— Тайна, которая становится известной второму человеку, — поучающе начала было Анита, но я не дала ей докончить.
— И без тебя знаю, но ты просто обязана узнать эту тайну, иначе можешь нечаянно проговориться…
— Минутку, — тут уже Анита перебила меня. — Странно как-то получается. У меня может нечаянно вырваться? Значит, я эту тайну знаю?
— Знаешь только половину тайны. И не знаешь, что это тайна.
— Ну, подруга, ты меня заинтриговала. У нас как раз начинается коллегия, придется мне опоздать на нее. Говори, только побыстрее.
— Ты получила от Гражинки письмо, посланное мне. И сохрани тебя бог проболтаться ей об этом!
Анита озадаченно молчала. Молчание угрожающе затягивалось.
— Ох, точно опоздаю, — наконец услышала я. — По всей вероятности, это означает, что ты получила от нее письмо, написанное мне?
— Именно. И Гражинка умрет, если узнает об ошибке. Или сбежит на край света, что тоже нехорошо. А ее письма я тебе не отдам.
— Почему? — изумилась Анита. — Раз оно писано мне.
— Но обо мне. И больше в нем ничего нет, только комплименты по моему адресу, которые я не намерена распространять. Для тебя, полагаю, ничего нового, ты меня знаешь с давних пор, причем с наихудшей стороны.
Анита явно заинтересовалась.
— Черте ней, коллегией. С наихудшей, говоришь? Неужели? Возможно, ты и права.
— Ну вот видишь! — обрадовалась я. — На тебя можно положиться, не подведешь. И всегда скажешь правду Значит, ты меня и без Гражинкиного письма знаешь как облупленную, так что тебе письмо ни к чему. Мне же оно очень пригодится. Познай самого себя.., или как там говорят? Осознание своих ошибок — первый шаг к их исправлению, не так ли?
— Очень воспитательное письмо, — похвалила Анита Гражинку. — Но ведь ты небось теперь будешь в претензии?
— Ни в малейшей степени, напротив! Ведь там написана чистая правда, причем все очень тонко подмечено, вот разве что написано в нервозном состоянии, так что выражения попадаются те еще, но ведь это уже дело десятое. Если бы даже она собралась с духом и выложила мне правду-матку в лицо, наверняка сделала бы это культурно, интеллигентно вякала бы да мекала и не потрясла бы меня так, как вот эти простые суровые слова. Так что сама понимаешь. А кроме того, она меня любит, невзирая ни на что, и это весьма утешительно. Возможно, когда-нибудь я и дам тебе прочесть это письмо, надеюсь, к тому времени оно уже станет неактуальным.
Но чтоб она о нем не знала!
— Пожалуй, ты права, — поддержала меня Анита. — И еще я усматриваю во всей этой истории некое предопределение свыше. Сразу после того, как я отправила тебе ее письмо, я позвонила ей на сотовый, чтобы посмеяться вместе с ней над забавной ошибкой, но ее сотовый был отключен. Потом мне что-то объясняли по-немецки, я не поняла и даже записывать не стала. Видимо, судьба нас хранила. Ну а теперь все, больше не могу говорить, обещаю тебе словечка не проронить, привет, я побежала!
Я облегченно перевела дух, знала, на Аниту можно положиться. Теперь есть время как следует подумать и над тем, нельзя ли каким-то образом исправить причиненные мною неприятности кому-нибудь в прошлом. Увы, недостатка в таких несчастных не было. Да вот хоть бы тот нумизмат, у которого я совсем недавно увидела пресловутый брактеат Яксы из Копаницы. Отчетливо припомнился мой визит. У нумизмата был сильный насморк, не исключено, даже грипп, не исключено, я подняла его с постели и не оставила никаких шансов вернуться под одеяло, требуя немедленно предъявить мне знаменитый брактеат. Никаких «в другой раз»! Немедленно"! Вынь да положь!
Разыскала телефонный номер нумизмата, позвонила, представилась и покаянно пробормотала:
— Я бы очень хотела извиниться перед паном.
— Передо мной? — изумился тот. — За что?
— За нахальство. Вы показали мне свой брактеат Яксы из Копаницы, потому что я вцепилась в вас, как репей в…
И тут прикусила язык. Не очень-то вежливо будет закончить фразу словами «собачий хвост».
Других не находилось. Пришлось переключиться на здоровье хозяина.
— А вы, вы тогда были нездоровы, наверняка я подняла больного человека с постели, монета могла и подождать, а я, как последняя…
Опять рвутся наружу явно бестактные слова. Пришлось снова оборвать фразу, тем более что нумизмат сам горячо заговорил:
— Минутку, шановная пани, минутку! Это явное недоразумение. У меня никогда в жизни не было такой монеты! Нет, нет, как я могу ошибаться, разве брактеат можно с чем-то перепутать.
Я остолбенело замолчала. Через минуту неуверенно уточнила:
— Я говорю с паном Юзефом Петшаком?
— Да, это я, но…
— Ну тогда все правильно. Именно у пана я видела эту идиотскую жестянку.
— Да как пани смеет брактеат Яксы из Копаницы обзывать идиотской жестянкой?
— Я имела в виду размер, — срочно пришлось оправдываться. — Со всем моим почтением к нумизматике, а особенно к нумизматам.
Именно у вас…
— Это невозможно, дорогая пани. Кому, как не мне, знать, что есть в моей коллекции, а чего нет! Хотя уже давно мечтаю заполучить эту монету.
— Так, может, вы брали ее временно…
— Да какой нумизмат в здравом уме выпустит из рук такую драгоценность, пусть даже и на короткое время?!
— Не знаю. Во всяком случае, я ее видела…
— Но не у меня, — уже раздраженно рявкнул нумизмат. — И понятия не имею у кого. Если шановная пани припомнит, буду очень признателен за информацию. Я бы тоже охотно еще раз взглянул на эту жемчужину.
Я перестала упираться, письмо Гражинки тому виной. Подумала — опять поступаю бестактно, настаивая на извинении. Может, у человека есть причины отпираться от Яксы, может, у него сидит подозрительный элемент, вот он и отрекается, нумизматы ведь часто становятся жертвой грабежей и краж. А я опять вцепилась. Ну и характер, тьфу!
Да, приходится признаться, опыт с извинениями за прошлые бестактности не удался.
Стала припоминать следующую и наверняка опять бы отмочила глупость, да к счастью позвонила из Болеславца Гражинкина родственница. «К счастью», пожалуй, здесь выражение несколько неуместное, ведь женщина известила меня о преступлении. Бедная Гражинка только ступила на родную землю, как ее тут же «арестовали», и до сих пор полиция не выпускает девушку из лап. И я должна обязательно что-то сделать, ведь это я направила ее с заданием в дом, хозяйку которого убили!
Могла и не напоминать мне об этом, я и без того вся взвинтилась и на следующее утро, чуть свет, уже ехала в Болеславец. По дороге я кого могла известила о трагедии, сделала пару очень важных и полезных для дела звонков, внимательно следя за тем, нет ли где поблизости гаишников, поскольку разговоры по сотовому за рулем могут очень дорого обойтись.
Гражинку я обнаружила в палисадничке при гостиничном ресторане. Сидела она за столиком в полнейшей меланхолии, попивала пиво и, несмотря ни на что, была потрясающе красивой.
— Расскажи как можно подробнее обо всем, — потребовала я. — Убила ее не ты, нужна нам с тобой ее смерть, как холера. Хотела я приобрести коллекцию, а теперь даже неизвестно, кто ее наследует.
— Кажется, сын племянника, то есть сына их старшей сестры, — вздохнула Гражинка. — И можно предположить, что он скорее бы продал коллекцию, чем покойница. Так что мотив какой-никакой у меня имеется.
Со свойственным мне темпераментом я обрушилась на подозреваемую.
— Да ты никак спятила! Выдумала мотив! Разве непонятно, что, убив бабу ради коллекции, ты бы похитила коллекцию, иначе зачем трудиться убивать? Где смысл? Где логика?
— Ну как же, — стояла на своем Гражинка. — Убив бабу, коллекцию я оставила специально, чтобы не возник мотив.
— Макиавеллизм какой-то, — пожала я плечами. — Выверты дурацкие.
— А хуже всего — сразу, совершив убийство, я драпанула в Дрезден. Могла прихватить с собой при этом разные другие ценные предметы, и потом ищи ветра в поле.
— Какие предметы?
— Да тут разное о покойнице говорят. Нет, ты погоди, меня послушай, я ведь, собственно, эту бабу знала многие годы. Не то чтобы знакомы были или часто общались, официально я с ней познакомилась, лишь когда приехала выполнять твою просьбу. А так, проживая долгое время в Болеславце у Мадзи, моей кузины, я с ней то и дело сталкивалась. То на улицах, то в магазинах. У ее соседа Мадзя всегда покупала ранние овощи, за ними обычно меня посылали. Как-то раз я даже помогла Веронике снять развешенное ею во дворе белье, как раз дождь начинался, так она после этого стала меня даже узнавать и здороваться. Приходилось мне пару раз бывать и у нее в доме. Именно у нее, к брату-коллекционеру я никогда не заходила, даже не говорила с ним.
— Так что ты хочешь сказать? — не выдержала я. — Ведь эта Вероника была бедна как костельная мышь, что у такой холеры можно украсть? И что за предметы ты могла вывезти за границу?
— Вот именно! — оживилась дотоле меланхоличная и какая-то заторможенная Гражинка. — А люди болтали, что Вероника просто была жуткой скупердяйкой, хотя на самом деле обладала немалым состоянием. В золото и доллары я не верю, но, может, оставались у нее какие-то семейные драгоценности, фамильное серебро, вообще что-то в этом роде. Да я и сама видела у нее два отличных серебряных подсвечника времен Варшавского княжества. Может, и другое что было, не знаю. Ну и нумизматическая коллекция. Ты лучше меня знаешь, что каждый филателист обычно и монетами интересуется, вот и у ее брата тоже была нумизматическая коллекция, тщательно скрываемая от всех. И именно эти монеты кто-то искал.
— Вот именно! — оживилась дотоле меланхоличная и какая-то заторможенная Гражинка. — А люди болтали, что Вероника просто была жуткой скупердяйкой, хотя на самом деле обладала немалым состоянием. В золото и доллары я не верю, но, может, оставались у нее какие-то семейные драгоценности, фамильное серебро, вообще что-то в этом роде. Да я и сама видела у нее два отличных серебряных подсвечника времен Варшавского княжества. Может, и другое что было, не знаю. Ну и нумизматическая коллекция. Ты лучше меня знаешь, что каждый филателист обычно и монетами интересуется, вот и у ее брата тоже была нумизматическая коллекция, тщательно скрываемая от всех. И именно эти монеты кто-то искал.
Я задумалась.
Филателистическая коллекция ее брата по моей приблизительной оценке тянула тысяч на восемь злотых. Я была готова ее купить, хотя в ней немало попадалось мусора, но, если в коллекции имеются первые швейцарские «Про Ювентуте», человек все отхватит с руками и еще Бога благодарить будет. Я уже не говорю о моем личном пунктике в виде болгарского блока-105.
Цену я тебе назвала, исходя из обычных, принятых в каталогах, и если он держал свою коллекцию в металлических консервных банках…
— В кляссерах. Я сама видела.
— Если преступник и этой коллекцией пренебрег, то что же он тогда искал?
Теперь задумалась и Гражинка.
— Слушай, вот только сейчас мне пришло в голову. Я так была огорошена арестом и тем, что меня приняли за убийцу, что даже логически рассуждать была не в состоянии. Так вот, интересующая тебя коллекция марок была небольшая. Лежала в четырех кляссерах на нижней полке стеллажа рядом с письменным столом. На виду лежала, он и не пытался ее скрыть…
— ..а вор подумал — значит, ничего не стоящие бумажонки, — живо подхватила я. — Дорогие вещи должны быть обязательно припрятаны.
— Вот-вот. А в городке много болтали, что у Вероники есть ценности.
— Преступник вряд ли полагался на одну болтовню, — глубокомысленно изрекла я, — Вероника ведь не могла вечно сидеть в доме, так? Он мог в ее отсутствие пробираться в дом и там искать укрытые ценности. Раз уж явился и убил, значит, знал наверняка: есть из-за чего.
То есть располагал конкретной информацией.
Ты вот лучше скажи: после того, как вы вечером расстались, она пошла в ресторан за едой или нет?
— Думаю, пошла, — твердо заявила Гражинка. — Вряд ли бы зашнуровывала свои ботинки только для камуфляжа. У нее были такие, знаешь, старомодные высокие ботинки на шнуровке.
Если бы хотела лишь мне показать, что торопится выйти из дому, могла бы прямо в тапках пойти. Но вот самого ее ухода я не видела. Хуже, зато слышала, как она запирала за мной дверь. Переоделась в уличную обувь лишь для того, чтобы я поскорее убралась? Я ясно слышала, как, захлопнув за мной дверь, она заперла ее на ключ.
Полиции я об этом не сказала.
— Ты не знаешь, в ее доме есть второй выход? — тут же поинтересовалась я.
Гражинка не сразу ответила, честно задумалась.
— А знаешь, может, и есть. Я-то всегда входила в дом через главный вход, а вот когда помогала ей собирать мокрое белье, развешенное на заднем дворе, — я тогда как раз у нее работала, — а тут пошел дождь.., да, не бегала она с охапками белья вокруг дома, а исчезала и появлялась с пустыми руками.
И я пришла к окончательному выводу: был второй выход из дома, с противоположной стороны. Вероника из него вышла и поспешила в ресторан, через него же и вернулась домой с блюдом, поэтому ее никто не заметил.
— Где она лежала, ставши трупом?
Этого Гражинка не знала.
— Спросила бы у полицейских.
— Как-то неудобно, — оправдывалась Гражинка. — Я стала задавать наводящие вопросы и поняла: где-то посередине дома. А где точно — не знаю. Не верят они мне. Как ты думаешь, засудят меня?
— Окстись! Ведь она же после тебя еще сбегала в ресторанную кухню, раз утром посудомойка прибегала за блюдом. А ты вернулась к своей Мадзе, найдутся свидетели. Полагаю, даже в Болеславце у людей имеются часы.
— Но люди не смотрят на них все время, — угрюмо парировала Гражинка. — Кстати, откуда тебе известны все подробности? Ведь ты же только что приехала.
Приехала я и в самом деле только что, но дорога до Болеславца занимает несколько часов, а за это время можно многое узнать по телефону. Вот когда пригодились мои многочисленные знакомства, ну, и известная доля настойчивости. Опять же, у меня с давних пор завелся блат в среде так называемых органов, что хорошо известно читателям моих книжек. Первые общие сведения я получила от молодой жены секретаря следственного отдела городской комендатуры полиции, племянницы бывшего сотрудника Януша. Януш — это мой актуальный друг жизни. А об этом я уже, кажется, написала. Отловив Януша по сотовому поздним вечером — он как раз блаженно отдыхал от меня, — я, нарушив твердое свое намерение впредь вести себя прилично, настойчиво потребовала от него немедленно начать активные действия, и к утру уже располагала первыми сведениями. Возможно, Януш без особого восторга взялся за выполнение моей очередной срочной просьбы, но я ему торжественно поклялась, что такое позволяю себе последний раз, а с завтрашнего дня резко меняю характер и превращаюсь в ангела. Кажется, поверил.
