Горы непреклонны, а лес невозмутим и терпелив, как море. Он принимает все, что в нем происходит.
«Это невозможно. Но вы способны оградить себя от возможных последствий открытого конфликта с помощью коллег, приятелей, церковников, учителей, писателей, портных, актеров, юристов, полиции, общественных деятелей и, разумеется, женщин – что и проделываете с тех самых пор, как достигли совершеннолетия».
Мсье Эннекен задумывается о пользе информации, сообщенной бельгийцем. Компанию «Пежо» интересует все, что имеет хоть какое-то отношение к автомобилям. Пожалуй, решает он, стоит съездить в Конго. Он был в Алжире, но это не Африка. Настоящая Африка – в джунглях. Он поднимает с тропы прутик, легонько постукивает им по стволам деревьев близ тропы.
«Вам пришлось отыскать третий фактор, третий интерес – тот, который признают верховным арбитром и ваше честолюбие (в отличие от самолюбия), подчиняющееся общественным условностям, и идеализм ваших фаллосов. Таким третьим фактором стало имущество. Третий интерес – право собственности. Не просто финансовая заинтересованность, а страстное желание, ощущаемое физически, почти осязаемое. Ваших детей учат не прикасаться к чужому – ни к цветам, ни к животным, ни к руке незнакомца. Прикосновение заявляет о праве на владение. Совокупление означает обладание. Чтобы вступить во владение имуществом, его необходимо приобрести либо внести за него арендную плату».
Женщины шли следом за мужчинами. Гарри Шувей объясняет, что, хотя слоновая кость и драгоценный материал, каучук гораздо важнее, особенно сейчас, с развитием автомобильной промышленности. Будущее Конго – за каучуком. Тишину леса нарушают только голоса, шаги людей, идущих по тропе, и звонкие трели птиц в вершинах деревьев.
«Вам известно, как выглядят ваши жилища? Я давным-давно подметил одну их особенность, которая бросается в глаза, если неторопливо прогуляться по зажиточным кварталам любого европейского города».
В лесу растут ели и лиственницы. Стволы елей облеплены лишайником, будто утыканы рядами потемневших серебристых кнопок; с засохших ветвей водорослями свисают пучки бледно-зеленого мха.
«Оконные рамы и ставни выкрашены свежей краской, неотличимой от цвета фасадов, которые вбирают солнечный свет и слабо, зернисто мерцают, словно крахмальные льняные скатерти. Окна закрыты неподвижными шторами, будто высеченными из камня; кованые цветы и листья украшают решетки балконов; архитектурные излишества напоминают о прошлых эпохах и чужеземных городах; к широким отполированным дверям прибиты медные таблички, у входа висят колокольчики; безмолвие улиц нарушается чуть слышным отдаленным шумом города – где-то вдали множество людей заняты своими делами, и отдельные вдохи и выдохи сливаются в непрерывное, непрекращающееся дыхание, легкое, как ветерок; кажущаяся тишина вбирает в себя и скрип закрываемой горничной двери, и собачий лай, приглушенный толстыми коврами и обивкой мебели, и звон столового серебра, укладываемого на зеленое сукно буфетного ящика. Все мирно и благоустроенно. Внезапно с изумлением понимаешь, что каждый тихий особняк совершенно гол: обнажен, ничем не прикрыт и – самое страшное! – бесстыдно предлагает себя любому прохожему».
Путники прогуливаются по лесу. Просветы между стволами и ветвями меняют цвет и форму. Форма и цвет искусно намекают на присутствие оленя – вон там, между деревьями.
– Смотрите! – шепчет Матильда.
Ее заблуждение сродни, но противоположно естественному камуфляжу, когда животные сливаются с окружающим их ландшафтом. Матильда знает, что в лесу живут звери, и ее воображение создает оленя из очертаний деревьев и кустов.
