Дж. - Джон Бёрджер 12 стр.

Мы вышли из леса на широкую равнину, бледно-золотистую под темно-лиловым небом. Равнина, намного светлее мрачного неба, переливалась слабым сиянием, и ее красота доставила мне (и, полагаю, моей спутнице) огромное удовольствие. Неподалеку виднелись два ряда невысоких деревянных строений, похожих на конюшни, но каждое стояло отдельно от своих соседей, как русские избушки. У домиков расхаживали мужчины и женщины в длинных светлых одеяниях, покупали и продавали скот (это были не богатые торговцы, а кочевники). Вдали на равнине показалось стадо белых коров (бизонов?), двигающееся по направлению к нам. Клубы золотистой пыли взметались к чернеющему небу. Внезапно моя спутница испугалась. Я же не испытывал страха, ободренный знаком, замеченным в лесу. Я обнял девушку и притянул к себе, наслаждаясь этим действием так же, как наслаждался всем происходящим вокруг нас.

– Не двигайся, – сказал я. – Если стоять смирно, нас не затопчут.

Стадо промчалось мимо. Животные тесно прижимались друг к другу в облаке золотистой пыли. Нас даже хвостами не задело.

Они отрешенно лежат бок о бок. Воздух из открытого окна холодит тела, влажные, мокрые животы.

– Вот бы так всегда, – говорит она.

Это не жалоба. Она сжимает ему два пальца. Она знает, что течение времени приходит в норму. Она переступила порог, за которым пространство, расстояние и время не имеют смысла. Порог был теплым, влажным и дрожащим; живым в той степени, для которой у неживого нет соответствующей классификации, – если только это не юрские горы, живые настолько, что их весомость превращается в звук.

Вот бы так всегда.

Они лежат на спине. У него возникает ощущение горизонтального растяжения. Он чувствует плоскость кровати, пола, грунта под домом. Все, стоящее вертикально, кажется нелепым и незавершенным. Он почти смеется.

Внезапно он замечает портрет ее отца на стене напротив кровати, написанный неумелой рукой провинциального художника. Наивное изображение румяного деревенского сквайра – традиционный избитый образ, имеющий некоторое сходство с моделью. Розовые щеки, пустые глаза. Он глядит на портрет ее отца и машет рукой.

Часть III

Самое странное в снах – не то, что в них происходит, а то, что в них ощущают. В снах возникают новые категории чувств. В снах, даже плохих, существует ощущение неминуемой развязки, которое редко возникает в бодрствующем состоянии. Под развязкой я подразумеваю получение ответов на все вопросы. В моем сне мы путешествовали по городу. Может быть, по Лондону. В любом случае город был знакомый, в нем все было интересно, необычно и хорошо известно. Я ехал на автобусе; в начале сна я ехал на верхней площадке (автобус был двухъярусный, без крыши). Поездка началась в сумерках или ночью. Я помню холодный воздух, свежий ветер, обдувающий сиденья на верхней площадке автобуса без крыши, но мне было уютно в теплой одежде. На освещенных улицах толпились люди; автобус проезжал мимо кинотеатров и станций метро. Поездка оказалась долгой; у нас была назначена какая-то важная встреча на другом конце города. Примерно через час стало ясно, что, хотя автобус и едет по нужному маршруту, поездка затягивается. Я решил выйти на следующей остановке, в каком-то бойком месте, и взять такси, чтобы проехать остаток пути. Это решение не вызвало во мне сожалений о том, что поездку мы начали на автобусе. Как только я это решил, автобус свернул с главной улицы и, не останавливаясь, поехал по узким переулкам, плутая среди складов, мостов и высоких кирпичных заборов. Мы оказались на окраине – по-прежнему знакомой и родной; все это было приятно видеть. У меня возникло ощущение, что мы приближаемся к устью реки или к морю. Теперь стало понятно, что автобус идет совсем в другом направлении, точнее по давно забытому, отмененному маршруту, хотя во сне я не совсем так это объяснял. Тем не менее создавалось впечатление, что поездка в автобусе по отмененному маршруту была необходима. Высокая стена сбоку неожиданно исчезла, открылась водная гладь с кораблями у причала. Неподалеку от кораблей на воде лежал круг яркого зеленого света, и в нем летела белая птица – огромная белая птица. Она летела не как лебедь – не поджав ноги, а свесив их вниз; выгнув, а не вытянув шею. Зеленоватые отблески воды оттеняли белизну больших, грузных, несколько неуклюжих крыльев. Птица была мне совершенно незнакома. Этого хватило, чтобы объяснить все происшедшее, происходящее и то, что случится потом. Автобус не остановился. Мы откинулись на спинки сидений, в лицо повеяло свежим ночным ветром.

