*** Ср. статью В. Оболенский. Сравнительный взгляд на прекрасное и высокое. "Атеней", 1828, ч. 5, стр. 303-311.
Сравнить:
Грибоедов: "Горе от ума" (1823):
Кюхельбекер: "К Грибоедову" (1825):
Языков: "А. М. Языкову" (1827):
В теоретической эстетике формула была изжита к концу 20-х годов. Уже в 1827 г. Никитенко констатирует общую "мечтательность и неопределенность понятий, в которых ныне видят что-то высокое, что-то прекрасное, но в которых на самом деле нет ничего, кроме треска и дыму разгоряченного воображения". *
Окончательно дискредитировал формулы "высокое и прекрасное" и "святое искусство" в 30-х годах Кукольник, а потом осмеял ее ретроспективно Достоевский в "Записках из подполья". В поэзии 20-х годов эта формула стала философским обоснованием требования высокой лирики. Так, Кюхельбекер вполне последовательно приходит от общей формулы к конкретному литературному требованию высокой лирики; это должно было поставить его в оппозицию к "средним родам", культивируемым карамзинистами, и обратить к архаистам, одним из теоретических положений которых была защита "высоких родов".
Литературным знаменем Кюхельбекера становится Державин.
Кюхельбекер воспринимает поэзию Пушкина уже сквозь призму подражателей и обходит его стиховую культуру, подобно Катенину. В 1825 г. он пишет по поводу одного немецкого критика: "Как, говоря о преемниках Ломоносова, забыл он Державина, первого русского лирика, гения, которого одного мы смело можем противопоставить лирическим поэтам всех времен и народов?" Позднее он сознательно подражает Державину. ** В цитированной статье 1825 г. он проповедует державинскую поэзию: "Да решатся наши поэты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенными, какими вырывались иногда из богатой души Державина". Произведениям "вычищенным" и "выглаженным" он противопоставляет неровный и грандиозный державинский стиль. Он протестует против выправления в переводе недостатков у Державина: "Где... на русском, как, напр., в Державине или Петрове, и были какие неровности, он (переводчик) их тщательно выправил и тем лишил, конечно, недостатков, но недостатков, иногда неразлучных с красотами, одному Державину, одному Петрову свойственных". ***
* А. В. Никитенко. Записки и дневник, т. 1. СПб., 1893, стр. 228.
** В 1835 г. он пишет в своем дневнике: "Спасибо старику Державину! Он подействовал на меня вдохновительно; тремя лирическими стихотворениями я ему обязан" ("Русская старина", 1884, февраль, стр. 346); "Наконец, бившись три дня, я переупрямил упорную державинскую строфу" (там же, стр. 355).
*** "Сын отечества", 1825, № 17, "Разбор фон дер Борговых переводов русских стихотворений", стр. 80.
Здесь Кюхельбекер следует за теоретиками "высокой лирики", положения которых легли в основу и русской теории XVIII в. Ср. Лонгина: "Чрезмерное величие обыкновенно бывает подвержено недостаткам; и большая во всем осторожность кажется мелочною. В великих умах, равно как и в великом богатстве, должно быть и некоторой небрежности. Даже почти необходимо так бывает, что низкие и посредственные дарования, поелику никогда не подвергают себя опасности и не восходят на высоту, по большей части бывают чужды погрешностей и остаются в безопасности; великое же, по собственному своему величию, склонно к падению". * Ср. у Державина: "В оде малые пятна извиняются". Ср. у Катенина: "Творение мелкое, даже и совершенству близкое, легче и доступнее человеку с дарованием, нежели с великими погрешностями великое создание. **
Это осознание "пороков" как стилистических и композиционных элементов высокой лирики последовательно сказывалось у Кюхельбекера в борьбе с "очистителями языка", в которой он идет вслед за Катениным. (Здесь, как и во многих других пунктах, архаистические традиции Кюхельбекера переплетаются с элементами литературной теории немецких Kraft-Genies.) "Слог не везде правильный, но лучше много правильного", - отзывается он о "Письмах из Москвы в Нижний Новгород" И. М. Муравьева-Апостола; *** "иные называют хорошим слогом тот, который грамматически правилен, свободен от слов обветшалых и не шероховат; но забывают, что этот хороший слог может быть водян, сух, вял, запутан, беден - словом, несносно дурен". Тогда как карамзинисты ориентируют поэзию на прозу, вносят в лирику принцип семантической точности (ср. отзыв Карамзина о стихах Пушкина в "Евгении Онегине": C'est beau comme de la prose ****), архаисты стоят за самостоятельное развитие поэтического слова.