По улыбке Матильды Дж. понимает, что Камилла ей все рассказала. В поведении Матильды чувствуется неприкрытое, искреннее любопытство, которое женщины обычно проявляют к новому возлюбленному задушевной подруги.
– Ах, я и впрямь решила, что это олень! – вздыхает она.
Тропа выходит на поляну, заросшую высокой травой. Горизонтальный свет придает каждой травинке четкие очертания. В воздухе ощущаются тишина и покой ранней осени, когда кажется, что все застыло, что все действия и их последствия отсрочены на неопределенное время. Мсье Эннекен, не слушая больше рассказов Гарри Шувея, собирает букетик осенних крокусов и преподносит жене. Прогулка напомнила ему, как он ухаживал за Камиллой.
«Ты избрал эту женщину и сделал ее своей. Уверенность в правильности выбора зависела от твоей оценки того, в какой степени она станет тебе принадлежать. Как только ты убедился, что она принадлежит тебе полностью, ты заявил: “Я ее избрал”».
Затянутой в перчатку рукой Камилла берет букет, и Матильда помогает приколоть его к блузке подруги.
«Необходимо верить в то, что для себя ты выбрал правильно. Но часть тебя – хитроумная, прислушивающаяся к мнению других, с детства усвоившая, что жизнь благоприятствует тем, кто благоприятствует себе, – воспринимает твой выбор скептически. Женившись на этой, ты не сможешь жениться на другой. Владея этой, ты ограничиваешь потенциал владения. Разумеется, можно выбрать любовницу, но та же логика применима и к выбору любовницы. Итак, твой внутренний скептик задается вопросом: “Поддержит ли ее привлекательность мое убеждение в здравомыслии решения владеть ею? Достойна ли эта привлекательность служить наградой за то, что я остановил свой выбор на ней, а не на другой?”»
Камилла смеется шутке Матильды. Мсье Эннекен бредет по высокой траве, словно по воде. Гарри Шувей объясняет, какую пользу международным торговым отношениям принесло создание Бельгийского Конго.
«Если бы ответом на этот вопрос было «нет», ты бы мгновенно забыл о ней. Для тебя она перестала бы существовать».
– Какие здесь бабочки! – восклицает мсье Эннекен и пытается поймать насекомое кепкой.
«Для того чтобы вознаградить тебя за потерю всех или почти всех остальных женщин в мире, ей пришлось стать идеалом. Вместе с тобой она выбрала качества, необходимые для его создания. Ты выбрал ее невинность, изящество, материнские чувства, одухотворенность. Камилла их для тебя подчеркнула, подавив в себе противоречащие им черты. Она стала твоей и только твоей легендой».
Шувей объясняет, что двадцать лет назад колониальный режим короля Леопольда успешно зарекомендовал себя в Свободном государстве Конго, и что остальные европейские державы лицемерно обвиняли его в жестокой эксплуатации местного населения, хотя сами использовали те же методы, но с меньшим успехом. И все же, подчеркивает Шувей, короли – неумелые предприниматели, потому что их заботят только доходы, а не капиталовложения.
«А ты… в Матильде ты идеализируешь совершенно иные качества. У нее другой характер, и она не жена, а любовница. Ты заявляешь, что у нее самая красивая в мире шея. Ты считаешь ее бездельницей, потому что она любит развлечения. Ты гордишься тем, что другие мужчины находят ее чрезвычайно привлекательной. Идеализировать это качество доставляет тебе несказанное удовольствие, при условии соблюдения второго предположения, в котором ты уверен меньше: “Она мне не изменяет”.
Когда ты, Эннекен, начнешь подумывать о том, чтобы бросить Камиллу, а ты, Шувей, решишь, что Матильда слишком экстравагантна и безалаберна, это произойдет не потому, что вы в них разочаруетесь, а потому, что они больше не смогут выдавать себя за то, чем не являются.
