- Лазор, любимый мой, счастье мое...
На стук в дверь она даже не отреагировала. Тогда дверь скрипнула, и голос Генны вывел ее из любовного дурмана:
- Мара, мой поезд через три часа... Ой, прошу прощения! Я просто хотела забрать веер и шаль, не знала, что ты...
- То и другое на полочке в шкафу, - отрывисто бросила Мара, не желая ни на секунду прерывать самое важное на земле дело.
Из-за распахнутой дверки шкафа Генна искоса взглянула на любовников, которые уже успели позабыть о ней. И тогда, взяв свои вещи, Генна воровато повернула замочек на сумочке Мары...
Если б Лазор вовремя не спохватился и не начал приводить Мару в чувство, она вполне могла бы опоздать на свой поезд. Пока снова нежилась в душе, пока укладывала чемодан, а ведь надо было еще успеть сделать множество мелких дел - сдать постельное белье, отнести посуду, что-то там дооформить в связи с путевкой...
Когда он помогал ей собирать и укладывать вещи, руки их то и дело встречались, и она опять и опять тянулась к нему губами - но теперь он был непреклонен:
- Давай, прекрасная Мари, нечего! Сама же жаловалась, что если задержишься хоть на день, то твой руководитель диплома этого не поймет!
- Знаешь, Лазор, если бы у нас было хотя бы место для следующей ночи наплевала бы я на все... - не сдержавшись, она шмыгнула носом.
- Ну вот, опять, хорошая моя... Не реви! Запиши мне свой адрес - не в Линате же твой Дверис и не в Когури! Как только стану хоть чуточку посвободнее - обязательно попытаюсь разыскать тебя!
Дрожащим почерком она вывела на листке блокнота оба своих адреса, и общежитский в Дверисе, и домашний в Алдонисе.
- Пиши, обязательно пиши! Как жаль, что у тебя нет адреса, только ящик до востребования...
Транспорт уже не ходил, пришлось ловить попутку до вокзала. Лазор пообещал водителю двадцатку, и тот рванул по пустынным улицам Плескавы, как заправский автогонщик...
...в это время в поезде, мчащемся в сторону Ковнаса, в третьем купе на верхней полке плакала в подушку молодая женщина в сером брючном костюме. Все спали, никто не слышал ее - можно было не стесняться.
Поплакав, она запустила руку под подушку и в который раз принялась при синеватом свете ночника перебирать пачку украденных фотографий.
Вот он на углу улиц Швесос и генерала Кайстита, на фоне устремленной в небо зеленой стрелы шпиля церкви Эленисте; вот они вдвоем у ажурной решетки моста через Дийду; вот он весело замахивается снежком на объектив...
- Дура я была, - шептала себе под нос Генна.
- Какая же я была дура! Только и осталось, что песни его в тот вечер, да - "ты мудра, кошка"...
Ну разве способна оценить эта ухоженная Мара такого, как Он?!
...- Провожающих просим покинуть вагоны! - в который раз надрывался проводник. Ступеньки уже втянули, и Мара стояла на коленях у еще открытой двери вагона, и губы Лазора - как раз на уровне ее головы - в последний раз нежно пробегали вдоль корней ее волос. Еще минута... еще несколько секунд... и все равно не верится, что вот тронется сейчас поезд - и ничего не будет...
- Я напишу тебе, прекрасная Мари, обязательно напишу...
Вагон дернулся. Проводник хмуро посмотрел на них, никак не могущих разнять рук.
- Молодой человек, девушка, я дверь закрываю!
- Прощай, Лазор, любимый мой!!! - отчаянно выкрикнула Мара в закрывающуюся щель, и еще успела увидеть ответный взмах его руки...
Поезд скрылся в ночи. Серраис еще минуту постоял на перроне под погасшим фонарем. Как тогда, на лыжной прогулке, снег запутывался в его пышных волосах, мешая золото с серебром.
Вот и все. Теперь осталось только ждать.
Тревожными ночными птицами перекликнулись над его головой вокзальные сигналы. "Пассажирский поезд номер сто семьдесят девять Селга - Вилена прибывает на второй путь..."
Он в последний раз окинул взглядом ночную станцию - было в ней, как в любом начале больших дорог, нечто тревожное и манящее. "Наша дочь будет безумно любить такие места!" - подумал он с неожиданно счастливой улыбкой - и сделал шаг, и ночь на минуту разомкнулась, пропуская его домой, в Город-для-всех...
...а в опустевшем номере гостиницы "Бирута"
сохли и опадали листья герани, и увядшие цветы, уже не золотые, а блекло-рыжие, усеяли весь подоконник...
* * *
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В феврале Имару Юлантису пришло долгожданное приглашение возглавить кафедру органической химии в Дверисском текстильном институте. Сразу начались хлопоты с продажей квартиры в Алдонисе, с переездом...
