— Угу, — без особого энтузиазма ответил Бэйб, дожевывая торт. — Когда У Мэтги кончаются уроки? — спросил он.
— Около трех, по-моему. Ах, Бэйб, зайди за ней, пожалуйста. Она будет вне себя от восторга. И в полной форме непременно.
— В форме нельзя, — сказал Бэйб, жуя. — Я санки беру.
— Санки?
— Угу.
— Силы небесные! Двадцатичетырехлетний мальчишка.
Бэйб поднялся, стоя допил молоко — холодное, ничего не скажешь! Лавируя между раскиданными по полу книгами, будто полузащитник, снятый для кино «рапидом», он подошел к окну и раскрыл его.
— Бэйб, ты простудишься насмерть.
— Не-а.
Он сгреб с подоконника горсть снега и слепил из нее снежок. Снег был что надо, не рассыпчатый.
— Ты так носишься с Мэтги, — задумчиво заметила мать.
— Славный ребятенок, — сказал Бэйб.
— А чем этот мальчик, Корфилд, занимался до армии?
— Колфилд. Он вел три радиопередачи: «Я — Лидия Мур», «Борьба за Жизнь» и «Марсия Стал, Д.М.[14]».
— Я всегда слушаю «Лидию Мур», — обрадовалась миссис Глэдуоллер. — Это девушка-ветеринар, да?
— К тому же он писатель.
— Да что ты, писатель? Тебе повезло. Он, наверное, ужасно умный.
Снежок начал таять. Бэйб выбросил его за окно.
— Он чудесный парень, — сказал он. — У него в армии младший братишка, которого сто раз выгоняли из школы. Он про него все время рассказывает, говорит, что у этого Холдена не все дома.
— Бэйб, закрой окно. Пожалуйста, — сказала миссис Глэдуоллер.
Бэйб закрыл окно и подошел к своему стенному шкафу. Он заглянул туда. Все его костюмы висели на месте, только он разглядеть их не мог, потому что они были завернуты в вощеную бумагу. Он вдруг подумал, придется ли ему еще когда-нибудь носить их.
«Тщеславье, ты, — подумал он, — зовешься: Глэдуоллер»[15].
О, все эти девушки в миллионах автобусов, на миллионах улиц, на миллионах шумных вечеринок, никогда не видевшие на нем этот белый пиджак, который Доу Вебер и миссис Вебер привезли ему с Бермудских островов! Даже Фрэнсис ни разу не видела его в этом пиджаке. Если бы только была возможность взять да войта в ее комнату в этом белом пиджаке. Когда он был рядом с ней, он казался сам себе таким некрасивым, даже нос у него будто бы становился еще длиннее. А в этом белом пиджаке он сразил бы ее наповал.
— Твой белый пиджак я отдавала вычистить и отгладить, — сказала мать, словно прочитав его мысли, что его немножко раздосадовало. Поверх рубашки он натянул темно-синюю вязаную безрукавку, надел замшевую куртку.
— Где санки, ма? — спросил он.
— Наверное, в гараже, — сказала мать.
Бэйб прошел мимо скамеечки, на которой она все еще сидела, не сводя с него влюбленных глаз. Он легонько похлопал ее по плечу:
— До скорого. И смотри, чтоб ни в одном глазу!
— И ты смотри!..
В конце октября уже можно писать на оконных стеклах, покрытых изморозью, а сейчас, в ноябре, городок Валдоста, штат Нью-Йорк, был белоснежен: белизна-подбеги-к-окну, белизна-вздохни-полной-грудью, белизна-швырни-книги-в-прихожей-и-выбегай-на-волю. Но несмотря на это, уже несколько дней после отзвеневшего в три часа последнего звонка горстка энтузиастов — само собой, одни девчонки — оставалась послушать, как обожаемая мисс Гельцер читает главы из «Грозового перевала»[16].
Так что Бэйб уселся на санки и стал ждать. Было уже почти полчетвертого. «Выходи, Мэтги, — подумал он. — У меня времени в обрез».