Потом автобус, не прибавляя скорости, превратился в поезд, который мы должны были вести. В управлении поездом не было особых премудростей. Мы находились в голове состава, который двигался по рельсам тем же маршрутом, что и автобус. Я все время говорю «мы», потому что я был не один, хотя путешествовал без спутников. Я был в первом лице множественного числа. Мы находились в голове состава, который чуть быстрее двигался по рельсам, проложенным в узком проходе между высоких каменных стен (или кирпичных? стен из черного кирпича?). У меня возникло ощущение, что проход пролегает на очень большой высоте.

Впереди я увидел поворот. В тот миг поезд вел не я. Я разглядывал узоры кирпичной кладки на вершине стены, высоко над головой, и по тому, как они смыкались, мне стало ясно, что за поворотом проход расширится и нас зальет свет. Ночь кончилась. То, что я расшифровал смысл узоров на стене, доставило мне невероятное удовлетворение (впрочем, частично это удовлетворение объяснялось предвкушением того, что проход вот-вот закончится и за поворотом вспыхнет яркий свет). Поезд шел быстро. Мы свернули, и, как я и предвидел, стены прохода исчезли. Мы находились высоко-высоко над землей, над морским заливом – безмятежный пейзаж, синее море, холмы, пляж, лес. Все лежало под нами. Но как только мы свернули за поворот, то увидели, что рельсы отвесно уходят вниз, как на американских горках. Более того, оказалось, что рельсы обрываются в море с высоты нескольких сотен футов.

Это и был тот самый миг неминуемой развязки, о котором я упоминал. Конец пути, уходящий в море, объяснял странный характер нашей поездки и причину отмены маршрута. Под нами простирался вид неописуемой красоты, который сделал наше путешествие осмысленным даже больше, чем появление белой птицы. Белая птица в круге света. Великолепный простор под нами. Остановить поезд было невозможно. На мгновение мы замерли на вершине отвесного спуска и начали стремительное движение вниз, что предполагалось с той самой минуты, как мы свернули за поворот, но моего удовольствия это не уменьшило. Суровая неизбежность конца не воспринималась трагически или с жалостью.

– Плывите! – крикнул я остальным, слетая вниз.

Поезд исчез под водой. Я выжил, но некоторые (из тех, кто составлял первое лицо множественного числа) утонули.

«Сегодняшние достижения в любой области – не что иное, как прошлые нелепицы».

Сегодня я хочу написать о событии, которое произошло в сентябре 1910 года.

Миланский аэроклуб объявил, что выплатит приз в три тысячи фунтов стерлингов тому, кто первым перелетит через Альпы. Жо Шавез, двадцатичетырехлетний француз перуанского происхождения, прославленный авиатор, дожидается хорошей погоды в Бриге, у Симплонского перевала в Швейцарии. Вместе с ним ждут и другие летчики, пожелавшие принять участие в соревновании.

По мнению пилотов, организаторы соревнования неудачно выбрали время: перелет через Альпы лучше совершать в июне или в июле. Вот уже пять дней авиаторы отправляются в пробные полеты, поднимаясь на высоту тысячи метров, и возвращаются в полотняные ангары на крохотной посадочной площадке под названием «Сибирь». Все жалуются, что на подходе к горному массиву самолет попадает в опасные воздушные потоки. Не жалуется только Уаймен, американец в пенсне. Впрочем, он всегда заявляет, что ко всему надо привыкнуть.

Несколько недель назад Шавез поднял самолет на рекордную высоту, хотя для перелета через Альпы так высоко забираться не требуется. Горы выглядят непреодолимой преградой. Перед ними припали к земле низенькие дома Брига. Кажется, что за горами ничего нет. Абсолютно не верится в то, что за перевалом – итальянский городок Домодоссола, хотя об этом напоминают и движение по симплонской трассе, и исторические свидетельства: именно здесь переходили Альпы армии Ганнибала и Наполеона. И все же человек, заключенный в пятиугольник своих чувств, в это не верит.

Луиджи Бардзини, известный итальянский журналист, писал в своем репортаже для газеты «Коррьере делла Сера» 23 сентября 1910 года:

«Сегодня утром, около десяти часов утра, из Симплона поступили неприятные известия: на северной стороне погода тихая, но в долине, где на склонах белеют заснеженные домики, будто камни, разбросанные лавиной, поднимается ветер. На перевале Моншера и в Италии условия прекрасные.

