилетку, а она уже два года как восьмилетка.
— Кто ж виноват, голова садовая, что детишек меньше стало? Ты и виноват. Наклепал бы побольше, тогда б и говорил. А то чикнул одного — и в загородку.
— Надо, Михал Васильч, смотреть было, знать, что детей — тово…
— Откуда мне было знать, что ты по ночам спать крепко будешь… — Михаил Васильевич захлопнул дверцу. — Вот и поработай с такими. На-ро-дец!
На дверях Дома культуры висела размокшая, с гуашными подтеками афиша, которая извещала о том, что сегодня, такого-то числа, в 18-00, в помещении ДК будет выступать лектор-международник Э. Н. Маховцев и вокально-инструментальный ансамбль «Позитрон».
Михаил Васильевич сорвал афишу, скомкав, бросил в мусорный ящик.
— Который час? — улыбаясь, спросил Верховцев.
— Без четверти восемь.
— А почему в афишке — 18-00?
— Вы думаете, собрались бы в шесть? — удивился Михаил Васильевич. — Не-е-ет. Наш народ вовремя приходить не умеет.
— Что же, вы всегда так делаете?
— Ну-у, зачем же, Эдуард Николаевич, всегда…
Они разговаривали уже в комнатке за сценой. Не найдя, где помыть руки, испачканные мазутом, когда толкали машину, Эдуард Николаевич оттирал их платком.
— А что за «Позитрон» такой? — снова с улыбкой спросил он председателя сельсовета.
— Сережа! — крикнул в полуоткрытую дверь Михаил Васильевич.
Тотчас, будто только и ждал, когда его позовут, в комнате появился высокий сутулящийся парень.
— Здрасте!
— Это наш комсомольский секретарь, — представил его Михаил Васильевич. — Сережа! Что за «Позитрон» ты придумал?
Парень растерянно замигал.
— Дак, Михал Васильч, это вы сказали, — выдал он председателя сельсовета.
— Из района обещали прислать, — неопределенно сказал Михаил Васильевич, нервно взглянув на часы. — В восемь начнем, Эдуард Николаевич? Если в восемь, то прошу…
— Начнем-начнем, — ответил Верховцев и криво усмехнулся. — Что-то мне в райкоме ничего не говорили, что меня «Позитрон» сопровождать будет…
Михаил Васильевич делал вид, что ждет конца фразы. Но Верховцев молчал, и тот выдавил:
— Ничего, зато народ собрался.
Эдуард Николаевич довел бы расследование до конца, но не было времени и не хотелось волноваться перед лекцией из-за пустяков.
— Зато у нас автолавка сегодня, — шепнул, как бы окончательно оправдываясь, Михаил Васильевич уже на сцене, когда под аплодисменты усаживались за стол президиума. Эдуард Николаевич заметил, как две женщины в заднем ряду поспешно, стараясь не привлекать внимания, заворачивали обновки в газету.
«Да-а-а, негусто, очень даже негусто», — подумал Верховцев, рассматривая публику. Он за недолгую пока свою лекторскую практику привык уже к хорошо организованным, заполненным аудиториям. Первые три ряда заняли подростки-школьники, человек пятнадцать-двадцать, с пожилой, с напряженным лицом женщиной во главе, видимо, их классной руководительницей. В разных концах просторного зала по двое, по трое, озираясь и оглядываясь, будто боясь пустоты красных кресел и ища поддержки у далеких, через несколько рядов, соседей, сидели взрослые, в основном мужчины. У выхода с ребенком, закутанным в пуховый платок, присела молодая чета, готовая по первому крику малыша выскользнуть в фойе. В том, как были рассажены люди, Верховцев обнаружил какую-то симметрию — каждая клетка зала была кем-то занята, что создавало иллюзию некоторой заполненности.
Верховцева раздосадовали и малолюдность зала, и возрастная разношерстность публики. «На кого же мне ориентироваться? — с отчаянием думал он. — На детей, что ли?» Лекция его была рассчитана на среднего горожанина, читающего газеты.
Но волновался он зря. С первых слов, произнесенных без напряжения, как бы для пробы, но усиленных динамиками и хорошей акустикой почти пустого зала, он привычно воодушевился, слушая вместе с публикой свой голос и ощущая его мощь. Обточенные от многократного употребления фразы плавно и непрерывно сменяли одна другую, и Эдуард Николаевич иногда специально останавливался, делая вид, что, заботясь о логической стройности и выразительности, подыскивает наиболее точные слова.
Одно стесняло его: он не мог принять излюбленную за трибуной позу — ладони на боковые бортики трибуны, локти в стороны — исходное положение гимнаста на брусьях. И постоянно одергивал себя, пряча выпачканные мазутом руки за передний барьерчик трибуны.
