— Ну, работайте, где хотите и как хотите, лишь бы это было на пользу вам обоим, — ловко подвел итог переговорам Тедди. — Вы меня не огорчили. Я уверен в успехе, это я вам говорю. А что касается остального, вы оба взрослые люди.
Когда мы ехали обратно в Уэйкросс, то попросили проводника принести нам стол и несколько часов подряд играли в покер. А потом я все поняла и мне стало плохо. Я бросила карты, ушла на площадку и закурила сигарету. Сонни тоже пришел и взял у меня сигарету. Как ни в чем не бывало, он стоял, возвышаясь надо мной. Он был самоуверен и страшен. Он был хозяин. Даже стоя на площадке между вагонами, он не мог не быть хозяином площадки.
— Сонни, отпусти его, — попросила я. — Ты и в карты не разрешаешь ему играть, как он хочет.
Он не стал спрашивать:
— О чем ты говоришь?
Он хорошо знал, о чем я говорю, и ему было наплевать, знаю я, что он это знает, или нет. Он молчал и ждал, что я еще скажу.
— Сонни, отпусти его. Зачем он тебе? Ты ведь уже прорвался. Найди себе кого-нибудь еще. У тебя потрясающая музыка.
— Джо лучше всех пишет слова. Никто даже рядом с ним не стоит.
— Сонни, он прозаик, — сказала я. — Он — хороший прозаик. Я разговаривала с профессором Вурхизом в колледже… Ты слышал о нем… Когда он узнал, что Джо больше не пишет, он только покачал головой. Всего лишь покачал головой, Сонни. И все.
Сонни бросил окурок на пол и наступил на него.
— Джо такой же зануда, как я, — проговорил он. — Мы оба родились занудами. И нам обоим нужен успех. По крайней мере, он нас раскачает. И даст нам деньги. Даже если он напишет свой роман, пройдут годы, прежде чем его «я» будет вознаграждено.
— Ты неправ. Ты совершенно неправ. Джо — не зануда. Он просто не умеет себя защищать. У него есть идеалы. А у тебя их нет. Это ты зануда, Сонни.
— Ты и вправду расстроена, — заметил Сонни. — Но все равно зря теряешь время. Тебе что-нибудь понравилось из моих мелодий?
— Я тебя ненавижу, — сказала я. — И всю свою жизнь я буду заставлять себя ненавидеть твою музыку.
Он взял у меня сумку и достал сигареты.
— Это, — проговорил он, — невозможно.
Я вернулась в вагон.
После «Грязнули Пегги» братья Вариони написали «Эмми-Джо», но прежде, чем «Эмми-Джо» была продана, на новый стол Тедди Барто они бросили «Красавца с Богатой улицы». После «Красавца» они написали «Можно мне поплакать, Анни?», после «Анни» появилась «Погоди немного». Потом «Фрэнсис тоже там была», потом «Скучные уличные блюзы», потом… О, я могла бы все их перечислить. Я могла бы все их спеть. Да что толку?
Сразу после «Мэри, Мэри» они переехали в Чикаго, купили большой дом и заселили его бедными родственниками. Себе они оставили подвал. Там были рояль, стол для игры в пул и бар. Половину времени они спали. Разбогатели они очень быстро и все могли себе позволить… Например, дарить блондинкам изумруды или не знаю уж что. Внезапно в Америке не осталось ни одного продавца, который бы, взбираясь на лестницу за банкой спаржи, не насвистывал или не напевал одну из песенок братьев Вариони, как бы плохо у него ни было со слухом.
Сразу после «Можно мне поплакать, Анни?» у меня заболел отец, и мне пришлось уехать с ним в Калифорнию.
— Завтра мы с папой уезжаем. Будем жить в Калифорнии, — сказала я Джо. — Почему бы тебе тоже не поехать со мной в Калифорнию? Это я делаю тебе предложение по-латышски.
Он пригласил меня на ленч.
— Сара, я буду по тебе скучать.
— С нами в поезде едет Корин Гриффит. Она хорошенькая.