Поэзия неизмеримо далека от прозы. Приближающиеся к прозе поэты не заслуживают названия поэтов. Кюхельбекер пишет: "В Поэзии слова есть род, приближающийся к земной обыкновенной жизни, к прозе изображений и чувств; писатели, посвятившие себя этому роду, бывают стихотворцами, но не поэтами; между ними есть таланты, но нет гениев. Они обыкновенно слишком славны между современниками, но умирают в течение веков; таковы были Буало, Поп, Фонтенель, Виланд и почти все предшествовавшие сему последнему и жившие в его молодости немецкие стихотворцы". ***** Требование высоких тем в лирике и удаление из нее прозаических тем влекло за собою выбор лирического жанра. Таким жанром лирики были не послания (вся суть которых и заключалась именно в вводе в поэзию прозаических тем и деталей), не камерная элегия, а ода.
* "О высоком". Творение Дионисия Лонгина. Перевод Ивана Мартынова, изд. 2-е. СПб., 1826.
** "Размышления и разборы". ("Литературная газета", 1830, № 43, стр. 54).
*** "Русская старина", 1883, июль, стр. 107. Запись 1833 г.
**** Это прекрасно, как проза (франц.). - Прим. ред.
***** "Мнемозина", 1824, ч. 1, стр. 64-66. "Отрывки из путешествий по Германии".
У Кюхельбекера требование высокого искусства последовательно сочеталось с архаистическим направлением. Здесь же объяснение того, что и прозаики-любомудры являются архаистами: высокая проза стремится вслед за высокой поэзией. (Ср.: "Хочешь ли быть хорошим писателем в прозе, пиши стихи", совет И. В. Киреевского.)
Осознав художественное значение "пороков" в высокой лирике, Кюхельбекер так же осознает "неправильности" в средних и комических родах. Он защищает "неправильности" языка Грибоедова против нападок Писарева, Дмитриева и др., требовавших от него "грамматической правильности": "Но что такое неправильности слога Грибоедова? (Кроме некоторых и то очень редких исключений.) С одной стороны, опущения союзов, сокращения, подразумевания, с другой - плеоназмы, - словом, именно то, чем разговорный язык отличается от книжного. Ни Дмитриеву, ни Писареву, ни Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написанные сцены), но автору I главы Онегина Грибоедов мог бы сказать то же, что какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину, сказала афинская торговка: "вы иностранцы". - "А почему?" - "Вы говорите слишком правильно, у вас нет мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный язык не может обойтись". * Таким образом, архаисты сознавали различие между своим "разговорным стилем" и чужим. (Едва ли здесь дело не идет о вводе диалектизмов, к которым очень чуток Кюхельбекер, в противоположность комическому вводу варваризмов в I главе Онегина.)
Так же высоко ценит Кюхельбекер стиль Крылова. Запись в дневнике о нем чрезвычайно интересна: "Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, то есть Грибоедов и я, и даже Пушкин точно обязаны своим слогом Крылову, но слог только форма, роды же, в которых мы писали, гораздо выше басни, а это не безделица". ** При высокой оценке Крылова (характерна в этом литературном сне позиция Пушкина, слегка насмешливо выставившего Баратынского как достижение противоположной традиции) Кюхельбекер все же подчеркивает "низость рода", в котором он писал. Он стоит на страже высокой поэзии и теоретически и практически пытается воскресить оду.
* "Русская старина", 1875, сентябрь, стр. 85.
** "Русская старина", 1891, октябрь, стр. НО. Крылов интересовал архаистов не только как стилист, но и стиховыми споили особенностями. "С простотою и веселостью Хемницера соединяет он красоты стихотворения, часто большого достоинства" ("Письма П. А. Катенина к В. И. Бахтину", стр. 73. Письмо от 1825 г.).
Между тем в 1824-1825 гг. вышла "Мнемозина". Альманах произвел сильное впечатление на передовые литературные круги. "Многие смеялись над "Мнемозиною", другие задумывались. Литературные и ученые староверы не понимали, откуда молодые люди берут смелость оспоривать общепринятые ученые мнения или литературные правила", - вспоминал современник. * Философский тон альманаху давал В. Ф. Одоевский, главным критиком и теоретиком литературы был В. Кюхельбекер. Во II части "Мнемозины" появилась его известная статья "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Статья, помимо положений, развитых в ней, произвела впечатление неслыханно смелым тоном. В русской критике, смелой по отношению к второстепенным величинам и сдержанной, пользующейся условным языком по отношению к установившимся литературным репутациям, появилась статья, в которой автор самостоятельно судил не только Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и Байрона, Шиллера, Горация. Главными пунктами статьи являются: общий вопрос о сущности поэтического творчества, поставленный в форме вопроса о преимуществе одного лирического жанра над другими, и вопрос об истинном романтизме, приводящий к вопросу об иностранных влияниях и народности в поэзии. Кюхельбекер сразу вводит в самую сущность вопроса о "высокой лирике".