И тогда же, в конце февраля, последний анализ окончательно подтвердил Мара беременна.
Никто, даже ее строгая мать, и в мыслях не имел осуждать ее. Ну, побаловалась девушка с парнем, на то и молодость дана - но чтобы не сработали противозачаточные таблетки! Семья и подруги, гинеколог и руководитель диплома - ее жалели все, глядя на ее пока еще плоский живот такими глазами, словно не новая жизнь таилась там, а страшная раковая опухоль...
Мать даже предлагала аборт, но врачи были непреклонны: первая беременность, да при таком безупречном здоровье, когда можно троих... Будет рожать! А уж после родов... там видно будет.
Саму Мару эта жалость сначала удивляла, потом начала оскорблять. Почему никто не понимает, какое это счастье - получить от любимого такой верный залог, такой драгоценный подарок! "Будет сын", - определили врачи в конце марта, и Мара тут же решила, что назовет его Лодор, в честь отца.
Сын Лазора... его маленькая копия...
Беременность переменила ее - она стала задумчивой и рассеянной, словно все время прислушивалась к биению новой жизни в себе.
По-прежнему усердно работала над дипломом, просиживала положенное число часов в Государственной научной библиотеке, не уклонялась от работ по обустройству новой квартиры - но все это словно скользило мимо нее, она была здесь - и не здесь. Ей прощали и это - причуды беременных женщин известны всем.
А за спиной покачивали головами - ай-яй-яй, как жалко, такая славная девушка и попала в такую беду!
Странно, но рождественский бал и последующий вечер любви как-то размылись, потускнели в ее памяти. Зато последний день и все, что было до отъезда Лазора в Руту, помнились совершенно отчетливо. Мара часами перебирала в памяти эти воспоминания, восстанавливая в подробностях каждую прогулку, каждый диалог, каждое его прикосновение...
А писем от Лазора не было и не было. Раз в неделю Мара заходила в свою старую общагу, но ее ждал один и тот же ответ: "Какие могут быть письма, вы же выселились!"
"Проклятье! До чего не ко времени эта новая квартира!" - думала Мара в отчаянии. "Может, и пишет - но где я, а где эти письма!"
Дважды она посылала Лазору свой новый адрес на ящик до востребования в Плескаве - бесполезно.
Неужели... неужели она была для него всего лишь мимолетным увлечением, с глаз долой - из сердца вон? Неужели он уже забыл ее? Да нет, разве можно забыть ТАКОЕ! Наверное, забегался, замотался в своей редакции и даже минутки нет, чтобы забежать на почту и сунуть в окошечко зеленый паспорт...
Земля с воспаленной кожей... "А небо, ее любимый, глядит на нее равнодушно, подругу свою не желая прикрыть одеялом снега..."
"Как я на нее похожа!" - горько думала Мара всякий раз, когда спрашивала очередного своего знакомого о когурийской поэтессе XIV века Йе Мол. Но никто не знал такой поэтессы, а ей так хотелось где-нибудь найти и прочитать ее стихи...
Один раз она забрела в старый букинистический на набережной Дверивы, где книги стояли в открытом доступе на обшарпанных полках. Йе Мол не оказалось и там, но на одной из полок она наткнулась на маленькую книжечку с надписью на обложке: "Культурное наследие Ань Вэя. Лю Тун Старшая, "Двадцать семь признаков боли".
Ань Вэй, конечно, не совсем Когури, зато автор тоже женщина... Мара наугад раскрыла книжечку - и тут же ее взгляд наткнулся на строки:
Нечаянно касаешься руки, Скользящий взгляд, неловкая походка Твое волненье выдают.
Едва ли Забуду ночь в исходе декабря, Что до сих пор смениться медлит Утром...
Не раздумывая, Мара схватила с полки книжечку и кинулась к кассе.
Зима в этом году долго не хотела уходить: снег таял и снова выпадал, оттепель сменялась холодами... Сейчас была уже первая декада мая, но мир все еще оставался пыльным, и почки на деревьях набухли, а раскрываться и не думали.
Земля жаждала дождя - но его все не было и не было...
Мара дождалась, пока отец и мать уснут, завернулась в шерстяное покрывало и вышла на лоджию. Их новая квартира была на первом этаже, и голые ветки сирени и рябины протягивали к ней руки сквозь еще не застекленные квадратики рам.
Она опустилась в старенькое раскладное кресло и раскрыла "Двадцать семь признаков боли", успевшие стать ее молитвенником за эти пять недель.
Пять недель... Пятый месяц ее беременности.
Книжка была заложена фотографией Лазора - единственной, которую оставила ей Генна. Из жалости или она просто за что-то зацепилась в сумочке - сейчас уже не узнать.
Пять недель... Пятый месяц ее беременности.