Джо улыбнулся. У него была такая улыбка.
— Сара, я буду тебя ждать, — сказал он. — Когда ты вернешься, я, наверно, уже повзрослею.
Я прикоснулась к его худой прекрасной руке.
— Джо, милый Джо. Ты писал в воскресенье? Ты писал, Джо? Ты хотя бы брал в руки рукопись?
— Я очень вежливо с ней поздоровался.
Он убрал свою руку из-под моей.
— Ты совсем не писал?
— Мы работали. Оставь меня в покое. Оставь меня в покое, Сара. Давай лучше есть салат и не терзать друг друга.
— Джо, я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Ты ведь сжигаешь себя в этом вашем отвратительном подвале. Я хочу, чтобы ты все бросил и вновь вернулся к роману.
— Сара, пожалуйста. Даешь мне слово, что не будешь ругаться, если я тебе кое-что скажу?
— Даю.
— Мы делаем новую песню. Я уже подал Сонни заявление об уходе. Как полагается, за две недели. Теперь для него будет писать Лу Гангин.
— Неужели Сонни знает?
— Ну конечно, я ему сказал.
— Он не захочет Лу Гангина. Он хочет тебя.
— Он хочет Гангина, — сказал Джо. — Зачем я тебе проговорился?
— Он тебя обхитрит, Джо. Он тебя обхитрит и не отпустит. Поедем со мной в Калифорнию, — попросила я. — Хотя бы сядь со мной в поезд. Ты выйдешь, где и когда пожелаешь. Ты сможешь…
— Пожалуйста, Сара, замолчи.
Я упросила профессора Вурхиза поехать повидаться с Сонни, пока Джо провожал нас с папой. Сама я не могла этого сделать. Я бы не выдержала холодный взгляд его скучающих глаз, заранее разгадавший мою несчастную хитрость.
Сонни принял профессора Вурхиза в подвале, и все время, пока старик был там, играл на рояле.
— Профессор, садитесь, пожалуйста.
— Спасибо. Вы очень хорошо играете, сэр.
— У меня мало времени, профессор. На восемь назначена встреча.
— Очень хорошо. — Профессор сразу приступил к делу. — Насколько я понял, Джозеф пишет для вас слова, и скоро его место должен занять молодой человек по фамилии Гангли.
— Гангин, — поправил его хозяин. — Нет. Кто-то вас разыграл. Джо пишет лучше всех. А Гангин просто мальчик.
Тогда профессор Вурхиз сурово произнес:
— Ваш брат — поэт, мистер Вариони.
— Я думал, он прозаик.
— Скажем так. Он — писатель. И очень хороший писатель. Я считаю, что он гений.
— Как Редьярд Киплинг и прочие?
— Нет. Как Джозеф Вариони.
Сонни наигрывал что-то грустное на низах, то легко пробегая по клавишам, то сильно ударяя по ним. И профессор, сам того не желая, слушал его.
— Почему вы так уверены? — спросил Сонни. — Почему вы уверены, что после того, как он годами будет перебирать слова, кто-нибудь не скажет ему, что он неудачник?
— Мистер Вариони, я думаю, Джозеф должен использовать свой шанс, — ответил профессор Вурхиз. — Вы читали что-нибудь, написанное вашим братом?
— Он показывал мне рассказ о том, как дети идут из школы. Вшивенький рассказик. Там ничего не происходит.
— Мистер Вариони, — сказал профессор, — вы должны его отпустить. Вы имеете на него страшное влияние. Освободите его.
Сонни вскочил и застегнул все пуговицы на пиджаке своего стопятидесятидолларового костюма.
— Мне пора. Прошу прощения, профессор.
Профессор пошел следом за Сонни наверх. Они надели свои пальто. Лакей открыл дверь, и они вышли на улицу. Сонни подозвал такси и предложил профессору подвезти его, но профессор вежливо отказался.
Но он все-таки сделал последнюю попытку.
— Вы твердо решили впустую сжечь жизнь вашего брата? — спросил профессор Вурхиз.