Тут школьная дверь настежь распахнулась, и из нее, толкаясь и щебеча, высыпала дюжина малюсеньких девчонок.
«Не слишком интеллектуальная компания, — подумал Бэйб. — Небось им нет дела ни до какого «Грозового перевала». Просто подлизываются к учительнице. Но только не Мэтги. Спорю на что угодно, ее эта книга сводит с ума и она мечтает, чтобы Кэти вышла за Хитклифа, а не за Линтона».
Наконец он увидел Мэтги, и она заметила его в тот же миг. Лицо ее вспыхнуло такой радостью, какой он в жизни не видел, ради этого стоило пройти хоть пятьдесят войн. Она понеслась к нему со всех ног, по колени утопая в глубоком, нетронутом снегу.
— Бэйб! — завопила она. — Ура-а!
— Привет, Мэт. Привет, кроха, — негромко и непринужденно сказал Бэйб. — Вот решил покатать тебя с горки.
— Ух ты!
— Ну, как книжка? — спросил Бэйб.
— Хорошая! Ты ее читал?
— Ага.
— Я хочу, чтобы Кэти вышла за Хитклифа. А не за этого зануду Линтона. Ну его в болото! — затараторила Мэтги. — Ух ты! Я и не знала, что ты придешь! Тебе мама сказала, когда я кончаю?
— Да. Садись, прокачу.
— Не-а. Я пешком.
Бэйб нагнулся и подобрал веревку от санок, потом он пошел по снегу к улице, Мэтти шла рядом. Остальные девчонки глазели на них.
«И это все мне, это лучше, чем все мои книжки, лучше Фрэнсис, лучше меня самого. Ладно, стреляйте в меня, коварные японские снайперы, видел я вас в кинохронике, плевать мне на вас!»
Они выбрались на улицу. Бэйб намотал веревку на руку, сел на санки.
— Я впереди, — сказал он, устраиваясь поудобнее. — Садись, Мэт.
— Только не по Спринг-стрит, — испуганно сказала Мэтта. — Только не по Спринг-стрит, Бэйб.
Спускаясь по Спринг-стрит, вылетаешь прямо на Локаст, а там полно машин и грузовиков.
Только большие мальчишки, которые ничего не боятся и знают все плохие слова, катаются по Спринг-стрит. Бобби Эрхард в прошлом году попал под машину и убился, и мистер Эрхард нес его на руках, а миссис Эрхард плакала и все такое.
Бэйб повернул сани носом к Спринг-стрит и уперся ногами в мостовую.
— Давай, садись сзади, — снова сказал он Мэтги.
— Только не по Спринт. Нельзя мне кататься по Спрингстрит, Бэйб. Я папе обещала. Он рассердится или, еще хуже, обидится.
— Все в порядке, Мэтги, — сказал Бэйб. — Когда ты со мной, все в порядке. Скажешь ему, что была со мной.
— Нет, только не по Спринт. Только не по Спринт, Бэйб. Давай лучше по Рэндолф-авеню, а? Там здорово!
— Все в порядке. Все будет в порядке, раз ты со мной.
Мэтги вдруг села к нему за спину, прижав животом свои учебники.
— Готова? — спросил Бэйб.
Она не могла выговорить ни слова.
— Да ты дрожишь! — сказал Бэйб, наконец сообразив, в чем дело.
— Нет.
— А вот и дрожишь! Тебе ведь не обязательно ехать, Мэтги.
— Не дрожу я. Честное слово.
— Нет, — сказал Бэйб. — Дрожишь. Можешь слезать. Ничего такого тут нет. Слезай, Мэт.
— Мне хорошо! — сказала Мэтги. — Честное слово, Бэйб. Честно. Видишь?
— Нет. Слезай, моя хорошая.
Мэтги встала.
Бэйб тоже встал и стал обивать снег с полозьев санок.
— Я скачусь с тобой по Спринт, Бэйб. Честно. Я скачусь с тобой по Спринт, — взволнованно заговорила Мэтги.
— Знаю, — ответил ее брат. — Это я знаю.
«Я счастлив, как никогда в жизни», — подумал он.