– Я очень хочу совершить перелет, – грустно сказал мне Шавез. – С итальянской стороны погода ясная.

Он телефонировал своему приятелю Кристьенсу, который проводил метеорологические наблюдения на Кульме.

– Нет, я сам посмотрю, – внезапно произнес Шавез. – Машина нужна.

Молодой американец предложил нам свой спортивный автомобиль, и мы быстро поднялись на гору. Мотор оглушительно ревел, на крутых виражах приходилось цепляться за сиденья, чтобы не вылететь из салона.

У самых высоких вершин, на высоте около трех тысяч метров, гнал облака сильный восточный ветер. Чуть ниже погода была отличной. Деревья не шелестели листвой. Дым костров из леса медленно поднимался к небу. Холода не чувствовалось, хотя на высоте тысячи трехсот метров все покрыто снегом…

Шавез огляделся, раздраженно скрипнул зубами, больше ничем не выдавая своей тревоги. Он с утра забыл побриться, взволнованный предстоящим знаменательным днем.

Говорил он мало.

– Который час? – спросил он и тут же воскликнул: – Пора. Если перелет не удастся, приземлюсь у симплонской богадельни. Туда-то уж я обязательно долечу.

Кристьенс сел в машину и что-то встревоженно сказал летчику.

– А ветер? – спросил Шавез.

– Ветер сильный, – ответил Кристьенс.

– Не пролететь?

– Нет.

– Скорость ветра?

– Пятнадцать, но усиливается.

В долине Круммбах раскачивались верхушки сосен, травы стелились под холодным ветром.

– Слишком ветрено, – вздохнул Шавез. – Вон, даже деревья качаются.

На склоне появился автомобиль – Луи Полан тоже отправился на разведку. Мы остановились, и Полан сообщил нам, что у Моншера условия благоприятные. Два авиатора принялись обсуждать возможные воздушные потоки.

– Ветер с Флечгорна, а там снег лежит.

– Вряд ли ветер переменится, – заметил Полан. – Возможны вихревые потоки. Если в них попадешь… – Он завершил предложение выразительным жестом.

Шавез и Полан взобрались на несколько сотен метров выше, к Хюбшгорну, и немного постояли там. Ветер чуть стих. Шавеза терзали сомнения.

– Давай до завтра подождем, – предложил Кристьенс.

– Нет, я полечу сегодня, – решительно возразил Шавез. – Поехали в Бриг…»

Главное – одеться, как положено. У него свои правила, проверенные неоднократно, он проделывает это привычно, не в первый раз. Все последующее будет знакомо, вот только он не властен ни над удачей, ни над встречей после посадки. Он надевает облегающий костюм из плотной рисовой бумаги – на такой бумаге выводили письмена китайские каллиграфы, – одобрительно рассматривает свои ноги. Он – прекрасный бегун, но перед забегом часто ощущал слабость в ногах, вот как сейчас. На самом деле это не слабость, а ожидание старта. Неожиданно он просит карандаш у механика в ангаре и выводит на икрах «Да здравствует Шавез!». Поверх бумажного одеяния он натягивает непромокаемый стеганый комбинезон на вате, пару свитеров и кожаную охотничью куртку.

Аэроплан осмотрели, распорки обмотали тряпьем, чтобы не обмерзали. Шавез, готовый к взлету, посмотрел на горы, такие близкие на фоне голубого неба, потом взглянул на зрителей, собравшихся на краю летного поля. Сюда он возвращаться не собирался, его ждала посадочная площадка в Домодоссоле.

– Вот, священника принесла нелегкая, – заметил он одному из механиков и помахал приятелям.

Он сидит в кабине, надежно пристегнут к креслу. Знакомо и оглушительно ревет мотор, и через шестьдесят ярдов аэроплан отрывается от земли.

Зрители видят, как аэроплан поднимается в воздух и с легкостью набирает высоту. До них доносится мерное гудение двигателя. Элегантно выгнутые крылья самолета напоминают зрителям о птицах – каждому о своей. Шавез приближается к перевалу. Внезапно аэроплан пропадает из виду, полностью скрываясь из поля зрения.

– Разбился! – кричит кто-то.

– В склон врезался, там, у сосен.

– Нет, он выше поднялся.

– Откуда ты знаешь?

– Смотрите, вот он!

– Где?

– Да вон же, примерно на середине леса!

