Девица потянула носом и поморщилась:
— Это я чувствую.
— У меня новости по делу о расправе! — громовым басом уточнил следователь. — Не заставляй меня вышвыривать красивых девушек из окон!
— Я сейчас охрану позову! — Секретарша, конечно, не поверила в угрозу, но все равно немного стушевалась. — Сядьте в кресло и ожидайте!
— Немедленно доложи Симонову! — продолжал бушевать Ульрих. — Если не доложишь, он тебя сего-дня же уволит! Ко всем чертям уволит, несмотря ни на какие таланты и особые сверхурочные заслуги!
— На что это вы намекаете?! — Девица возмущенно зарделась.
— А есть что скрывать? — с профессиональным подозрением поинтересовался следователь и оглушительно расхохотался. — Докладывай обо мне шефу, или я, пока буду тут ожидать, вытяну всю твою подноготную, клянусь Фемидой, честное слово!
От глубокого обморока секретаршу спас сигнал интеркома.
— Ольга, что там за шум?
— Марк Станиславович, к вам Ульрих рвется. Он грозит меня в окно выкинуть. Я не хочу.
Несмотря на тяжелую обстановку, генеральный прокурор юмор оценил. Он вообще никогда не терял присутствия духа и любил, чтобы подчиненные воспринимали события с долей иронии, даже в разгар самых тяжелых кризисов. Будучи женщиной неглупой и опытной, Ольга это прекрасно поняла еще в первую неделю работы в офисе.
— Ульрих, тронешь девочку хоть пальцем, лично надаю по шее. Что у тебя?
— Свежак, господин прокурор! Прямо из морга!
— Какой оттуда может быть свежак? — усмехнулся Симонов.
— А еще я родню потерпевших опросил, та-акие факты всплыли!
— Заходи…
В зале заседали трое. Без круглого стола, просто в креслах у имитации камина. Генеральный прокурор Симонов с интересом взглянул на следователя и указал ему на четвертое кресло, в точности как у других. Такая демократичность высокого начальства теоретически должна была подкупать, но Ульриха сейчас меньше всего волновали благосклонные жесты. Да и не жест это был вовсе. Не тот человек был прокурор, чтобы разводить церемонии, следователь это прекрасно знал и уважал начальство за реальную, не показушную демократичность. Причем гораздо сильнее, чем за профессиональные качества. Как раз о них следователь был невысокого мнения. Но генеральный не был «коренным» сотрудником, начинал карьеру он в армии, и ему было простительно.
Ульрих уселся в кресло, пробурчал «здравствуйте» в ответ на кивок второго заседателя — это был Картер, директор ЦРС — и с интересом уставился на третьего. С интересом, потому что следователя крайне занимало, что он сейчас чувствует и о чем размышляет, уставившись на голографический огонь? Начальник Управления полиции Белкин, казалось, не замечал появления Ульриха, полностью погрузившись в тяжкие раздумья.
— Вещай, — разрешил Симонов. — Что они тебе рассказали?
— Покойники?
— Родственники.
— А-а… я хотел с морга начать.
— Ну, давай так.
— Вот.
Ульрих порылся в кармане и достал пакет с чем-то тяжелым. Он подбросил пакет на ладони, и «что-то» в нем брякнуло.
— Копилку у ребенка отнял?
— Это пули, господин прокурор. Шестнадцать штук.
— Пули?
— Да, сорок четвертый калибр порохового оружия. Эксперты-оружейники говорят — редкая штука… Извлечены из тел погибших. Вернее, из их черепов. Так что все сходится.
— Ты намекаешь на спецоружие? Белкин, твои группы захвата пользуются пороховиками сорок четвертого?
— Вообще-то положено пользоваться девятимиллиметровыми, но есть, конечно, особые энтузиасты. — Начальник полиции угрюмо взглянул на Ульриха, а затем на Симонова. — Только их немного. Лазерники удобнее и надежнее.
— Но ведь по конвенции тридцать второго года городская полиция обязана соблюдать нормы безопасности и пользоваться только бесшумным пороховым оружием останавливающего действия! — запротестовал следователь. — Насколько я понимаю, чем крупнее калибр, тем действие более… останавливающее, и как раз поэтому его используют ваши спецназовцы. Правильно?
— Нет, неправильно, — возразил Белкин. — Ваши уловки оставьте для допросов. Во-первых, спецгруппам разрешено пользоваться армейскими лазерными винтовками, микроволновыми пушками, нервно-паралитическим газом и психотронными излучателями. Электрошокеры, водометы, пороховики и слезоточивый газ — удел обычных полицейских. Во-вторых, сорок четвертый калибр в прошлом частенько изготавливался под «магнум» — патрон гораздо мощнее обычного. Но даже и стандартный патрон этого калибра — редкостная сволочь. Ни о каком «останавливающем» действии не может быть и речи. Такое оружие убивает наповал с самыми разрушительными внешними проявлениями. Вы не могли вынуть шестнадцать пуль из черепов пострадавших. После такой изуверской казни — всех на колени и с близкого расстояния по пуле в затылок — у них и черепов-то не должно было остаться. Разнесло бы как глиняные горшки.
