Мальчик указал пальцем в дальний класс. Оттуда на самом деле доносились ритмичные удары и вскрикивания – при желании их можно было принять за саундтрек к жестокому мультфильму.
Через секунду из класса вылетела девочка – в ярко-красной кофточке с кружевным воротничком, съехавшим набок, она напоминала передового воина инквизиции. Следом неслась самая настоящая кодла девиц разного размера, они пинали портфель – в воздухе мелькали ноги, как спицы гигантского колеса. Портфель был явно мальчиковый, и хозяин его шел за озверевшей шайкой, смирившись со своим горем и пытаясь из последних сил принять утрату с достоинством.
– Пошли скорее, – шептал мой третьеклассник, утягивая меня за руку в сторону раздевалки, но я не могла не вмешаться. Есть у меня такая особенность – не умею спокойно смотреть, как обижают беззащитных.
– Эй! – вежливо обратилась я к атаманше, которая лихо вытерла нос кружевным воротничком. – Чем он так провинился?
– Ничем, – сказала дерзкая девчонка. – Просто это Ляхов. Не понимаете, что ли?
У просто Ляхова в этот момент закончилось терпение – из глаз мальчишки полились такие огромные слезы, каких не бывает у взрослых людей.
– Вера Петровна идет! – закричала одна из девочек, и все они тут же растворились в пространстве.
В закуте действительно появлялась та самая завучиха из коридора, которая давеча вжала меня в стену, – причем появлялась она по частям, как бес. Вначале мы услышали дробный рокот каблуков. Затем нас накрыл с головой тошнотворно-ванильный дух туалетной воды (я готова была поверить, что это и в самом деле вода из туалета). И наконец мы увидели саму Веру Петровну, надменной валькирией спустившуюся в грешный мир.
– Так-так. – Завуч неодобрительно глянула в мою сторону. – Опять 3-й «В». Бесчинствуем, да, Ляхов?
– Он не… – вякнула было я, но Ляхов поднял на меня темно-синие глаза, и я увидела в них просьбу: «Замолчи». Говорить было бесполезно.
Вера Петровна потребовала дневник, и Ляхов молча достал его из растерзанного портфеля. Я увидела этот дневник – с собачкой на обложке – и мельком яркий пенал, увидела веселые тетрадки, которые придуманы для мифических детей из телерекламы, не имеющих ничего общего с реальным детством. Я представила, как мама Ляхова покупала все эти милые канцелярские вещички для сына, как она складывала их в оскверненный теперь портфель, и мне стало больно, будто это меня пинала в живот злобная стая девчонок.
– Ненавижу девочек, – сказал мне мальчик на выходе из школы. – Они очень больно дерутся.
На выходе из школы компания девиц постарше мутузила одноклассницу, а какие-то парни весело снимали происходящее на телефон. Мутузили девчонку как бы в шутку, но по ходу дела увлеклись.
– Что здесь происходит? – возмутилась какая-то родительница, а я сказала мальчику:
– Пойдем побыстрее к машине. Так хочется вернуться в знакомый комфортный мир взрослых людей.
Может, именно в тот день я впервые подумала, что никогда не буду рожать?
Я и сейчас думаю, что дети – самая уязвимая наша часть, беспощадно отсеченная, отдельная от нас. Наверное, это невыносимо, когда твоему ребенку делают больно, – я вот, например, просто не готова взять на себя такую боль. И все эти умилительные пеналы, купленные мамой, все эти смешные попытки пап разобраться с обидчиками сына – все это кажется мне таким диким и жалким, жалким и диким…
Я не хотела рожать девочку, потому что боялась, что она станет такой же, как я.
И я не хотела рожать мальчика, потому что мне было бы страшно за него: ведь я знала, как больно умеют делать девочки.