Зрители снова замечают аэроплан. Теперь он не кажется птицей в небесах. На фоне сероватых сосен и сизого кремнистого склона самолет похож на мотылька, который не летит, а ползет по серому стеклу окна.

Шавез борется с ветром – аэроплан сносит к востоку – и с нарастающим ощущением нереальности происходящего: чем выше он поднимается, тем ниже оказывается, будто гора растет на глазах.

Когда все убедились, что это не пробный полет, новости телефонировали во все европейские города. Над собором подняли белый флаг – сигнал, что авиатор вылетел из Брига и направляется через альпийский перевал; как только Шавез пересечет Альпы, над собором взметнется красный флаг. На площади у собора столпились люди – переговаривались, поглядывали в небо, ждали появления красного флага. Настроение и поведение этой толпы разительно отличалось от тех, кто собрался на площади в мае 1898 года.

Гостиница «Виктория» в Бриге полна журналистов, авиалюбителей и друзей участников соревнований. Среди них – главный герой этой книги, которого я для удобства буду называть Дж. Ему двадцать три года, он приятель Чарльза Уаймена, американского авиатора в пенсне.

Несколько месяцев назад Дж. сопровождал Уаймена в одном из первых ночных полетов. Летчика восхитило спокойствие приятеля и его умение ориентироваться с воздуха. Луна зашла за облака, и в полной темноте аэроплан пришлось посадить посреди холмистой равнины. Уаймен – невысокий худощавый франт в галстуке-бабочке – потом сказал репортерам, что повторять подобное ему не хочется, но было бы гораздо хуже, если бы он летел в одиночку.

Уаймен не понимал, почему его приятель не хочет научиться летать, хотя и увлекается авиацией.

– Давай я тебя научу, – предложил он. – У меня отбоя нет от желающих, от По до Нью-Йорка.

С возрастом Дж. мало изменился. Беатриса легко признала бы в нем прежнего пятнадцатилетнего юношу. Впрочем, он побледнел, осунулся, и на исхудавшем лице сильнее выделяется крупный нос. Щербатая улыбка кажется хитрой ухмылкой.

– Если б у тебя денег не было, другое дело, – с тягучим американским акцентом сказал Уаймен. – Для полетов деньги нужны, а у тебя с этим все в порядке.

– У меня другие интересы.

– Какие? Чем ты вообще занимаешься?

Дж. иронически улыбнулся Уаймену, зная, что правды тот все равно не поймет, и ответил:

– Путешествую.

За стеклами пенсне голубые глаза американца выглядели еще наивнее.

– Вот и отлично. Будешь летать. Характер у тебя подходящий, да и упорства хватает, – произнес Уаймен, отсчитывая на пальцах: раз, два. – Основные качества летчика.

– У меня терпения не хватит. Я месяц в одиночестве не протяну.

– Тебе скорость нужна, – кивнул Уаймен.

– Я рассеянный, часто отвлекаюсь.

– На что? – поинтересовался Уаймен, простодушно раскрыв глаза.

– Ну, к примеру, на официантку, которая нам завтрак принесла.

– Да, она миленькая, – признал Уаймен, недоуменно моргая.

– С ней моя жизнь исполнена смысла.

– Мы же только приехали!

– Она обручена с клерком из муниципалитета, к Рождеству свадьбу сыграют.

– Ты шутишь? – спросил Уаймен, подозревая, что его разыгрывают.

– Нет, – ответил Джи.

– Мы творим историю, – рассудительно пояснил Уаймен, как терпеливый школьный учитель. – Мы – первопроходцы, начинаем новую главу в истории человечества. Разумеется, все мы чуточку безумцы. Разве можно сравнивать наши славные дела с мимолетными увлечениями? Ты с ней даже не заговаривал! Тут и решать нечего, выбор ясен. Займись серьезным делом, не веди себя как подросток! – Он схватил приятеля за руку. – Ну вот что тебя сейчас волнует?

– Прочтет ли она мою записку до обеда.

Уаймен расхохотался. Из-за совместно пережитых испытаний он проникся симпатией к некрасивому парню и решил, что раз уж приятель не хочет говорить откровенно, то и не надо его расспрашивать. Смех служил знаком прекращения разговора.

– В покер вечером сыграем? – спросил американец.

На следующий день он объяснял знакомому:

– Понимаешь, он все в себе держит. Никогда не знаешь, что он задумал. То ли его деньги интересуют, то ли приключения… А может, и то и другое – вот как нас с тобой.