"Над событиями ежедневными, над низким языком черни" возвышается одна ода; остальные виды лирики, тематически более низкие, соответственно и менее ценны: "Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:
Un sonnet sans dйfaut vaut seul un long poиme. **
* Записки К. А. Полового, СПб., 1888, стр. 92.
** Безупречный сонет стоит длинной поэмы (франц.). - Прим. ред.
Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже все возможные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады".
Самая характеристика оды сделана Кюхельбекером в архаических тонах и напоминает Батте и Остолопова. Это риторическое определение дало повод позднее Ушакову, [155] Пушкину [156] и другим возражавшим заключить, что Кюхельбекер говорит о торжественной оде.
Насколько обща и неопределенна положительная часть статьи, настолько живы и значительны нападки на современную лирику, полные явных намеков и реальных примеров. В них Кюхельбекер - талантливый ученик Грибоедова и видный соратник Катенина. * "Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурой, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками".
* Такие же выпады против элегии Кюхельбекер делает в литературной сатире "Земля безглавцев" ("Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 143-151; сатира в излюбленной тогда форме фантастического путешествия "в Акардион, столицу страны Акефалии", где живут люди без сердца) : "Каламбуры, эпиграммы, нежности взапуски бегут... Племя акардийских Греев и Тибулов особенно велико: они составляют особенный легион. Между тем элегии одного очень трудно отличить от элегий другого: они все твердят одно и то же; все грустят и тоскуют о том, что дважды два - пять. Эта мысль, конечно, чрезвычайно нова и поразительна; но под их пером уже несколько обветшала... Как истинный сын отечества я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость; наши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, непонятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славенофил, всякий человек со вкусом восхищается ими" (разрядка моя. - Ю. Т.). Под явным влиянием Кюхельбекера те же мысли повторяет об элегии и В. Одоевский в статье "Следствия сатирической статьи" ("Мнемозина", 1824, ч. III, стр. 128-129). Кюхельбекер, как мы видели, не сразу стал приверженцем оды; он сам исчерпал сначала элегию.
В 1833 г. он занес в дневник: "Стыдно и смешно мне было, когда прочел я в "Сыне отечества" свою пьесу "Элегия к Дельвигу". Мне было с небольшим двадцать лет, когда я написал ее, я вышел только что из Лицея, еще не жил, а приготовлялся жить; между тем тема этой рапсодии - отцветшая молодость, разочарование". ("Русская старина", 1883, июль, стр. 114.)
Затем дается пародическое перечисление элегических тем "классиков" (Труд, Нега и т. д.) и "романтиков", причем осмеивается штампованный пейзаж, в котором легко различить элегический пейзаж Жуковского.
"Сила? - где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях? У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие... Картины везде одни и те же: луна, которая, разумеется, уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания... в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя".
Давая, таким образом, как бы пародию элегического стиля (в особенности "пейзажа"), Кюхельбекер конкретизирует ее указаниями на Жуковского.
"Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру... Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую". "Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Ла-Гарпова Лицея и Баттёева курса: но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и в десятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества". *
Столь же живы пародические нападки на послание: "Послание у нас или та же элегия, только в самом невыгодном для нее облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях: еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, славу богу, здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:
Милостивый Государь NN воскликнет:
- а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным!" **
* Кюхельбекер пародировал монолог "Орлеанской девы" в переводе Жуковского в своей комедии "Шекспировы духи" (1825 г.). Пушкин ему выговаривал за эту пародию (см. письмо от декабря 1825 г. Переписка, т. 1, стр. 315).
** "Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 33-34. Здесь рассыпаны явные намеки на Батюшкова ("Мои Пенаты", послание к Жуковскому и Вяземскому - 316 "трехстопных стихов"), на которого Кюхельбекер затем нападает открыто; на 13. Л. Пушкина. Ср.: его послание "К В. А. Жуковскому":
(Сочинения В. Л. Пушкина, под ред. В. И. Саитова. СПб., 1895, стр. 70).
Вместе с тем, подвергая критике элегию и послание, Кюхельбекер говорит о языке карамзинистов: "Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галицизмами и барбаризмами". *
Из остальных положений статьи упомянем только о характеристиках поэтов, пользовавшихся наибольшим влиянием на русскую литературу, и о призыве к изучению восточных литератур. ** Характеристики эти вызвали всеобщее недоумение, некоторый испуг и больше всего способствовали резкости возникшей затем полемики: "Обыкновенно ставят на одну доску: словесности греческую и латинскую, английскую и - немецкую, великого Гёте и недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и - ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и - прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и - Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и - однообразного Байрона".