Книжка была заложена фотографией Лазора - единственной, которую оставила ей Генна. Из жалости или она просто за что-то зацепилась в сумочке - сейчас уже не узнать.
Когда Мара обнаружила кражу, то неделю не могла прийти в себя от такого вероломства. Потом сообразила, что у нее остались негативы, сдала их на повторную печать, но и здесь подстерегала ее неудача: не только не сделали фотографий, но и безнадежно испортили негативы... Хоть плачь!
Только самая первая фотография и осталась: на галерее Плескавской крепости, вполоборота, с взлохмаченными медовыми кудрями и чуть виноватой улыбкой...
Отрада и мука мне думать о нем постоянно.
И прочие все наслажденья забыты беспечно.
Одним лишь желаньем охвачена: взор его встретить.
Но тонкими пальцами боль прикасается к векам, Мешая мне видеть...
С улицы падал свет фонаря - Маре вполне его хватало. Она торопливо перелистала книжку, ища любимое... Да, вот оно, под номером двадцать четыре:
Что в одиночестве моем, любимый, Мне помешало думать о тебе?
Влюбленных смех и поцелуев звуки, Что с улицы слышны.
Не для меня По лунным нитям мотыльки ночные С небес спустились.
- С тех пор, как тебя нет рядом, мне горько об этом помнить, - тихонько прочитала Мара, глядя на соседнюю страницу. - Старательно каждый вечер пытаюсь забыть об этом...
Ночь молчала. Но странно напряженным было это молчание - словно там, во тьме, кто-то чего-то тревожно ждал...
Она снова зашептала, словно заклинание, водя по странице уголком фотографии:
- Мака дурманнее взгляд твой и речи, Розы нежнее губы скупые.
Воспоминаний букет, перевитый Жесткой осокой, руки мне режет.
Чертополох открывает под утро Взгляд свой лиловый, но кто мне ответит:
Что за цветок расцветет в моем сердце В день, когда снова с тобою увижусь?
...странно, раньше она как-то проскальзывала мимо этого стихотворения, но сейчас словно кто-то нарочно заставил ее обратить внимание именно на него...
- Что за цветок расцветет в моем сердце? - растерянно повторила Мара, слепо глядя в ночь.
- Не спрятать голодного взгляда под затканным звездами газом... Не спрятать греховных мыслей под вымученной насмешкой... Не спрятать имя Мария под скромным вседневным Мара и тела не упокоить под грудой опавших листьев... боже мой, что это, это ведь не Лю Тун! Восемь строк, это же лисан! Это... Йе Мол? Или я сама?!
И в этот момент она в первый раз почувствовала, как шевельнулся в ней ребенок Лазора.
...Утром Мару разбудил голос матери:
- Ты только глянь в окно! Вчера еще ни зелениночки, а сегодня как по заказу - и сирень, и рябина! Дождик, что ли, ночью прошел?
Да нет, я сплю плохо, услышала бы... А у соседнего дома как стояли голые, так и стоят...
Маре стало страшно. А почему - она и сама не умела объяснить!
Сухая весна сменилась таким же сухим летом.
Горели хлеба на полях, горели смолистые сосны в сухих как спички лесах... Огонь терзал землю, и она терпела покорно, как все прощающая мать.
В начале июля Мара с успехом защитила диплом. Ей тут же дали рекомендацию в аспирантуру, но было очевидно, что поступление придется отложить как минимум на год, а скорее всего на два...
Все в ней, как в природе, высохло и перегорело.
Вестей от Лазора по-прежнему не было, и она уже почти была готова поверить тому, что говорила о нем мать... Из поликлиники в Плескаву ушел запрос для подтверждения данных о генофонде и получен совершенно неожиданный ответ: человек по имени Лазор или Лодор Угнелис никогда не был прикреплен ни к одной поликлинике города!
- Ты сама видела у него этот зеленый паспорт? - безжалостно допрашивала Мару мать. - Никакой он не журналист, этот твой Лодор, а самый настоящий проходимец! Скрылся, а ты страдай! Ничего, осталось два месяца...
Но все произошло гораздо раньше. Схватки у Мары начались вечером двадцать пятого августа, в день, когда духота в Дверисе стала уж вовсе нестерпимой. Ее быстро отвезли в лучшую клинику, но после укола схватки не ослабились - по всем признакам это были настоящие роды, хотя до срока, назначенного природой и врачами, оставался еще целый месяц...
- Мало того, что от неизвестного отца, так еще и недоносок! - качала головой акушерка. - Девочку жалко, такая ведь славненькая! Доктор Йинара, ну пусть он будет у нее как бы не в счет! Три с половиной в карте написано, вот и сочтем его за половинку, а она пусть рожает своих троих от хорошего мужа...
- Вы ничего не понимаете... - шептала Мара, закусив губы от разрывающей тело боли. - Просто маленький Лодор устал ждать там, внутри...