— Ульрих! — Симонов кивнул, соглашаясь с начальником полиции, и строго посмотрел на следователя. — Ты сам вынимал пули?
— Я же не патологоанатом. — Толстяк обиженно засопел. — Но у меня нет причин не верить коронерам! Они и заключения мне в комп сбросили. Прямо с больничного сервера. Все шестнадцать как на подбор; причина смерти — огнестрельное пулевое ранение в затылочную область головы. Может, у этих полицейских патроны не «магнум» были, а, наоборот, какие-нибудь нестандартные, ослабленные?
— Короткобойные, — подсказал Симонов.
— Ну, — снова оживился Ульрих. — Вот и застряли пули в башках!
— У полицейских все одинаковое, штатное, — раздраженно бросил Белкин. — Подстава это. Кто подписывал заключения?
— Эксперты и директор клиники.
— Ну так побеседуйте с этим директором. И с прозекторами побеседуйте, которые непосредственно вскрытия делали!
— В лесу побеседовать? — не сдержался Ульрих.
Секундой позже он понял, что не прав, и взглянул на Белкина исподлобья. Начальник полиции перенес оскорбление достойно. Он лишь многозначительно взглянул на Симонова. Тот огорченно поморщился и покачал головой:
— Старший следователь Ульрих, ваше поведение недопустимо.
— Виноват, господин прокурор, признаю и прошу меня простить. — Он взглянул на Белкина. — Извините, господин начальник, такой уж скверный характер.
Полицейский вяло шевельнул рукой — «да ладно» — и снова уставился в камин. Ульрих вновь воспрянул духом.
— Ну ладно, с пулями пока не все понятно — проверю, но родственников я сам опрашивал! За достоверность ручаюсь. Кроме одного, всех опознали.
— Кроме кого?
— Ну, если опираться на данные из гиперсети, это был партийный лидер. Этот, как его… Явор!
— Самый обычный горлопан, — заметил Картер. — В его досье даже ни одного приличного подвига нет, сплошь мелочовка. И вообще эта «Свобода и право» никуда не годилась. Сборище лентяев. Партия называется. Любители пива и то более организованны и политически весомы.
— Ну да, лентяев, — Ульрих усмехнулся. — А что еще интересного знает ЦРС об этой партии?
— Интересного? — Картер пожал плечами. — Около тысячи членов, примерно сотня — бойцы. Но все вместе редко собираются. Лентяи и есть. В активе десяток мелких стычек с полицией на митингах объединенной Оппозиции и антиглобалистов. Конкретной политической программы нет и в помине, главный лозунг — «Против власти за свободу».
— Анархисты, — вывел Ульрих.
— Не совсем. Власть им не по душе только нынешняя. Как бы. А если копнуть, внутри своей банды ограничения свободы они признают и развивают. Например, поборы под видом взносов, запрет на посещение некоторых общественных заведений и мероприятий, принудительное участие в «партийных оргиях» — особенно для молоденьких неофиток, преследования людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией…
— Вот! — прервал его следователь. — Я ждал именно этих слов! Родственники шестерых погибших утверждали, что их близкие имели как раз такую ориентацию! И вот поэтому я никак не могу взять в толк, каким ветром занесло четверых геев и пару лесбиянок на собрание бритоголовых? Как случилось, что их всех уложили в одну братскую могилу? Злая шутка конкурирующей банд-партии?
— Скорее попытка задеть за живое максимально широкие слои населения, — возразил Картер. — Посудите сами, полицейский произвол, направленный против неудобных членов общества. Возмутится даже воинствующий гетеросексуал.
— Но зачем? Кому это выгодно? Где мотив?
— Можно только гадать.
— А если без гаданий, у нас остается первый вопрос следователя Ульриха — как? — высказался Симонов. — Как случилось, что они сидели в том особняке и, судя по всему, мирно разводили демагогию?
— Это еще сложнее понять, чем мотив преступления, — не отрывая взгляд от огня, вздохнул Белкин. — Ясно одно — у Наций появился новый враг, наглый и коварный. Ничуть не слабее прежних. И если не прихлопнуть его сразу, он в покое нас не оставит, а чего доброго, и вовсе взорвет ситуацию.
— Ну, на это ему придется потратить слишком много времени и сил, — усомнился Картер.