Сонни отпустил такси, в которое уже хотел садиться. Он повернулся к профессору лицом и ответил ему совершенно правдиво.
— Профессор, я хочу слушать музыку. Я из тех людей, что ходят по ночным клубам. Но я бы не мог пойти в ночной клуб, если бы там какая-нибудь девочка пела слова Лу Гангина на мою музыку. Я не Моцарт. Я не пишу симфоний. Я пишу песни. У Джо слова получаются лучше, чем у кого бы то ни было, что бы он ни писал, джаз, любовную штучку или плясовую. Я с самого начала это знал.
Сонни закурил сигарету и выпустил дым, не разжимая губ.
— Я выдам вам тайну, — сказал он. — Я ужасно мучаюсь, когда слушаю музыку. Поэтому я не могу отказаться ни от чьей помощи.
Он кивнул профессору, сошел с тротуара на мостовую и сел в подкатившее такси.
Наверно, моя чувствительность притупилась в результате нормально-счастливой жизни, которую я веду. Долгое время после смерти Джо Вариони я старалась обходить те места, где играли джаз. Потом в педагогическом колледже я встретила Дугласа Смита, влюбилась в него, и мы отправились на танцы. Когда оркестр заиграл песню братьев Вариони, я почувствовала себя предательницей, поняв, что могу использовать слова и музыку братьев Вариони в качестве опознавательных знаков моего нового счастья для будущих ностальгических воспоминаний. Я была очень молода и очень влюблена в Дугласа. У него же было одно удивительное негениальное качество, у моего Дугласа… Его руки всегда хотели меня обнять. Я думаю, если какая-нибудь женщина в память о мужчине когда-нибудь захочет написать оду вечной любви, для убедительности ей обязательно надо будет вспомнить, как этот мужчина брад ее лицо в свои ладони и всматривался в него, по крайней мере, с вежливым интересом. Джо всегда был слишком несчастным, слишком упрямым, слишком занятым своей неудовлетворенной гениальностью, чтобы иметь время или желание всмотреться если не в мое лицо, то в мою любовь. Вот так случилось, что мое заурядное сердечко своим боем проводило старую любовь и встретило новую.
В течение семнадцати лет, что прошли после смерти Джо Вариони, я часто вспоминала о его трагедии. И мне становилось очень больно. Бывало, мне приходили на память целые предложения из его незаконченного романа, который он мне читал, когда я была студенткой второго курса в Уэйкроссе. Странно, чаще всего они являлись мне, когда я купала ребятишек, не знаю уж почему.
Я уже сообщила вам, что Сонни Вариони в Уэйкроссе. Он живет в одном доме со мной и Дугласом примерно в миле от колледжа. Ему сейчас очень неважно, и выглядит он гораздо старше своих лет.
Около трех месяцев назад наш милый старый профессор Вурхиз открыл дверь моей аудитории, где я читала лекцию, и попросил меня выйти к нему на минутку. Я вышла, приготовившись внутренне к какому-нибудь важному сообщению или замечанию, потому что я опять недопустимо опаздывала проставить оценки.
— Дорогая Сара, — сказал он. — Приехал Сонни Вариони.
Я ему не поверила.
— Нет. Этого не может быть.
— Он здесь, дорогая. Двадцать минут назад он явился ко мне в кабинет.
— Что ему надо? — довольно резко спросила я.
— Не знаю, — медленно проговорил профессор. — Правда, не знаю.
— Не хочу его видеть. Просто не хочу его видеть, и все. Я замужем. У меня двое прелестных детишек. Я не хочу иметь с ним ничего общего.
— Сара, пожалуйста, — тихо попросил профессор Вурхиз. — Этот человек болен. Что-то ему нужно. Нам надо узнать, что.
Я боялась, что у меня сорвется голос, поэтому промолчала.
— Сара! — Профессор говорил ласково, но твердо. — Человек, который сидит в моем кабинете, безобиден.
— Хорошо, — согласилась я.
Я пошла по коридору следом за профессором. Ноги мне не очень повиновались. Мне казалось, что они разжижаются.