— Пошли, — сказал он. — По Рэндолф нисколько не хуже. Даже лучше.
И он взял ее за руку.
Когда Бэйб и Мэтги вернулись домой, дверь им открыл капрал Винсент Колфилд, в полной форме. Это был бледный молодой человек с большими ушами и едва заметным шрамом на шее от перенесенной в детстве операции. У него была чудесная улыбка, но он нечасто пускал ее в ход.
— Здравствуйте, — сказал он с невозмутимым видом, открывая дверь. — Если вы пришли проверять газовый счетчик, да еще вдвоем, то вы ошиблись дверью. Мы тут газом не пользуемся. Мы топим маленькими детишками. С незапамятных времен. Всего доброго.
Он начал закрывать дверь. Бэйб сунул ногу в проем, а его гость пнул ее изо всех сил.
— Вот это да. Я думал, ты приедешь шестичасовым.
Винсент распахнул дверь.
— Входите, — сказал он. — Тут есть женщина, которая даст вам по куску свинцового торта.
— Винсент, старина! — сказал Бэйб, пожимая ему руку.
— А это еще кто? — спросил Винсент, глядя на слегка перепуганную Мэтги. — А, это Матильда, — ответил он сам себе. — Матильда, нам нет смысла откладывать свадьбу. Я полюбил тебя с той самой ночи в Монте-Карло, когда ты поставила последнюю бумажку на «двойной ноль». А войне все равно скоро конец…
— Мэтги, — сказал Бэйб, улыбаясь, — это Винсент Колфилд.
— Привет, — сказала Мэтти и забыла закрыть рот.
Миссис Глэдуоллер, несколько ошарашенная, стояла у камина.
— У меня есть сестренка твоих лет, — сказал Винсент. — Конечно, она не такая красавица, как ты, но не исключено, что она гораздо умнее.
— А какие у нее отметки? — сурово спросила Мэтги.
— Тридцать по арифметике, двадцать по правописанию, пятнадцать по истории и ноль по географии. Похоже, что она никак не может подогнать свои отметки по географии к остальным, — сказал Винсент.
Бэйб с удовольствием слушал их разговор. Он знал, что Винсент найдет подход к Мэтги.
— Жуткие отметки, — фыркнула Мэтги.
Бэйб с удовольствием слушал их разговор. Он знал, что Винсент найдет подход к Мэтги.
— Жуткие отметки, — фыркнула Мэтги.
— Ну ладно, если уж ты такая умная, — сказал Винсент. — Если А имеет три яблока, а В уезжает в три часа, то сколько времени понадобится С, чтобы пройти на веслах пять тысяч миль против течения, на север вдоль берегов Чили? Не подсказывайте, сержант.
— Пошли наверх, — сказал Бэйб, хлопая его по спине. — Привет, мама! Он говорит, что у тебя свинцовый торт.
— А сам съел два куска.
— Где твои чемоданы? — спросил Бэйб гостя.
— Наверху, мои родные.
Винсент поднимался по лестнице следом за Бэйбом.
— Мне сказали, что вы писатель, Винсент! — окликнула его миссис Глэдуоллер, пока они поднимались наверх.
Винсент перегнулся через перила.
— Нет, нет, я оперный певец, миссис Глэдуоллер. Я привез с собой все ноты, так что можете радоваться.
— Вы тот самый человек, который сочиняет «Я — Лидия Мур»? — спросила его Мэтги.
— Я сам и есть Лидия Мур. А усы я приклеил.
— Ну как там в Нью-Йорке, Вине? — спросил Бэйб, когда они курили, устроившись в его комнате.
— Почему ты в штатском, сержант?
— Да я заряжался. Катался с Мэтги на санках. Правда-правда. Так как там в Нью-Йорке?
— Нет больше конки. Они убрали с улиц конную железную дорогу, не успел я уйти в армию. — Винсент поднял с пола книгу и стал рассматривать обложку. — Книги, — презрительно протянул он. — Читал я их все. Стэндиш, Элджер, Ник Картер. Эта книжная писанина — не в коня корм. Запомни это, дружочек.