Я-то понимаю, как это больно – жить.Девочки и драки – да, читатель, здесь каждому найдется что вспомнить! Девочки растут, правила меняются, на смену пинкам и обзывалкам приходят самые настоящие дуэли. В основном из-за мальчиков, но порой – во имя принципов и тщеславия ради. Маркиза де Нель дралась на дуэли с графиней де Полиньяк, потому что обе (Неля и Полина) хотели получить одного мужчину – будущего герцога Ришелье.
А две аспирантки, с которыми я случайно попала в компанию, сражались при помощи знаний и талантов. Точнее, сражалась одна – некрасивая брюнетка с кривым ртом и потрясающей выносливостью печени: она могла пить днем вино, вечером водку, а утром как ни в чем не бывало шла на работу, свежая и бодрая, что твой первоклассник.
Соперница брюнетки даже и не подозревала о том, что она – соперница, все мирно сидели за столом, и разговор, я помню, шел про Англию и ее гостиницы.
– Ужасные у них гостиницы! Ужасные! – причитала некая барышня, для пущей убедительности закатывая глаза, что смотрелось почти неприлично. – Мы взяли «четыре звездочки» и сталкивались в номере лбами. И кормили ужасно, ужасно!
– Милая, – остановил барышню ее спутник, державшийся терпеливо и снисходительно, как наставник трудного ребенка, – я уже объяснял тебе – держава завоевала полмира именно потому, что пренебрегала бытом и изнеженностями!
– Пока все прочие сидели в биде, британцы шагали по планете, – хохотнул хозяин дома и процитировал уместный случаю стих.
Криворотая гостья, которая до того времени вполне индифферентно ковырялась в тарелке – словно выискивая сокровища между пирамидками салатов, встрепенулась и даже, мне показалось, приподняла правое ухо:
– Откуда это?
Хозяин и все мы не сразу поняли, к чему вопрос.
– Это? Ах, стихотворение? Сочинение Эммочки.
– Грешила в юные годы, – басом сказала Эммочка, не помню хоть убейте, как она выглядела, но бас слышу отчетливо. – Было дело.
Вдруг над всеми пролилась туча, до отказа набитая Эммочкиными стихами юных лет. Наверное, Эммочка лепила их ловко и быстро, как моя ба Ксеня фрикадельки, и, пусть не было в ее стихах ни глубины, ни высоты, непостижимым образом они оседали в памяти. Присутствующие выкрикивали с мест отдельные строки, Эммочка благодарно краснела.
Только я и криворотая ничего не выкрикивали – я просто не знала прежде Эммочку с ее творчеством, а у брюнетки была совсем другая причина.
– Я на минутку, – бросила она и вышла.
Вышла и вышла – может, в туалет захотелось человеку. Или нервно покурить на балконе – имеет право!
Стихи, как мороз, крепчали. Следом за Эммочкой народ начал читать кто Бодлера, кто Пастернака. Я сразу вспомнила свою знакомую Агнессу – когда она еще позволяла себе спиртной отдых, то всегда предупреждала окружающих:
– Бойтесь меня пьяную! Сигналом станут стихи: когда вы услышите строчки «Ты совсем, ты совсем снеговая, как ты странно и страшно бледна!», мне больше не наливать!
Мне от стихотворного изобилия всегда делается дурно. У меня был в настойчивых приятелях газетный мужчина – а у него, в свою очередь, была привычка мучить всех своими и чужими стихами, так что люди дергались, как под пытками.
И тогда, в гостях, заслышав очередное «Рубенс, море забвенья, бродилище плоти…» (покарай, Господи, разбогатевшую интеллигенцию!), я вышла следом за криворотой брюнеткой в прихожую, где она натягивала сапоги. После чего, загадочно улыбнувшись, закрыла за собой дверь.
Я думала, что брюнетка ушла восвояси, отравившись чужим успехом, но она всего лишь отправилась за дуэльным оружием. Через полчаса у подъезда взвизгнуло, притормозив, такси – дуэлянтка вернулась. Она шла к месту сражения, прижимая к груди толстую пачку стихов.