— А ты знаешь, сколько их у него припасено? Нет? И я не знаю. Но если учесть, как он ловко подставил полицию, подсунул газетчикам свидетеля и взбудоражил общественное мнение, с силами у врага все в порядке. Вопрос — сколько мы дадим ему времени?
— Я понял, на что ты намекаешь. Мы отрабатываем все зацепки. Только, боюсь, пока противник не нанесет новый удар, мы его не вычислим.
— Это как так?! Вы что же, будете спокойно сидеть и ждать новых трупов?! — возмутился Ульрих.
Все его огромное тело напружинилось и перестало походить на большой курдюк с салом под виски-соусом. Симонова поза подчиненного ничуть не впечатлила. Он невозмутимо взглянул на следователя:
— Спокойно сидеть нам не дадут. На завтра назначено заседание Специальной комиссии при Совете Наций, там нас пропесочат всех троих, а сегодня придется отбиваться от возмущенной прессы — правда, только нашему главному полицейскому… Ну и все такое прочее. Так что спокойной жизни не предвидится. А что касается новых трупов… ЦРС и полиция переходят на усиленный вариант несения службы. Белкин, я правильно выразился?
— Правильно, Марк, правильно. Только не даст ничего эта мера. Второй удар будет не здесь.
— Какие мы проницательные! — усмехнулся прокурор. — А где?
— Не знаю, но мой опыт подсказывает, что не здесь, не в Стокгольме. Даже не на Земле.
— А если опыт устарел?
— Нет. Тактика терроризма неизменна уже триста лет. И знаешь, почему? Потому что эффективно работает и без всяких там новаций…
4
В голове шумело, в животе булькало и урчало, а руки отчетливо дрожали. Состояние было, что и говорить, не очень. Муторное. Или, как выражался директор клиники: «состояние нестояния». Хотя дрожание рук не имело принципиального значения. Клиентам было безразлично, ровный в них сделают разрез или не очень. Вот не пропустить какую-нибудь посмертную особенность было важно, и, чтобы этого избежать, требовалось сконцентрироваться, а руки… ерунда.
Доктор Олег Сполохов мельком взглянул на свое отражение в лоснящемся боку биксы с иглами и шовным материалом. Зеркал в прозекторских по понятным причинам не было. Выраженная небритость и мешки под красными глазами выдавали его задолго до того, как можно было бы заметить дрожь в руках. Если нагрянет куратор морга, не миновать нагоняя. И вряд ли он примет в расчет возраст и молодецкую удаль патологоанатома, прогудевшего в компании двух чрезвычайно раскованных подружек до пяти утра. Мужская солидарность дело хорошее, но существует лишь в кино, да и то при отсутствии зависти.
Сполохов себя одернул. Нет, все не так. Брюзжать вынуждает похмелье и недосыпание. Она существует, солидарность, но… Если бы куратор и сам развлекался прошедшей ночью, договориться было б легче легкого, но этот сухощавый желчный старичок уже вряд ли способен на подвиги. А значит — влетит однозначно…
Эх, сейчас бы под капельницу с чем-нибудь освежающим, хотя бы с классическим гемодезом. Один флакон, и ты как огурчик. Да только Нинка, сестра из процедурного кабинета, что в отделении терапии, сегодня точно опоздает. Или вовсе не придет. Это же с ней Сполохов всю ночь кувыркался. С ней и Люсей, доктором-интерном из реанимации. Так что спасти некому…
— Эй, мертвяк, хочешь, шепну чего? — В «холодную» заглянул долговязый, вечно страждущий халявного спирта врач-функционалист Ригельман.
— Таки налить? — язвительно поинтересовался Сполохов.
— Отчего нет?
— Возьми там, в шкафчике… только одну мензурку!
— Ша, прозектор, Моня норму знает.
Он разыскал мерный стаканчик, протер краем зеленоватой форменной рубахи и плеснул в него из склянки. Запил он водой из-под крана.
— Какая тайна? — нетерпеливо спросил Сполохов.
Он и сам был не прочь принять на грудь, но боялся, что тогда его уж точно развезет.
— Выглядишь, будто с Нинкой всю ночь барахтался, — неодобрительно сказал разговевшийся Моня. — Не бережешь ты себя, Олежек. Лучше бы дернул на ночь сто грамм да выспался как следует. Смотри, вон осунулся. И глазки как у вареного омарчика, прям хоть закусывай тобой…
— Разберусь, — отмахнулся Олег. — Ты тайну хотел раскрыть. Давай, а то у меня клиентка остывает.