— Идет. Ну а как все-таки в Нью-Йорке?
— Ничего хорошего, сержант. Холден пропал без вести. Письмо пришло, когда я был дома.
— Не может быть! — сказал Бэйб, снимая ноги со стола.
— Может, — сказал Винсент. Он делал вид, что просматривает книгу, которую держал в руке. — Я обычно отыскивал его в молодежном клубе у старого Джо на углу Восемнадцатой и Третьей в Нью-Йорке. Пивной бар для ребятишек из колледжей и приготовишек. Я шел прямо туда его разыскивать, когда он приезжал домой на рождественские и пасхальные каникулы. Я таскал за собой свою девушку, повсюду искал его, и всегда находил где-то в глубине — самого шумного, самого надрызгавшегося щенка во всем заведении. Он всегда пил виски, хотя остальные ребята пили только пиво. Я говорил ему: «Ты в порядке, кретин ты этакий? Домой хочешь? Деньги нужны?» А он отвечал: «Не-е. Ничего мне не нужно. Ничего не нужно, Вине. Привет, друг. Привет. А кто эта крошка?» Я тут же уходил, но потом всегда за него волновался. Когда он летом каждый раз бросал свои мокрые трусы внизу, возле лестницы, комком, вместо того, чтобы вешать на веревку для белья, я всегда подбирал их, потому что в его годы сам был точь-в-точь такой.
Винсент захлопнул книгу. Картинным жестом он извлек из нагрудного кармана миниатюрную пилку и занялся ногтями.
— Твой отец выгоняет гостей из-за стола, если у них грязные ногти?
— Да.
— Он что преподает? Ты мне говорил, но я позабыл.
— Биологию… Сколько ему было лет, Винсент?
— Двадцать.
— На девять меньше, чем тебе, — зачем-то подсчитал Бэйб. — А твои родители знают, что ты на следующей неделе отплываешь?
— Нет, — сказал Винсент. — А твои?
— Нет. Я, наверно, сообщу им утром, перед отходом поезда. Особенно трудно сказать маме. При ней даже нельзя произносить слово «ружье», она тут же начинает плакать.
— Ты хорошо провел время, Бэйб? — серьезно спросил Винсент.
— Да, очень, — ответил Бэйб. — Курево за спиной.
Винсент протянул руку за сигаретой.
— Часто виделся с Фрэнсис? — спросил он.
— Да. Она чудесная. Вине. Мои ее не любят, но для меня она просто чудо.
— Может быть, тебе надо было на ней жениться, — сказал Винсент. И вдруг его словно прорвало: — Ему даже двадцати не было, Бэйб! Только через месяц… Я так рвусь воевать, что места себе найти не могу. Смешно, а? Я записной трусишка. Всю жизнь я уклонялся даже от кулачных потасовок, всегда умел отболтаться. А теперь я хочу стрелять в людей. Что ты об этом скажешь?
С минуту Бэйб не говорил ничего. Потом сказал:
— А ты хорошо жил, то есть до того, как пришло это письмо?
— Нет. Никакой жизни у меня вообще не было после двадцати пяти. Надо было жениться в двадцать пять. Стар я стал для того, чтобы болтать в барах да целоваться с полузнакомыми девицами в такси.
— А Хелен ты хоть раз видел? — спросил Бэйб.
— Нет. Насколько я понял, она и джентльмен, за которого она вышла замуж, ожидают маленького незнакомца.
— Мило, — сухо заметил Бэйб.
Винсент улыбнулся.
— Я рад тебя видеть, Бэйб. Спасибо, что ты меня пригласил. Солдатам, особенно друзьям, как мы, в наши дни надо держаться вместе. Со штатскими у нас больше нет ничего общего. Они не знают того, что знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что они знают. Так что ничего у нас с ними не вытанцовывается.
Бэйб кивнул и медленно затянулся сигаретой.
— Я и понятия не имел о дружбе, пока в армию не попал. А ты, Вине?
— Ни малейшего.
Голос миссис Глэдуоллер звонко разнесся по лестнице и по комнате:
— Бэйб! Отец вернулся! Обедать!