Она уезжала домой за стихами – собственного приготовления, а теперь готовилась вывалить их на гостей и посрамить Эммочку.
Я не буду подробно рассказывать о стихах дуэлянтки – достаточно упомянуть, что они были такими же кривыми, как ее рот. Эммочкины «фрикадельки» легко жевались и глотались, а брюнеткины вирши застревали в зубах и очень долго не могли перевариться. Но это была дуэль – настоящая женская битва, в которую Эммочка тоже в конце концов была вынуждена вступить, а потом уползала, раненная сразу и в душу, и в сердце, и в область самолюбия.
Вы верно все поняли, читатель, – я прячусь за воспоминаниями, ищу аналогии, размышляю о том, что было, лишь для того, чтобы не думать о том, что ждет меня завтра.Я сижу в кресле самолета. Кресло вместе с самолетом и мной летит в Венецию. В последний момент П.Н. поддался на уговоры давнего спонсора Мары Михайловны и решил совместить нашу показательную дуэль с важным гастрофестивалем в Виченце. Я почти уверена, что спонсор Кирилл Сергеевич сделал ставку на Еку – очень уж плотоядно поглядывает он на меня из соседнего кресла. Так смотрят на еще не зажаренную, но уже ощипанную, приветливо раскинувшую жирненькие ножки цесарку.
Кирилл Сергеевич недавно похудел, и видно, как он этим отчаянно гордится. Прежде у него были румяные щеки, округлые, как у рубенсовских богинь, бедра и блестящий откормленный загривок. Сейчас – нет. Сейчас – тощие икры в узких джинсах, подростковая мятая рубашечка и лицо в глубоких злых складках. Увы, ошибаются те, кто думает, что худоба – из той же системы понятий, что молодость.
Я откидываю кресло, чтобы не видеть Кирилла Сергеевича, – теперь его заслоняет теплое дружеское плечо Ирак. Плечо укутано в вышитый мягкий палантин. Ирак делает вид, будто спит, но я знаю: она не спит, а в сотый раз прокручивает в голове новую роль секунданта.
Мы с Ирак поехали в Венецию за свой (точнее, за мой) счет – отказались от спонсорских сребреников Кирилла Сергеевича. В конце концов дуэль придумала я, и мне не важно, где будет сделан решающий выстрел. Венеция или, например, Пенчурка – в данном случае значения не имеет.
Ека, Ирак и П.Н. с Аллочкой летят другим рейсом: мы собрались в дорогу так стремительно, что мест в одном самолете обескураженные нашей прытью турагенты сыскать не сумели.
Я смотрю на часы – моя соперница должна приземлиться с минуты на минуту, нам же светит еще три часа в воздухе.
Приносят еду, на редкость приличную для самолета. У меня – на удивление приличный, учитывая мое состояние, аппетит.
– И все-таки я не понимаю, – говорит Ирак, – а как она будет происходить, эта дуэль? До первой крови? А судьи – кто?
Я объясняю – скорее самой себе, чем Ирак, – что назначенная на завтрашнее утро дуэль пройдет в ресторане рядом с церковью Санта-Корона. Этот ресторан – один из лучших в Виченце. Кухня оборудована на высочайшем уровне, и, что самое приятное, хозяин едальни – личный друг П.Н. Как прекрасно иметь столько личных и преданных друзей! Продукты для дуэлянток закажут с вечера. Мы с Екой не имеем права знать об этом наборе – контролировать его будут Аллочка с моей секунданткой Ирак и с Иран-Иудой. П.Н. и Кирилл Сергеевич весело умчатся на гастрономический фестиваль и пробудут там до поздней ночи. Нас же с Екой накануне дуэли предполагается запереть вдвоем в какой-то унылой ресторации в Местре. Я знаю только название – «Ла Белла Венеция».