Когда дело дошло до привлечения местного материала, Эдуард Николаевич умело перекинул мостик от миролюбивой политики нашего государства к ударному труду миллионов, сказав, что и их колхоз вносит посильный вклад в дело мира. Далее он не без досады на себя по справке перечислил колхозных передовиков, к тому же одни фамилии, потому что Наташа проставила только инициалы.
Напоследок Михаил Васильевич сделал объявление, что автолавка будет работать и завтра, с утра, упросили ее задержаться часа на два, так что можно приходить. На этом и разошлись по домам, а лектора проводили до колхозной гостиницы.
Верховцев попал как раз к ужину. За столом сидели молодой длинноволосый парень и девушка, немного постарше. Над их тарелками вился парок. Оказавшись в тепле и уловив запах вареного мяса, Эдуард Николаевич почувствовал, что чертовски устал и проголодался.
Женщина, хозяйка гостиницы, сразу же принесла полную тарелку то ли супу, то ли тушеной картошки с мясом, выставила во второй заход рюмку и бутылку коньяку.
Эдуард Николаевич удивленно вскинул брови.
— Да это Сережка принес. Говорит, Михал Васильч приказал для лектора.
— Ну, Михаил Васильевич, — неодобрительно произнес Верховцев и вдруг улыбнулся. — Что ж это, взятка?..
— Да какая взятка! — улыбнулась и женщина. — С устатку почему б не выпить.
Эдуард Николаевич распорядился принести еще три рюмки, разлил коньяк. Девушка и парень, как оказалось, продавщица и шофер с автолавки, поначалу встретив Верховцева с заметной досадой, радостно поддержали — они-то, бедняги, намерзлись. Хозяйка, тетя Поля, как ее ни упрашивали, даже не пригубила. Отказалась и за стол сесть, но из комнаты, единственной в гостинице, не считая полутемной холодной кухонки, где кроме всего прочего Верховцев заметил сидящую на яйцах гусыню, не ушла, присела на краешек кровати, отвернув матрац.
Ужин пошел веселее. Варево было немудреное, но жирное и мяса с лихвой.
— Так что, тетя Поля, и не раздумывайте, покупайте, — продолжила девушка прерванный приходом Верховцева разговор. — И не раздумывайте. Платье как на вас шито.
— Платье-то подходящее… — начала было тетя Поля.
— Так в чем же дело? Тридцатки жалко?
— Деньги есть… И обновки охота, да куда… Солить, что ли.
— Ну, солить. Скажете тоже. Носить, а не солить.
— Недосуг носить-то. На базу́ скотины: и корова, и лоншак, и сосунок. А овцы, гуси… Да поросенок… — перечисляла тетя Поля и сама удивлялась, сколько же много у нее скотины. — Только утрешнее обряжанье кончишь, смотришь, уж и упряжка прошла — опять на баз идти. А там и вечер. Опять обряжаться. Да гостиница еще — хлопоты невелики, а время требуют. Переодеваться, Людушка, некогда, не то что…
— Значит, в праздники, — говорит Люда. — Майские уже на носу.
— А что — праздники? В праздники-то скотина тоже есть просит.
— Так что же вы, никуда и не ходите? — удивляется Люда, позабыв о платье.
— Как — не хожу? Хожу… Да ведь не павой по селу-то, а то еще люди засмеют: «Полька-то, скажут, в магазин в кримпленах ходит…»
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату ввалился пьяный мужчина.
Тетя Поля замахала на него руками, принялась было выталкивать его за дверь.
— Иди с глаз долой, хороброд. Не порть добрым людям настроенья. Иди домой.
— А это что, не мой дом? — сопротивлялся мужчина, норовя усесться на кровать. — И это — мой дом. Ничего, что бывший.
Все поняли, что он — тети Полин муж, а Эдуарду Николаевичу сделалось неловко: он раз или два назвал ее тетей Полей, приняв за женщину пожилую, появление же ее супруга, мужика еще молодого, пожалуй, ровесника его, Верховцева, обнаружило ее действительный возраст.
Коля, как звали его, уселся-таки и стал объяснять, что раньше они жили в этой хибаре, а теперь в новом доме, тут же, через двор, этот же теперь — гостиница, а его супруга — директор гостиницы.
— Где был-то? — поняв, что так просто его не выгонишь, спросила тетя Поля.
— А-а… на лекции, — мотнулся Коля. — Два часа как псу под хвост.
Тетя Поля в ужасе закрыла ладонями рот.
Коля уставился на нее, почувствовав что-то неладное, перевел взгляд на стол.