Он сидел в одном из потертых кресел в кабинете профессора. Увидев меня, он встал.
— Здравствуй, Сара.
— Здравствуй, Сонни.
Он попросил у меня разрешения сесть. Я торопливо ответила:
— Да, пожалуйста.
Сонни сел. Профессор Вурхиз пошел на свое место за массивным столом. Я тоже села и постаралась придать себе не очень враждебный вид. Мне захотелось помочь этому человеку. Кажется, я что-то сказала о том, что семнадцать лет — большой срок. Сонни ничего не ответил. Даже не поднял глаз от пола.
— Мистер Вариони, чего вы хотите? — осторожно спросил его профессор Вурхиз. — Что мы можем для вас сделать?
Сонни долго молчал.
— У меня чемодан Джо с рукописью, — в конце концов сказал он. — Я ее читал. Многое написано на спичечных коробках.
Я не понимала, к чему он подбирается, но ясно было, что он нуждается в помощи.
— Понятно, — сказала я. — Ему было все равно, на чем писать.
— Мне бы хотелось все разобрать. И напечатать. Мне нужно место, где бы я мог этим заняться.
Он не смотрел на нас.
— Роман не закончен, — вновь заговорила я. — Джо не успел его закончить.
— Он его закончил. Он его закончил, когда вы с отцом уехали в Калифорнию. Я не дал ему переписать его.
Профессор Вурхиз взял на себя ответственность. Он подался вперед и сказал Сонни:
— Это очень трудная работа.
— Да.
— Зачем вам это надо?
— Потому что в первый раз в жизни я слышу музыку, когда читаю.
Он посмотрел на профессора Вурхиза и на меня робким взглядом, словно моля нас не пользоваться случаем и не иронизировать над ним. Мы и не стали.
(перевод Л. Володарской)
ПО ОБОЮДНОМУ СОГЛАСИЮ
Тут вроде и рассказывать нечего — просто никто нас не хотел принимать всерьез. Так с самого начала пошло, и ребята на заводе, и мамаша Рути — все над нами подтрунивали. И все уши прожужжали о том, какие мы еще сопляки и как нам рано жениться. Рути, ей семнадцать было, ну а мне двадцать почти. Может, конечно, и сопляки, но мы же не просто так, мы вполне соображали, чего делали. Ну, то есть все у нас было классно. Как говорится, по обоюдному согласию.
Я что говорю-то — мы с моей Рути были просто не разлей вода. Друг без дружки никуда. Ну а мамаше ее это было во как поперек горла. Короче, миссис Кроппер хотела услать ее в колледж, а она, здрасте вам, замуж выскочила. Школу Рути кончила в пятнадцать, и они аж до восемнадцати приставали к ней с этим дурацким колледжем. А ей самой хотелось быть врачом. Я еще подшучивал над ней: «Позовите доктора Смертинга!» — так я ей говорил. Что-что, а пошутить я люблю. А Рути вот не любит. Серьезная она у меня, понимаете?
С чего тогда заварилась вся эта каша, я толком так и не понял, ведь в кафе у Джейка в тот вечер было очень здорово, я без дураков. Рути, то есть я и Рути туда заехали. Его в том году переоборудовали, и оно стало просто классным. Сняли часть неоновых ламп. Прибавили нормальных. И для машин теперь больше места. Ну класс. Знаете, почему я все это вам талдычу? Да потому, что Рути не очень-то любила ездить к Джейку.
Вот, значит… а в тот вечер, ну в тот самый, народищу там было жуть, почти час пришлось столика ждать. Чтобы Рути — и чего-то ждать? Это не по ней. Ну, ладно, дорвались мы, наконец, до этого самого столика, а она — не надо, говорит, мне никакого пива… Сидит бука букой, зажжет спичку — задует, потом опять. Мотает мне, значит, нервы.
— Что-нибудь случилось? — не выдерживаю я. А самого трясет уже.
— Ничего не случилось, — отвечает. И отодвигает коробок в сторонку, зато тут же начинает с ошалелым видом озираться, неизвестно что высматривая.