Она мучалась целую ночь - а за окном в землю били молнии и бушевала над городом запоздалая, никому уже не нужная гроза - первая и последняя в этом огненном году. Все кончилось с рассветом, когда первые лучи солнца упали в окно родильного зала... лезвие золотое...
- Девчонка! - как из тумана донеслось до Мары.
- А ведь по всем показателям должен был быть мальчишка!
- А ей и не бывать женщиной, - раздался презрительный ответ. - Даже если выживет, то дефицит массы, плюс генофонд отца неизвестен - верная стерилизация. Что делать будем? По закону таких можно не выхаживать...
- Крепкая ведь, живая, - возразил еще кто-то.
- Пусть себе живет, раз уж зародилась...
Бешеный ало-золотой туман захлестнул Мару.
- Если умрет моя дочь, - произнесла она сквозь марлевую маску каким-то чужим голосом, холодно и отчетливо, - умру и я. Даю вам честное слово, что у меня начнется кровотечение, которое вы не сумеете остановить! Не боитесь пойти под суд? - и потеряла сознание...
Ребенок выжил. Да и могло ли быть иначе с дочерью Лазора?
Уже на следующий день к ней пустили отца - мать не смогла вырваться с дежурства. Отец выглядел смущенным.
- Знаешь, тут вчера утром принесли телеграмму... по всему видать, от твоего Лодора.
Но в высшей степени странную - вот, гляди сама, - он поднес бланк к ее глазам, и Мара вздрогнула, прочитав:
"АВЕ МАРИЛЛИЯ ДОЧЬ НАЗОВИ ЛИНДОЙ"
Подписи не было.
- Откуда он мог узнать?! - отец вскочил со стула, сиделке пришлось тронуть его за плечо, чтоб не беспокоил родильницу. - На месяц раньше, и ждали сына...
Мара глянула на него с каким-то новым, незнакомым выражением.
- Да будет так, - спокойно ответила она. - Теперь я знаю, что у меня есть дочь по имени Линда Угнела. Да, она будет носить фамилию своего отца, даже если это не настоящая его фамилия. Я так хочу.
- Но мы уже решили крестить ее как Элеонор, по дню рождения... - в первый раз в жизни Имар Юлантис смешался перед своей дочерью, доселе воском в его руках.
- Тоже хорошее имя, - ответила Мара столь же спокойно. - Святая покровительница Гинтары, как-никак. Что ж, пусть будет Линда-Элеонор великолепное имя!..
Потянулись послеродовые дни. Мара оживлялась, лишь когда маленькую Линду приносили ей для кормления и общения. А остальное время было заполнено лишь слабостью, мелочной опекой сиделок - и воспоминаниями. После рождения дочери они с новой силой нахлынули на Мару, и теперь, прекрасно зная, что Лазор уже никогда не вернется, она изнемогала под их гнетом.
В ночь на первое сентября Мара внезапно проснулась - сиделки в комнате не было, отлучилась куда-то. Превозмогая слабость, она впервые без посторонней помощи встала с кровати и сделала два шага к окну. Крупные звезды конца лета глядели ей в глаза, тревожно мигая...
"В небе звездные россыпи..." - вспомнилось ей внезапно.
Все время после разлуки с Лазором пыталась она вспомнить эту его песню, но безуспешно. А сейчас слова вдруг сами пришли на ум - и вместе с ними вся колдовская сладость того вечера накануне Рождества...
И меж синими соснами Мы простимся навек...
Пощади, пощади меня, Господи - Отключи, отключи этот свет! Мара уже не замечала, что шепчет вслух эти слова, как молитву, бездумно глядя в глаза ночи.
- Пусть все в жизни нарушится, и умолкнет душа - отлучи, отлучи от минувшего, чтобы боль навсегда отошла!!! - это она почти выкрикнула, словно в лицо богу, в которого никогда толком не знала, верит или нет...
В следующий миг звезды перед ее глазами погасли.
Погас весь мир.
...Ее нашли утром в глубоком обмороке на полу возле кровати. "Ну разве можно быть такой безрассудной, у вас же были досрочные роды, вы еще так слабы, придется нам еще недельку подержать вас у себя..." Она не спорила.
Действительно, глупая неосторожность, каприз...
После этого эпизода она снова стала той Марой, какой была до поездки в Плескаву: спокойной, серьезной, положительной. Словно и не было ничего. Все ее родственники и знакомые вздохнули с облегчением: значит, действительно в ее заскоках была виновата лишь беременность.
О Лазоре она старалась вспоминать пореже - было и прошло, обычная выездная связь, а что забеременела - так не его вина и не моя. И "Двадцать семь признаков боли" вместе с фотографией отправились в дальний ящик письменного стола. Будем трезвы - вечная любовь бывает только в сериалах, а в жизни главное - выйти замуж подобающим образом.