— Товарищ лектор здесь?.. — опешил Коля, узнав Верховцева. — Вот елки зелены…
— Не понравилась лекция? — спросил Эдуард Николаевич.
— Отчего же? Лекция — в-во! — Коля выставил большой палец. — Все п-правильно… И новость узнал. Ха-ха-ха… Полина! — нервно рассмеялся он и повернулся к жене. — Орден дадут тебе в другой раз. Ты ведь, выходит, передовая доярка… Трехтысячница! Ха-ха-ха. Не веришь? У товарища лектора узнай. Он лучше нашего знает…
— Как ваша фамилия? — подавляя возмущение, тихо спросил Эдуард Николаевич.
— Цветковы — наша фамилия. Одна на все село. Так что не спутаешь… Полина! — снова захохотал Коля. — Ты ли это?.. Глазам не верю.
Эдуард Николаевич вспомнил, что называл в лекции такую фамилию, напротив нее стояли инициалы — П. В.
— Вы извините меня, — посмотрел он на тетю Полю. — Я первый раз в вашем селе и, конечно, вас не знал. Данные взял в райкоме. Насчет вас они, значит, устарели.
— Ничего-ничего. С кем не бывает, — успокоила тетя Поля. — Мне даже приятно. Помнят, выходит, о моей работе. Я ведь по осени с фермы ушла. По болезни. Руки болят.
Верховцев налил и Коле, тот, несмотря на запрет жены, выпил, а узнав, чей коньяк, снова разошелся.
— Да не пьет он, не возводи ты напраслины, — защищала Михаила Васильевича тетя Поля. — Это ты — двухутробный…
— Так и поверил, так и поверил, — гнул свое Коля и снова покатывался со смеху. — «Доктор! Почему это у меня так? — изображал он председателя сельсовета. — Выпью рюмочку — поясница болит?» Рю-моч-ку… Ведро у него рюмочка. Пока ко рту подымет, в пояснице-то и хряснет.
— Не слушайте его, шалапута, — обращаясь к гостям, говорит, совсем потерявшись, тетя Поля. — Остерегается Михал Васильч, это правда.
Поняв, что сидящим за столом Коля стал в тягость, тетя Поля решительно его выпроваживает, и Коля, глянув на пустую бутылку, уходит.
— Беда с нонешними мужиками, просто беда. И глохчут, и глохчут эту водку… Никакого укороту нет, — загружая в топку уголь, говорит, будто сама с собой рассуждает, не обращая внимания на слушателей, тетя Поля. — И откуда такая страсть берется? С горя бы — так понять можно. Горе и есть горе. А тут… Мой-то, гляди как! И не заметила, как приохотился. На ноги подымались — понятия не имел. Все нажили — будто ось у телеги сломалась… А чего не жить-то теперь?! Баз — полный скотины. Деньги не переводятся. У дочки платьев — полный гардероб. Соплюха еще, а отказа не знает. Дошли до ручки, нечего сказать: сена́ на собственной легковой машине возим, от комбикорма кузов, вон, сгнил. Ну, я вам еще подкинула, а то за ночь выстынет. К морозцу, похоже, на улице. Как мы в этой хатенке жили уж и представить-то?.. Память у людей короткая стала. Что сегодня с утра было — еще куда ни шло — помним. А что вчера — где там!.. Ну, укладывайтесь, дорогие гостечки. В одной, правда, комнате, да, чай, не обидят тебя, Людушка. Мужики-то культурные.
— А насчет платья как? — посмеявшись вместе со всеми над последним замечанием тети Поли, спросила Люда.
— Купить, что ль?
— Купите-купите. Я не потому, что сбыть некому. Оно не залежится. Для вас оно хорошо.
— Ну, коли так — отложи. Утром возьму, пожалуй.