— Нет, случилось, — говорю. Уж я-то ее знаю. Как свои пять пальцев знаю.
— Нет, не случилось, — снова мне она. — Пожалуйста, не волнуйся. Все замечательно. Я самая счастливая женщина на свете.
— Прекрати, — говорю я ей. (Видали, а? Ну не вредина?!) — Трудно, что ли, ответить по-человечески?
— Ах, извини, — ехидненьким таким голоском пропела она, — я и забыла, что тебе все надо «по-человечески». Я больше не буду.
Очень мне все это не нравилось. В принципе, плевать я хотел, конечно, но не нравилось.
Я-то знал, что ее гложет. Я знаю ее как свои пять пальцев, и все эти ее выкрутасы знаю.
— Да брось, — говорю. — Никак не можешь пережить, что мы уехали из дому. Ну что ты, ей-богу? Неужели мужик не имеет права иногда расслабиться?
— Иногда! — фыркает она. — Вот это я понимаю! Иногда. Разочков эдак семь в неделю. Верно, Билли?
— Никакие не семь, — говорю. Какие же семь, если мы с ней в прошлый вечер никуда не ездили. Только к Гордону заскочили — по кружке пива выпить — и сразу домой.
— Выходит, я вру? — говорит она. — Прекрасно, давай прекратим этот разговор.
Тогда я спросил ее, спокойненько, значит, так спросил, чего ей от меня нужно. Чтобы я торчал по вечерам дома? Как какой-нибудь малахольный зануда? Чтобы я, значит, сидел в четырех стенах и слушал, как вопит не своим голосом наше дитятко? Вот это я ее тогда и спросил. Спокойненько так поинтересовался, что ей от меня нужно.
— Не кричи, пожалуйста, — это она, значит, в ответ. — Ничего мне от тебя не нужно.
— Послушай, — говорю я ей. — Я как миленький каждую неделю выкладываю этой придурковатой Уиджер восемнадцать долларов, только чтобы она пару часиков посидела вечером с ребенком. Ради тебя же выкладываю. Чтобы ты не ухайдакалась до смерти. Чтобы могла иногда поехать развеяться.
И тут она как наскочит на меня, я, говорит, с самого начала против. Эта, говорит, твоя миссис совсем мне не нравится. Я, говорит, терпеть ее не могу. А тем более видеть, как эта самая Уиджер держит на руках нашего малыша. Я, само собой, ответил, что у миссис у самой навалом детей, и она уж как-нибудь умеет держать младенцев. А Рути мне свое гнет, что как только мы за порог, эта моя Уиджер наверняка прется в гостиную и почитывает там журнальчики и ни разу, небось, и не подойдет к бедному крошке. А я ей: чего она, собственно, хочет? Чтобы миссис Уиджер улеглась рядом с ним в кроватку? Нет, говорит, она хочет только одного — прекратить этот разговор.
— Рути, — говорю я, — чего ты добиваешься? Хочешь доказать мне, что я гнусный эгоист?
— Ничего я не добиваюсь. Никакой ты не эгоист.
— Вот спасибо, вот утешила, — говорю. Я тоже при случае не прочь поехидничать.
А она продолжает: — Просто ты мой муж, Билли. — И голову клонит, клонит… и в слезы. Чертовщина какая-то! Ну что я такого ей сказал?
— Ты говорил, что любишь меня, когда мы собрались пожениться, — хлюп, хлюп, — и я думала, что ребенка ты тоже полюбишь и будешь о нем заботиться. И мы будем все обсуждать вдвоем, а не только носиться по пивнушкам.
Ну я, значит, спросил ее, спокойненько так, кто сказал ей, что я не люблю нашего ребенка.
— Пожалуйста, не ори, — хлюп, хлюп. — Я тоже могу так заорать… — хлюп, хлюп. — Никто и не говорит, что не любишь, Билли. Но ты любишь его под настроение или когда тебе скучно. Тебе интересно поглазеть, когда его купают или как он играет с твоим галстуком…