А вот Ека, я уверена, знает больше – Италия для нее родная земля, она свободно щебечет на языке богов и, как утверждают очевидцы, готовит кассату и панцанеллу не хуже какой-нибудь толстой многодетной маммы .
Добрая Ирак пытается отвлечь меня от грустных мыслей, похоже, она тоже считает, что эта дуэль больше смахивает на самоубийство. Книжка, которую моя помощница взяла с собой в дорогу, делится сведениями о далекой антарктической экспедиции – вот уж не думала, что у Ирак такие разнообразные читательские интересы.
– Участники экспедиции, – говорит Ирак, – закупали продовольствие в лондонском «Хэрродсе»! Смотри, вот полный список: морковь, свекла, спаржа, цветная капуста, корица, имбирь…
Ирак вдохновенно озвучивает список закупок моряков, отплывших на корабле «Морнинг» в 1903 году, а передо мной, как в хороводе, шествуют все эти прекрасные продукты. Сельдерей в собственном соку. Луковая мука. Тапиока. Бекон, индейка, свиные отбивные, бычьи хвосты, бараньи котлетки… Утка с зеленым горошком и черная смородина. Я вижу утку и смородину гораздо лучше и четче, нежели размытую грязно-серую землю за иллюминатором, – вижу и придумываю рецепты, один за другим.
В конце концов я так долго была лучшей в своем деле! Так долго быть главной героиней и не привыкнуть ею быть – кто-нибудь на это способен?
– Поразительно, сколько всего можно было накупить в 1903 году на две тысячи фунтов! – восхищается Ирак. – Знаешь, те, кто покупал всю эту благодать, отправлялись спасать экспедицию Скотта.
– Спасли?
– Нет, – говорит Ирак, а стюардесса, одуревшая, по-моему, от собственной улыбки, резко задергивает шторки – они отделяют наш бизнес-класс от прочих пассажиров.
Кирилл Сергеевич дрожащими пальцами пристегивает ремень безопасности и, кажется, даже проверяет его на прочность.
– Наш самолет приступил к снижению, мы прибываем в аэропорт «Марко Поло», – будто страшную тайну сообщает нам стюардесса. И отбывает в экономический салон инструктировать пассажиров-помощников.
Вот вы, читатель, знаете, кто такие пассажиры-помощники?…Случайная пухленькая знакомая, с которой мы коротали время в одной из поездок, перелетая, как птицы, из одного порта в другой, искренне пожаловалась мне, что ее всегда сажают в хвост самолета. Когда бы она ни явилась на регистрацию, каким бы ни был рейс и самолет, вердикт всегда один – хвост и только хвост!
– Почему? – недоумевала пухляшка.
Ей даже и в голову не приходило, что, возможно, причина единодушия работников воздушных служб – в лишнем весе пассажирочки. А меня в тех случаях, когда я не лечу бизнес-классом, обязательно усаживают у аварийного выхода – видимо, у меня очень ответственное лицо. Лицо ответственного человека, которого только и можно назначить в пассажиры-помощники: если случится, не дай бог, что – сидящие рядом с аварийным выходом граждане должны будут помочь прочим обитателям салона покинуть самолет. А пока им можно вольготно вытянуть ноги и наслаждаться своей особой ролью…Самолет мягко, по-кошачьи, приземлился, Кирилл Сергеевич трижды осенил себя крестным знамением и отстегнул ремень безопасности, будто разорвал финишную ленту.
В аэропорту нас ждали две машины – первая забрала Кирилла Сергеевича и Ирак в Виченцу, во вторую сгрузили меня и мой чемоданчик.
– Первый раз в Венеции? – спросил водитель, улыбаясь не хуже профессионального гондольера. Английский у него был корявым, как пень.
– Бывала и раньше, – ответила я.
– И всегда в Местре?