Они встали.
Когда обед кончился, профессор Глэдуоллер начал рассказывать Винсенту о прошлой войне. Винсент, сын лицедея, слушал его с выражением хорошего актера, вынужденного играть со звездой. Бэйб сидел, откинувшись на спинку, созерцая огонек своей сигареты и время от времени отхлебывая кофе. Миссис Глэдуоллер не сводила с него глаз. Не обращая внимания на мужа, она всматривалась в лицо сына, вспоминая то лето, когда оно стадо худым, сумрачным и напряженным. Оно казалось ей лучшим лицом на свете. Оно не могло сравниться по красоте с отцовским, но в их семье не было лица замечательней. Мэтти забралась под стол и принялась развязывать шнурки на ботинках Винсента. Он делал вид, что ничего не замечает.
— Окопные вши, — веско сказал профессор Глэдуоллер. — Куда ни взглянешь — везде вши.
— Прошу тебя, Джек, — машинально заметила миссис Глэдуоллер. — За столом.
— Куда ни взглянешь, — повторил ее муж; — Житья от них не было.
— Досаждали они вам, наверное, — сказал Винсент.
Бэйба раздражало, что Винсенту приходится подыгрывать отцу, и он вдруг заговорил:
— Папа, я не собираюсь читать проповедь, но иногда ты говоришь о прошлой войне, как и все твои однокашники, будто это была мужественная игра, которая помогла обществу в ваши дни разобраться, кто мальчишка, а кто настоящий мужчина. Я не хочу придираться, но вы, солдаты прошлой войны, все в один голос твердите, что война — это сущий ад, и все же, как бы это сказать, чувствуется, что вы задираете нос из-за того, что в ней участвовали. Мне кажется, что немецкие солдаты после прошлой войны тоже, должно быть, вели такие же разговоры, и когда Гитлер развязал нынешнюю войну, все младшее поколение в Германии рвалось доказать, что они не хуже, если не лучше, отцов.
Бэйб смущенно замолчал. Потом продолжал:
— Но в эту войну я верю. Если бы не верил, то отправился бы прямо в лагерь для отказчиков и махал бы там топором до победного конца. Я верю, что надо убивать фашистов и японцев, потому что другого способа я не знаю. Но я никогда ни в чем не был так уверен, как в том, что моральный долг всех мужчин, кто сражался или будет сражаться в этой войне, — потом не раскрывать рта, никогда ни одним словом не обмолвиться о ней. — Бэйб сжал левую руку в кулак под столом. — Если мы возвратимся, если немцы возвратятся, если англичане возвратятся, и японцы, и французы, и все мужчины в других странах, и все мы примемся разглагольствовать о героизме и об окопных вшах, плавающих в лужах крови, тогда будущие поколения снова будут обречены на новых гитлеров. Мальчишек нужно учить презирать войну, чтобы они смеялись, глядя на картинки в учебниках истории. Если бы немецкие парни презирали насилие, Гитлеру пришлось бы самому вязать себе душегрейки.
Бэйб замолк, испугавшись, что выставил себя перед отцом и Винсентом ужасным дураком. Его отец и Винсент ничего не ответили. Мэтги внезапно с видом заговорщицы вынырнула из-под стола и забралась на свой стул. Винсент пошевелил ногами и укоризненно взглянул на нее. Шнурки одного ботинка были связаны со шнурками другого.
— Считаешь, что я говорю глупости, Винсент? — смущенно спросил Бэйб.
— Нет. По-моему, ты слишком многого требуешь от людей.
Профессор Глэдуоллер улыбнулся.
— Я не собирался подавать своих вшей под романтическим соусом, — сказал он.
Он засмеялся, и за ним расхохотались все, кроме Бэйба, — ему было неприятно, что вещи, так глубоко задевавшие его, можно превратить в шутку.
Винсент посмотрел на него сочувствующе, с любовью.
— А вот что мне хочется знать всерьез, — сказал Винсент, — так это, с кем я проведу сегодняшний вечер. Кто она?