Разделись в темноте и легли. Шофер о чем-то перешептывался с Людой — их койки стояли голова к голове. Эдуард Николаевич уговаривал себя поскорее уснуть, чтобы не мешать им, но чем больше уговаривал, тем дальше от подушки отлетал сон. Ушедший день был для него нов во всем, впечатления наслоились друг на друга, перепутались, путались и мысли, и ни одной из них не удавалось вытащить из этой каши, не порвав. Эдуард Николаевич то принимался сожалеть о тете Поле, то вспоминал Колины слова о рюмке-ведре Михаила Васильевича, то поражался Людиному простодушию, с каким она рассказала, как сбывает на селе «лежалый дефицит» вроде вышедших из моды лет пять назад женских шапок-кубанок из норки за сто восемьдесят штука или дорогих пальто разруганной местной фабрики. То сравнивал неожиданно для себя свою лекцию с норковыми кубанками и тоже называл ее лежалым дефицитом. Ради чего, спрашивал он себя, столько канители вокруг одного человека? Командировочные, справки, супы, коньяки, ломание машины, обман людей с «Позитроном»?… Ради двух часов переложения того, что можно прочесть в газетах и увидеть по телевизору? То, что я делаю, похоже на громкие читки, которые как средство пропаганды при всеобщей грамотности изжили себя. Настроение упало — Эдуард Николаевич не хотел договариваться до отрицания своей профессии и должности. Новая работа ему нравилась не в пример прежней, где надо было отвечать за что-то конкретное и множественное, где ругали, часто грубо и несправедливо. Он возвращался к своим фантазиям о новом месте жительства, ревизовал их в связи с новым, только что полученным знанием села и опять падал духом. Что-то надо было делать, менять что-то в своей жизни и, прежде всего, в самом себе, а что — он не знал. С тем Эдуард Николаевич и уснул.
Утро было солнечное, с легким морозцем. Под ногами весело звенел смерзшийся ноздреватый снег, так метавшийся вчера, так пугавший людей в степи. Эдуард Николаевич лукаво прощался с Михаилом Васильевичем, а Миша, нетерпеливо поглядывая на часы и жмурясь на солнце, ждал у машины.
К Мише подошла женщина в новенькой стеганой телогрейке, перетянутой крест-накрест пуховой шалью, спросила его о чем-то неслышным голосом.
— Куда тебе, тетка Марья? — донесся до ушей Эдуарда Николаевича Мишин голос.
Она ответила что-то.
— Вон автолавка. Следом за нами пойдет, — Миша показал в сторону густой толпы, клещами обнявшей голубой фургон.
Женщина пошла к автолавке, а Михаил Васильевич стал усаживать Эдуарда Николаевича.
— Смотри, Миша, чтоб в целости и сохранности нашего дорогого гостя, — улыбаясь, наказывал он шоферу.
В дороге Эдуард Николаевич вспомнил вдруг о женщине в новой фуфайке и вспотел от догадки — она же просила довезти до райцентра, а Миша ее не взял.
— Да в поликлинику, говорит, — подтвердил Миша.
— Так в автолавке места нет! — возмутился Эдуард Николаевич. — В фургоне — товар, кабина только на двоих.
— Я ж думал, вы возражать будете. Вы строгий такой…
Эдуард Николаевич выругался. Но возвращаться было неловко и отъехали уже порядочно да и Миша стал бы упираться, недаром ведь он все поторапливал при прощании с Михаилом Васильевичем и говорил: «Поехали-поехали. А то солнце дорогу обмылит».
Носилки
Перед сменой у проходчика-тоннельщика бывает минут с десяток эдаких сладко-тревожных. Ты еще жмуришь глаза на солнце и готов мурлыкать, а твой лоб уже чувствует тяжесть каски с лампой над козырьком. До тоннельного дождя (в тоннеле круглый год дождливо) еще сигарета, когда и другая, а на тебе уже шуршит, осыпается песком пересохшая роба. Словом, нечто неопределенное, переходное на душе: ты еще не крот, но глаза уже незрячи.
Под окнами душкомбината на отполированном до черного блеска бревне сидит, млея и собираясь с духом, звено. Все еще там, куда изредка посматривают, — за синим, с колкими краями ельником, в долине, подремывает под знойной тяжестью июльского солнца поселок тоннельного отряда. Говорить ни о чем не хочется — так и не говори, никто за язык не тянет, а соблюдать приличия здесь часто бывает неприлично.
На этот раз никто и не треплется — нет в звене Сани Шевченко, по прозвищу Лобода; он три дня как в больнице с переломами ног. Правда, за Лободу старается Серега, присланный на его место из другого звена. Он сейчас задирает всех по очереди — природа тоже не дала ему знать прелести тихой минуты.
— Витек! На что хариуса ловил? — спрашивает он Забродина.
— На окурок.
— Так ты ж не куришь.
Тут Сереге взять больше нечего. Он с ходовыми холостяцкими шутками пристает к мрачному сегодня Темину.
— Во-во, — притворно обижается Темин и ищет слов, чтобы задеть Серегу. — Ус длинный, а ум короткий.
— Ну и пускай. Дело не в уме, а в счастье. Видал, усы-то какие?! — Серега тычется в нос Темина. — Подкова! На счастье.
— Сколько там, Серега? — спрашивает о времени Забродин. (Забродин в забой часы не носит — отсыревают и можно стряхнуть.)
— Да рано еще, — не взглянув на часы, отвечает Серега.
Но Забродин встал и озабоченно торопит: