– Да уж, пока такие гамадрилы служат в нашей армии, американские матери могут спать спокойно…
Она порылась в сумочке, достала оттуда целую котлету тысячных купюр и отмусолила одну купюру Гансу.
– На, гусар, бери.
Ганс цапнул деньги, не моргнув глазом, хотя я бы, наверное, постеснялся – и анекдот на этот счет есть соответствующий.
– Ну, я пошел? – спросил Ганс, пошло мне подмигивая.
– Иди, – скомандовала Николь. – Только сразу сюда возвращайся, нам же еще до вечера надо будет карту на его права зарегистрировать.
– Да ты прям хакер в трусах, – похвалил ее Ганс на прощание, задержался взглядом на тележке с деликатесами и, тяжело вздохнув, вышел в коридор.
Я подумал, что пожрать и в самом деле не мешает, но только я уселся в кресло рядом с тележкой и начал орудовать вилкой, высматривая себе жратву попонятее, как дверь номера снова распахнулась, и в гостиную вбежал запыхавшийся Ганс.
– Михась, спалили нас здесь! Акула, вепрь краснорожий, у выхода засаду устроил, я еле ноги унес.
Николь холодно посмотрела на Ганса.
– Ты что, еще и в розыске, парниша? Кота снасильничал или у бабки пенсию отнял?
Ганс, демонстративно игнорируя девицу, прошел к окну.
– Здесь ведь задний двор, братуха? Ну да, так и есть, задний.
Он одним движением распахнул окно и неожиданно ловко перебросил свое грузное тело через подоконник. До нас донесся смачный шлепок, вроде как кальмар упал с пятнадцатого этажа.
Мы с Николь одновременно подбежали посмотреть, как он там плюхнулся, но Ганс уже стоял на ногах и делал нам ручкой с газона.
– Ждите к обеду! – крикнул он на прощание и пошел пружинистой походкой от плеча, точно зная, что мы смотрим ему вслед.
Однако, реабилитировался пацан перед подругой.
Николь так на него смотрела, что мне даже стало немного завидно, и я вернулся к тележке со жратвой, чтобы не видеть этого восхищенного взгляда.
На меня так смотрели только раз в жизни – вчера, когда моя фамилия разнеслась по столикам ночного клуба. Но ведь это совсем не то – там ведь не мною восхищались, а моим прототипом.
А ведь хочется, чтобы на тебя смотрели и таяли.
Глава третья
Николь погнала меня в ванную, но вовсе не затем, о чем я немедленно подумал. Хотя она тоже явилась туда и внимательно смотрела, как я моюсь, указывая, где я схалтурил, и требуя от меня старательности так, как в прекрасном детстве не требовала от меня родная мать.
– Вот здесь отмой как следует, животное. И здесь не лажай, скотина! А уши! А шея! Мля, ты чего, детсадовский? Тебя что, в детстве шею мыть не научили?
Я терпел ее там минут пять, не больше – пока не понял, что давать мне в ванной она не будет. А как понял, так сразу встал, как есть мокрый и в пене, вытолкал ее из ванной и захлопнул дверь.
«Шея», «уши»… Когда солдату прикажете красоту наводить, если он с утра до вечера пьяный ходит, в думах о родине и оставленной на гражданке беззаботной жизни?
Хотя, конечно, разных чушков я сам не любил – бывало, увидишь такого нечистого лося, что канает в грязном ватнике в столовую, где люди, между прочим, здоровую пищу принимают, так сразу без лишних разговоров в хохотальник ему заряжаешь. И никто не обижается, кроме самых тупых, потому что про гигиену все наслышаны – по телевизору мозги так промыли, как комбат на плацу не промоет. Кому охота потом керосином или, прости господи, собственной мочой здоровье выправлять, изгоняя из тела дьяволов, как советуют в ток-шоу.
Я вышел из ванной, вытираясь полотенцем на ходу. Николь ждала меня в спальне, выложив на застеленную кровать подозрительный пыточный набор.
– В дантиста играть будем? – На всякий случай я притормозил за пару метров до кровати.
– Ага. И в гинеколога, – ухмыльнулась она, яростно пощелкав маникюрными ножницами.
Я уже говорил, что бываю очень тупым? Так вот, я ничего не понял, пока она не объяснила, что с такими клешнями, как у меня, олигархов не бывает даже среди чернобыльских мутантов. И принялась ловко исправлять положение, щелкая всякими блестящими штучками с удивительной для юной шлюхи сноровкой.
Не скажу, что это было противно, но некая тревога меня не отпускала – я, к примеру, представил, как сейчас в номер вломится Ганс и увидит, что я себе позволяю. Неудобно получится – и так пацан переживает за компанию, а если еще при нем без всякого стыда боевому товарищу тюнинг наводят, как какому-нибудь содомиту гламурному, может и в крайность впасть. Или драться полезет, а я сейчас что-то не в форме, боюсь, не удеру. Хорош я буду, олигарх пехотный, с полированными ногтями и фингалом под каждым глазом.
Я едва не задремал под мерное жужжание и тихое пощелкивание, так что, когда Николь громко сказала мне: «Все! Ну-ка, встань и пройдись», я вздрогнул и непонимающе смотрел на нее, пока она не столкнула меня с кровати.
Я встал, прошел возле нее пару раз носом вперед, как ходят дорогие тетки по подиумам, потом отбросил полотенце и решительно взял ее за плечи – расшевелила она меня с утра, зараза, а случая расслабиться все не представлялось.
Николь с довольной гримасой осмотрела меня всюду, особо придирчиво глазея на мои ноги и почему-то на спину, а потом вздохнула:
– Подожди, животное, еще не все. Сейчас будем под мышками брить.
У меня, разумеется, опять все упало.
– Ты что несешь, женщина? Какие подмышки? А как я потом в баню с пацанами явлюсь?
Николь поморщилась:
– В баню, кретин, надо не с пацанами, а с бабами ходить. А бабам твои бритые подмышки будут даже в тему – за человека примут, глядишь, лишний раз отсосут. Уж поверь мне – я знаю.
Мы начали спорить, но она опять меня переспорила, предложив натуральный обмен – я соглашаюсь на надругательство с подмышками и визит в парикмахерскую, а она потом разрешает мне надругаться над ней без презерватива.
Она сделала это с моими подмышками, снова загнав меня в ванную, и именно тогда к нам в номер снова постучали.
Николь нахмурилась и строго сказала:
– Сиди здесь, не дергайся. Можешь пока еще раз помыться – хуже не будет.
Потом она вышла, и я услышал несколько приглушенных голосов из гостиной. Голоса звучали тихо и вежливо, но упрямо и настойчиво – с такими интонациями обычно просят денег уличные попрошайки, и я сразу догадался, что к нам явились клерки со счетами за номер.
Впрочем, Николь их довольно быстро отбрила – когда я второй раз за это утро вылез из ванны, с отвращением обтираясь мокрым с прошлого раза полотенцем, Николь сидела в кресле с телефоном в руках и напряженно смотрела в потолок.
– Демиурги приходили? – вспомнил я ее комментарии.
– Ага, – рассеянно кивнула она. – Демиурги, копрофаги, некрофилы, адвокаты…
Я подивился этому странному перечислению, возвращающему меня в полузабытую гражданскую жизнь, но комментировать ничего не стал, усевшись в кресло рядом с ней.
Николь повернулась, и ее миловидное лицо вдруг исказили жесткие, резкие черты:
– Значит, так, пацан ты мой нереальный. Я сейчас звоню одному знакомому барыге, ты его, кстати, видел уже. И если он вписывается в эту тему, ты уже никуда не спрыгиваешь, понял? Работаем вместе, и никаких виляний жопой!
Я пожал плечами – мне действительно было все равно. Если Ганс договорится с Сусликом, мы можем до самого приказа бродить по столичным кабакам – главное, больше Акуле на глаза не попадаться.
Я открыл было рот, чтобы рассказать Николь об этом, но она властно подняла руку, приказывая мне молчать, и заговорила в телефон каким-то незнакомым, твердым и уверенным до дерзости голосом:
– Здравствуй, дорогой! Проснулся? Уже на совещании? Трудолюбивый ты мой, у меня есть тема. Вот именно с этими рейнджерами тема. Да, еще в «Хошимине», в апартаментах. Да, вторые сутки тоже надо оплатить и третьи, как минимум. Ну не зуди, любимый – если тема выгорит, ты получишь в сто раз больше! Бля, я говорю, в тысячу раз больше получишь, ты же меня знаешь! Да, с этим самым. Давай по телефону без фамилий. Похож – не то слово. Один в один просто, я его тут подчистила в разных местах – теперь приодеть осталось и все, город наш. Нет, гардероб я уж, так и быть, сама оплачу, не печалься. С тебя апартаменты и еще надо будет подсветить нас вечером, в тусне. Кстати, а где наш прототип сейчас обретается? Где? Ха-ха, а мужики-то не знают! Значит, у нас месяц есть, как минимум. Что? Пигмалион? Смешно, да, сейчас понимаю. Ну ладно, целую. Там тоже целую. Хорошо, завтра точно поцелую везде. Все, бывай!
Она отключила трубу, но по-прежнему смотрела в потолок, игнорируя мое напряженное молчание.
Я скромно кашлянул, чтобы напомнить о своем существовании, и Николь повернулась ко мне:
– Слушай, а ты вроде не совсем полный идиот, как твой приятель? Словарный запас у тебя побогаче. Учился, что ли, или так, по подворотням нахватался?
Я остолбенел от возмущения – клубная шлюха критикует мой словарный запас!
Николь заметила мою реакцию и взяла тоном пониже:
Николь заметила мою реакцию и взяла тоном пониже:
– Да ладно, не трепыхайте так крылами, корнет. Ты скажи лучше, писателя такого, Шоу, читал когда-нибудь?
Я расправил плечи и, гордый от распирающих меня познаний, торжественно переспросил:
– Которого – Бернарда или Ирвина?
Николь похлопала маленькими ладошками у меня перед носом и удовлетворенно кивнула:
– Слава богу, нашего Пигмалиона хотя бы языку учить не придется.
До меня наконец дошло, что именно она хотела спросить, и я неуклюже сострил:
– В первоисточнике все свадьбой закончилось. Ты меня в финале тоже замуж выдашь?
Николь вздохнула:
– За такие деньги ты у меня дважды в день будешь замуж выходить.
Я не стал ей возражать, потому что уже заметил, что мне не хочется ей возражать. Я даже испугался, что она может передумать и просто уйдет сейчас из номера – где я потом ее найду? Поэтому я только кивнул и молча смотрел на нее, незаметно вдыхая ее волнующий запах.
– Если все пойдет как надо, получим по лимону, а то и больше, – сказала она, тронув меня за плечо и обведя другой рукой пейзаж за окном – дескать, весь мир у наших ног.
Я опять кивнул, даже не вникая в смысл сказанного, но потом вдруг осознал, что за сумму она озвучила.
– По миллиону? Рублей? – глупо переспросил я, уже зная, что точно не рублей и даже не монгольских тугриков.
– По миллиону евро, пацан, – насупившись, сказала она. – Это как минимум. Так что, если ты, падла, не будешь работать как следует, я ночью выстригу все волосы у тебя в паху!
Я поднял руки бритыми подмышками вверх и умоляюще сказал:
– Только не это, сестренка!
Она одобрительно покачала кудряшками, пристально разглядывая меня, а потом с неожиданной теплотой улыбнулась:
– А что ты там все время принюхиваешься, солдат? Хочешь?
Я радостно замычал, онемев от счастья, тут же спрыгнул с кресла и принялся выплясывать вокруг нее в радостном нетерпении. Николь бережно сняла свои меховые трусики и, удобно расположившись на диване, строго сказала:
– Прическу не помни, Пигмалион хренов. Не для тебя сделана.
Глава четвертая
Второй раз в жизни я забирался в лимузин, но уже помнил, что самые удобные места там расположены в конце салона – можно не просто вытянуть ноги, но даже лечь, если приспичит.
Приспичило не мне, а Гансу, но Николь рявкнула на него, чтобы не мял костюм, и Ганс послушно поднялся с кожаных сидений, сев возле дверей и хмуро глядя оттуда на разъяренную блондинку.
Последние два часа Николь была не в духе, и виноват был в этом Ганс. Он вернулся в «Хошимин», как и обещал, к трем часам дня, но в такой видимой невооруженным глазом безумной истерике, что даже охранники на входе расступились перед ним, не желая связываться с очевидно ненормальным, свихнувшимся типом.
Комендантские жабы, караулившие нас, к тому времени смылись, то ли на обед, то ли окончательно, но в таком состоянии Ганс смял бы их, не задерживаясь.
Я как раз примерял шелковые брюки от готового костюма, который принесла запыхавшаяся Николь, когда в номер ввалился Ганс и замер посреди гостиной, бешено вращая красными с перепоя свинячьими глазками.
Я решил, что он подрался с комендантскими, и повернулся к нему, чтобы спросить о деталях, но Ганс вдруг задрожал всем телом и закрыл веснушчатое лицо своими огромными руками.
– Пиздец, – весомо и гулко сказал он сквозь натуральные всхлипы, и я поверил ему.
Я просто не представлял, что должно было случиться, чтобы Ганс заплакал. Однажды, минувшей зимой, в каптерке второй роты я едва не заплакал сам, когда нас там зажали с десяток обкуренных кубанских дембелей, но даже тогда этого позора со мной не случилось – Ганс с ходу свернул пару челюстей, и остальные деды расступились перед нами, позволив уйти обнаглевшим салабонам безо всякой сатисфакции.
Николь среагировала первой, подойдя к нашему немцу вплотную и мягко тронув его плечо ладошкой:
– Эй, приятель! Ты чего?
Ганс трагически уронил руки по швам и повернул к ней багровеющее на глазах лицо.
– Этой ночью меня кто-то трахнул в жопу! – всхлипывая, сказал он, с какой-то растерянной, безадресной ненавистью оглядываясь по сторонам.
Николь деликатно хмыкнула, обняла его сзади и, успокаивающе поглаживая волосатую ручищу, сказала:
– Поверь, это была не я.
Ганс тут же обернулся, кривя толстые губы, и я подумал, что он ударит ее. Но Ганс вдруг доверчиво прижался к ней и сказал:
– Тебе я верю.
Потом он снова огляделся по сторонам, злобно сощурившись и напрягая бугристые плечи.
Теперь я старался не смотреть на него, потому что чувствовал, как пульсирует в стокилограммовом теле Ганса темная, злая энергия, требующая немедленного выхода.
Как всегда в минуту смертельной опасности, я сначала пошел прямо на нее, демонстрируя непоколебимость и природный пофигизм.
– Я тут тоже не при делах, противный, – сказал я Гансу в лицо и быстро прошмыгнул мимо него в прихожую, а потом сразу в коридор.
Дверь хлопнула, но вслед никто не побежал, и я прошел по инерции весь коридор, до зеркального холла, прислушиваясь к окружающим меня звукам.
Внизу, на первом этаже, мужики говорили о пиве – грубый, басовитый голос заявлял, что пиво должно быть темным и сладким, а шепелявый тенор перебивал его, захлебываясь в собственной слюне, и утверждал, что лучше светлого, но при этом горького пива на свете ничего не бывает.
Я осторожно перегнулся через перила и сощурился, глядя на спорщиков. Один из них был облачен в бордовую ливрею и сразу стал мне неинтересен, но вот второй мужик был одет в нечто цвета хаки, и мне это очень не понравилось. Но потом я увидел огромную надпись на его спине, «ЧОП „Корнет“», и понял, что это всего лишь частный охранник, а не человек Акулы.
Я вернулся в номер, беззаботно напевая на всю прихожую: «Ты беременна, это временно», но Ганс уже немного успокоился, сидя на диване рядом с Николь и нервно ее ощупывая, будто искал наркотики или оружие. При этом он непрерывно говорил, изливая свою горестную историю на спокойно сидящую девушку:
– …присел в толчке казарменном, в компании, как водится, ничего такого ведь не думал! Газетку развернул, читаю спокойно, как НЛО в Москве до местных баб докапываются, а тут пацаны рядом вдруг как заголосят! Спрашиваю, что за базар, а они встают все, так и не срамши, и от меня шарахаются, как от инопланетного чудовища. Кричат: Ганс, ты очко свое видел? А как его увидишь, в натуре? Рукой провел, чувствую, прилипло что-то сзади. Ну, прилипло и прилипло, мало ли… Оторвал, к глазам подтаскиваю – а это презик! Весь изгвазданный уже, пользованный. Ну и что, думаю, ночь веселая была. А потом меня как током дернуло – я ведь не всю ночь помню, пара часов из башки реально выскочила. И пацаны по лицу моему тоже поняли, что я в себе не уверен. Конечно, такой сразу шабаш поднялся, вилы… Мне теперь вообще неясно, как я в казарме жить буду, без прежнего уважения.
Ганс начал подробно рассказывать Николь, как он жил в казарме с уважением, но ее это быстро утомило, и она убрала наконец маску вежливого сочувствия, резко вскочив с дивана и заорав что есть силы:
– Заткнись уже, придурок! Мне насрать, драли тебя в жопу, в уши или ноздри, ты мне вообще на хрен не нужен, кретин деревенский! Ты принес права другого кретина?! Принес?! Где они, бля?! Давай их сюда и закрой пасть!
Ганс, набычившись, пару минут молча смотрел на девушку, а потом повернулся ко мне:
– Михась, как думаешь, за нее реальный срок намотают или так, отбояримся, вроде как за кошку?
Я понял, что он не шутит, по особой тряске его кабаньих ушей – перед крепким махачем на него всегда нападала такая странная трясучка, начинавшаяся где-то в районе жирной шеи и заканчивающаяся как раз ушами. Поэтому я быстро подскочил к Николь и успел одним движением зашвырнуть ее в спальню – только она и пискнула.
Потом я встал у дверей, и, когда Ганс, наконец, поднял свою тушу с дивана, я уже был готов встретить его, как полагается.
Ганс попер молча, а я, напротив, орал на него, надрывая глотку, потому что знал, что на немца такие вещи действуют лучше, чем удар рессорой. Хотя хорошая рессора мне там тоже бы не помешала…
Когда Ганс подобрался ко мне на расстояние замаха и понес свой волосатый кулачище прямо мне в морду, я со всей дури треснул его каблуком модного ботинка по коленке и еще добавил туда же для верности стулом, удачно подвернувшимся под руку.
Ганс рухнул сразу, как режим Чаушеску, а я прыгнул на него сверху, молотя кулаками по его тупой веснушчатой морде.
От этих моих потешных ударов Ганс только отдувался, неуклюже пытаясь встать, но, похоже, колено я ему пробил по-настоящему – немец крутился вокруг здоровой ноги и сквозь зубы грозил мне ужасными карами, но подняться во весь рост так и не смог. Я еще успел поднять стул и треснуть Ганса уже по башке, впрочем, без особого результата, когда дверь спальни распахнулась и на нас выскочила остервеневшая от злости и обиды Николь. В руках она держала прикроватную тумбочку, и я едва успел отскочить в сторону, когда эта тумбочка полетела в нас обоих. Ганс, вращаясь на месте, как подбитый танк, отскочить не успел и принял весь удар на себя – голова у него заметно погрузилась в плечи, а тумбочка с сочным хрустом разломилась пополам.