Ха-ха. Буду молчать до самого отеля. А вот и он, наверное? Водитель решительно замигал поворотником, прицелившись к неприметному фасаду с бело-синей вывеской. Отель «Альберта». И рядом – торжественные волны букв «Ла Белла Венеция». Венецией тут разве что пахло – припахивало точнее. Водорослями и чем-то не то сгнившим, не то скисшим.
Водитель-остроумец сдулся на глазах – парковаться было категорически негде. Вход в «Венецию» закрывали тесно составленные машинки – они были словно бусины, нанизанные на нитку, а к отелю на наших глазах дерзко подскочила громадная фура и начала яростно крутить своим длинным телом, как отчаявшаяся заработать стриптизерша.
Водитель хлопнул дверью и выскочил из машины с такой прытью, что я ему даже позавидовала. Мне бы такой запас энергии, я, глядишь, тоже справилась бы со своей жизнью! Таксист подбежал к водителю фуры, наполовину вылезшему из своей громадины, и начал размахивать руками, описывая при помощи жестов всю свою боль. Из отеля тем временем выскочил симпатичный дядька с темными треугольными глазами и близкой улыбкой – он на ходу включился в беседу, тоже скорее при помощи рук, нежели при помощи речевого аппарата. Надо же, а говорят, что северные итальянцы – сдержанные люди!
Я смотрела на них через стекло мигающей машины, будто в экран телевизора. Итальянское кино. Неореализм.
Эти трое до чего-то дожестикулировались, мой водитель вернулся в машину победителем, и теперь мы прицеливались занять место покорно зарычавшей фуры. Отъезжать ей помогала целая команда – дядька с улыбкой, выбежавшая за ним следом растрепанная женщина и два невозможно жирных гиганта, куривших у черного хода в «Ла Белла Венецию». Каждый старался как мог – крутил в воздухе пальцами, изображая колесный ход, подманивал к себе машину звательными движениями и резко выставлял ладонь перед собой с криком: «Баста! Баста!»
Наконец фура вписалась в узенькую улицу, заняв ее целиком, как начинка из шпината с сыром трубочку каннелони. Я с трудом дождалась, пока такси займет ее место, и выскочила из машины. Дядька с треугольными глазами сдул со лба темную прядь и улыбнулся так, словно бы ждал меня целую жизнь.
– Давайте чемодан! – сказал он и тут же забрал его у таксиста.
Еще одна серия прощальных переговоров с частословием и агрессивной жестикуляцией, и мы наконец остались одни. Жирняки вперевалочку вернулись в ресторан, растрепанная женщина заняла место за конторкой – она была портье, а дядька, который нравился мне все больше, – хозяином отеля «Альберта». «Отель», впрочем, громко сказано: в нем было от силы пять комнат. В одной из них царило мировое зло.
– Ваша подруга обедает, – прочитал мои мысли хозяин. – А меня зовут Луиджи, – легкомысленно добавил он. И улыбнулся во все зубы.
Я втащила багаж в комнату, лениво отбиваясь от Луиджи, готового предложить к использованию сразу все: физическую силу, мужской пыл и веницейскую утонченность, которой у него, я из такси заметила, было хоть отбавляй. Редкий случай: Луиджи был именно в моем вкусе – но я, повторюсь, думала об этом лениво, как если бы увидела в витрине идеально подходящие, но в данный момент совсем не нужные мне туфли. Дверь комнаты захлопнулась.
За окном опять курили повара – или кто они? – из «Ла Белла Венеции». Парадный вход в ресторацию был у меня в полном обозрении – мечта снайпера. И эти толстяки тоже – его мечта.Я не хотела обедать вместе с Екой, но, когда речь идет об итальянских ресторанах, надо помнить, что работают они – как, впрочем, и французские – в строгом соответствии c указанными часами. Через полчаса обеденное время, по мнению толстунов, закончится, ресторан закроют, и все, включая кухню, начнут готовиться к ужину. А я, несмотря на самолетное кормление, все эти пластиковые контейнеры и стаканчики, которые я вернула опустошенными, была нечеловечески голодна.