Ну а потом по цепочке разузнала еще кое-что, о чем не сочла нужным информировать Гражинку.
— Я хочу все увидеть собственными глазами, — заявила я, вставая со стула. — Еду. Адрес помнишь?
— Что ты хочешь увидеть? — встревожилась Гражинка.
— Вероникин дом. И второй выход.
— Наверняка глины сами уже все проверили, — возразила Гражинка. Это она от меня научилась, еще по старой памяти называя полицейских «глинами». Так всегда называли ментов в прежней Польше.
— Даже если и проверили, я тоже желаю.
— — А мне обязательно идти с тобой? Очень не хочется. Знаешь, увидят и снова начнется: «Глядите, убийцу всегда тянет на место убийства».
— Не всегда. Иногда тянет, особенно если этот олух потерял на месте преступления свою искусственную челюсть. Знаешь, на нервной почве оскалил зубы и не заметил, как она вывалилась.
— Нет, ты не знаешь здешних кумушек, перестань иронизировать. Так что того.., этого…
— Того, того, — успокоила я девушку. — Не надо тебе ехать со мной, сиди себе, только скажи, где этот дом.
По плану, набросанному Гражинкой на бумажной салфетке, добралась я на окраину Болеславца. Вот интересно, тысячу раз бывала в Болеславце, исходила его вдоль и поперек, а в этих местах оказалась впервые.
Домик как домик, небольшой, одноэтажный, с мансардой, даже довольно миленький, стоял посреди небольшого садика. Наверняка четырехкомнатный, точнее, три комнаты и кухня, и ванная должна быть, поскольку в Болеславце вообще неплохо обстоит дело с канализацией.
Соседние домики стояли в своих садиках, так что палисадники шли почти сплошняком, а между домами было довольно много свободного пространства. Это позволило мне почти без труда пройти на зады Вероникиных владений.
Обойдя дом, я убедилась — был задний выход. И вообще, садик за домом превышал размерами палисадник перед ним. Вот здесь покойная развешивала белье, вот цветочки и кустики.
Выход из дома не представлял собой голую дверь, к нему вело застекленное с боков крылечко, заросшее вьющимися растениями. Наверняка через этот замаскированный выход покойница и вышла накануне под покровом ночной темноты. Надо проверить лично.
Я огляделась, не видит ли кто, и правильно сделала. Почти напротив Вероникиного дома, по дорожке, посыпанной щебенкой, какая-то пожилая женщина волокла два огромных мешка из плотной фольги. Как же я сразу не обратила внимания ни на ее сопенье, ни на шварканье тяжеленных мешков по щебню? В том, что были тяжелые, никакого сомнения — женщина волокла их поочередно. Протащив немного один мешок, оставляла его и возвращалась за вторым. Теперь только я заметила, что настоящая асфальтированная дорога находилась метрах в пятидесяти за Вероникиным домом.
Видимо, туда и устремилась бедолага со своей ношей.
Когда я подошла к женщине, та со стоном выпрямилась, массируя поясницу и вытирая пот с лица. С надеждой протянув ко мне руки, она жалобно пролепетала:
— Пани мне не поможет? Самой ну никак не справиться!
Я вовсе не собиралась ей помогать, у меня на уме было совсем другое, а кроме того, я всю жизнь была непримиримой противницей того, чтобы женщины таскали тяжести, для этого существуют мужчины. Женщины же, невзирая на мои протесты, всегда их таскали. Да я сама частенько взваливала на себя непосильную ношу, хоть душа и протестовала, а куда денешься? Конечно, нельзя от мужчин требовать слишком много, в этом я отдавала себе отчет, но физически-то они сильнее!
Я попыталась поднять один из мешков, и у меня чуть не оторвались руки. В мешке было никак не меньше тысячи тонн, то есть наверняка все двадцать килограммов. Нет уж, такое я не намерена тащить, да и этой женщине не советовала бы, вон, в чем душа держится, да и возраст почтенный.