Я вас ненавижу. Ваше могущество заключается не в богатстве, а в том, что люди вам повинуются. Они завидуют тому, что им о вас известно, и зависть заставляет их повиноваться. Они хотят быть похожими на вас, а потому живут по тем же законам и выбирают повиновение как благо.
Ваша власть над собой ничтожна. Вы таращите глаза, словно мертвецы, прислоненные к окнам, убеждая толпу на улицах, что за ней наблюдают. Уши – самая невинная, самая характерная черта внешности – превращаются в бесполезные недоразвитые придатки по обе стороны головы, в напоминание о прошедших веках, как соски на вашей груди. Где вы обитаете? В кончиках пальцев? В сердце? На дне ваших снов? На плечах?
Вы обитаете в сумрачном безвоздушном пространстве между вашей последней кожей и одеждой. Вы живете на своем передвижном чердаке. Ваши страсти – чесоточный зуд».
– Я слышу жаворонка, но не пойму, где он, – говорит Камилла.
«Вы мне ничем не угрожаете. Ваше существование примиряет меня с мыслью о собственной смерти.
Я не желаю бесконечно существовать в мире вашего господства. Жизнь в таком мире коротка по определению. Все живое предпочтет смерть, лишь бы избавиться от вашего общества. Даже смерть вами брезгует. Вам суждена долгая жизнь».
Мсье Эннекен приближается к дамам на краю поляны, протягивает им сомкнутые ладони. Похоже, он поймал бабочку.
– Выпусти ее, – говорит Камилла. – Ты как ребенок!
– Линнею ты бы такого не сказала, – замечает мсье Эннекен.
– А кто такой Линней? – интересуется Шувей.
Мсье Эннекен поднимает руки и раскрывает пустые ладони. Никакой бабочки нет. Он громко хохочет.
«Ты смеешься, как безумный (словно задыхаясь от краткого облегчения), над тем, кем мог бы стать. Об этом тебе напомнила твоя шутка.
Как только один из вас исчезает, на его месте возникает другой, и ваше число постоянно увеличивается. Все в мире исчезнет, останетесь одни вы».
С поляны тропа выходит на уступ, откуда открывается широкая панорама долины и южные склоны Альп. Все умолкают. Тишина, озерная гладь, снег на горной вершине, предзакатный свет осеннего дня образуют увеличительное стекло для самого унылого воображения. В это стекло, как под лупой, можно рассмотреть пространство, окружающее их жизнь.
«К чему мне вас бояться? Вы говорите о будущем и верите в него. Будущее служит вам наградой за юность, которой у вас никогда не было. Мне это безразлично. Я покину пределы вашей нелепой, чудовищной реальности, как сделал Жо Шавез. Я умру, а потому мне нечего бояться.
Меня страшит мысль о вашем бессмертии; мысль о вечности, которую вы внушаете живущим, прежде чем они умрут».
По дороге к автомобилю Джи учтиво беседует с мужчинами. В лесу становится темнее и прохладнее, сильнее пахнет хвоей. В сумерках заметнее единообразие деревьев. Вдоль побега лиственницы, по его обеим сторонам, торчат крохотные шишкообразные отростки. Когда побег был меньше, каждый из отростков был иголкой. Когда побег превратится в ветку, каждый из отростков станет побегом. Таким же образом отрастают ветви от ствола. Весь лес – бесконечно повторяющийся ровный стежок.
Дж. помогает Камилле сесть в автомобиль и передает ей записку. Она прочтет ее позже. В ней написано: «Королек мой, моя малышка, желанная моя. Мне нужно многое тебе сказать, тебе одной. Встретимся завтра днем. Я буду ждать тебя в авто у вокзала Стреза».
Тем же вечером мсье Эннекен обнаружил записку. Камилла вложила ее в томик стихотворений Малларме на своем письменном столе. Масляная лампа коптила, и Камилла попросила мужа поправить фитиль. (В их парижском особняке уже провели электричество.) Мсье Эннекен случайно столкнул книгу со стола, и записка выпала на пол. Мсье Эннекен поднял книгу и сложенный листок бумаги, который его заинтриговал: он решил, что Камилла начала писать стихи. Он развернул листок и увидел подпись. Вложив записку в книгу, он поцеловал Камиллу в макушку и вышел из спальни, будто ничего не произошло.