— Ничего, ниже комнатной температуры не остынет. Хотя, конечно, заставлять женщину ждать… пусть и не совсем живую… нехорошо. А тайна такая: сидит сейчас в кабинете у директора клиники здоровенный следователь из Генеральной прокуратуры и страшно ругается. Не буду пересказывать дословно… — он приподнял простыню, которой была укрыта «клиентка» Сполохова, и поклонился, — особенно при дамах, но смысл его ругани сводится к следующему: очень этот следователь сомневается, что твои вчерашние заключения достоверны.
— Как так? Сомневается, что эти шестнадцать несчастных мертвы?
— Я так понял, что его не устраивает причина смерти.
— Пулевые в голову, — пожал плечами Сполохов, — вход-выход, раневой канал, каша вместо мозгов, сорок четвертый или сорок пятый калибр, все честь по чести. Что тут может не устраивать?
— Не знаю, — развел руками Ригельман, — что услышал, то и передаю.
— Странно. Это все?
— Вроде бы да. А-а, нет, он еще что-то про пули говорил. Что-то вроде «почему их шестнадцать?».
— А сколько должно быть, если дырок тоже шестнадцать? Хотя, постой, у него что, пули есть?
— А у тебя их не было?
— Нет, конечно. Я же говорю: входное и выходное отверстие было в каждом случае. Навылет. Я так и в заключениях указал. Собственно пуль я не нашел.
— Значит, он сам их отковырял.
— Где? В парке? А я слышал, что трупы туда привезли откуда-то еще, что не там убивали.
— Ну, знаешь, тут я и вовсе — пас. Это ты по долгу службы с полицией общаешься, тебе виднее, а мое дело помогать ближним, тебе в том числе. Еще налью?
— Мне скоро срезы нечем будет фиксировать… вылакал уже полбанки.
— Бессердечный ты человек! Только с трупами вежливый да с Нинкой ласковый! А с остальными — камень бездушный!
— Тише ты!
— А что? Думаешь, никто про вас с Нинкой не знает? — Моня рассмеялся. — Да она при одном упоминании твоего имени так глазки закатывает, что любой дурак догадается. Даже до меня доперло.
— Ладно, за самокритичность налью… И сам, пожалуй, здоровье поправлю… А лучше… знаешь что, Моня, закрывай свою лавочку, идем в нормальных условиях жахнем.
— Ну, меня-то никто не пасет, завотделением в отпуске, а если тебя твой «моргенштерн» хватится? Вполне возможный вариант, с учетом присутствия в клинике этого следователя.
— И черт с ними! — Сполохов стянул перчатки и бросил их в корзину. — Идем…
— Смотри, объявят тебя в розыск… — Ригельман с сожалением покосился на банку со спиртом. — К тому же я на мели.
— Угощаю. — Сполохов подтолкнул его к двери. — Все равно в таком состоянии ни дела, ни работы. Только прятаться. Так почему не в баре?
— Уважаю, — признался Моня. — Идем… …Настроение улучшилось гораздо раньше, чем прекратил бунтовать организм. Полумера, но хотя бы так. Сполохов заказал еще по одной и наконец начал воспринимать слова Мони. Тот уже полчаса развивал пространную теорию о вселенском заговоре. — …И вот ты мне скажи, как человек, всегда зрящий в самую суть, как патологоанатом, откуда эта странная общность методик?
— Ты о чем? Прости, я задумался…
— Я о власти, Олежек. Когда Нациями командовали бюрократы вроде Парсона, все было понятно. Есть крупные корпорации, есть их интересы, и вся политика завязана на лоббировании. То одни верх возьмут, то другие. Президент и премьер крутятся меж двух, а то и трех огней и находят компромиссы. Обычное дело. А что теперь? Вроде бы те же корпорации, те же структуры власти, но где конкурентная борьба? Они же все пляшут под одну дудку!
— Моня, тебе своих проблем мало? С чего ты вдруг в политику ударился?
— Ничего не вдруг, я всегда был социально активен. Это тебе все по барабану, а я смотрю и вижу. Это, знаешь ли, тоже почти талант.
— При отсутствии прочих, — поддел Сполохов.
— Пусть так. — Ригельман выпил и поморщился. Закусывать он снова не стал.
— Все равно не понимаю, что тебе не нравится. Ну, нет противоречий у власти и частного капитала. Чем плохо? Стабильность же.
— Тоталитарная стабильность — вот в чем дефект!
— А-а… понял, это Стокгольмский скандал тебя вдохновил. Я, пока с этими потерпевшими работал, тоже многого по сети наслушался. На девятом не выдержал, вырубил комп. Все об одном и том же бубнят: жесткость решений, закручивание дисциплинарных гаек… Но ведь это государство, Моня, дисциплинарная структура. Чего оно будет стоить, если не сможет жестко контролировать ситуацию в Галактике?