Ничего не подозревавшая Камилла велела горничной набрать ванну и решила проигнорировать записку, хотя и продолжала задаваться вопросом: «Что во мне заставляет его забыть об осторожности и рассудительности?»
Четверть часа спустя мсье Эннекен, оценив весь масштаб нанесенного ему ущерба, ворвался в спальню жены, словно только что узнал о супружеской измене. Дверь стукнула о стену. Камилла сидела в пеньюаре, распустив волосы. Мсье Эннекен, не повышая голоса, процедил сквозь зубы:
– Камилла, ты с ума сошла. Изволь объясниться.
Она удивленно посмотрела на него.
– Раскрой книгу. Ты прекрасно знаешь, что в ней. Там записка… Любовная записка, адресованная тебе. От кого она?
– Ты не имеешь права за мной следить. Это унижает нас обоих.
– От кого она?
– Ты ее прочел, она подписана, так что тебе прекрасно известно, от кого.
– От кого она?
– Вот ты мне и скажи, от кого. А еще скажи мне, сколько записок я от него получила. Морис, ты ведешь себя глупо.
– От кого она?
Мсье Эннекен встал перед ней, сжав кулаки и чуть наклонив голову. Он глядел на макушку Камиллы, на то место, которое поцеловал, прежде чем удалился обдумывать дальнейшие действия. Камилле, сидевшей в кресле, надо было либо откинуться на спинку, будто в страхе отшатываясь от него, либо не менять позы и смотреть на его цепочку от часов в нескольких дюймах от лица. Камилла уставилась на золотую цепь.
– Мне нечего стыдиться, – сказала она. – Я не собиралась ему отвечать и, поверь мне, не давала никакого повода для написания этой нелепой записки.
– От кого она?
– Морис, тебе больше нечего спросить? Спроси меня, что случилось. Спроси меня, прежде чем делать какие-то выводы.
– От кого она?
– Господи, да что с тобой стряслось?
– Я хочу услышать, как ты произнесешь его имя.
– Нет уж, я этого удовольствия тебе не доставлю.
– Вот именно! Потому что ты прекрасно понимаешь, что голос тебя выдаст. Ты не сможешь сдержать своих чувств – так называемых чувств. Назови его имя.
– Нет. Морис, что за вздор?! Прекрати!
– Ты отказываешься? Ну конечно, ты отказываешься. Я видел вас вдвоем. Боже, как я был слеп! Я же тебе доверял. Но теперь мне все ясно. С первой же минуты ты глаз с него не сводила, не отходила от него ни на шаг, перешептывалась с ним, переглядывалась…
– Ты с ума сошел! Как ты смеешь меня в этом обвинять? Я ничего не сделала.
– Ничего не сделала? Разумеется, за два дня ты ничего не сделала, как ты изволила выразиться. Но ведь хотела? Хотела! Ты его завлекала, как… как шлюха.
Камилла бессильно оттолкнула его, понурилась и заплакала.
– Завтра днем мы возвращаемся в Париж, – заявил мсье Эннекен. – Вели Ивонне собрать чемоданы. – Он подошел к двери и обернулся. – Твое бесстыдство омерзительно и вульгарно! Подумать только, за два дня, у меня на глазах, в крошечном городишке, где друг от друга никуда не деться…
– Никуда не деться?! – сердито всхлипнула она.
– Завтра утром я ему объясню, что если еще раз увижу вас вместе, то застрелю его – и любой французский суд меня оправдает. Я убью его как…
– Не благороднее ли вызвать его на дуэль?
– А, ты возомнила себя великой куртизанкой? Увы, у тебя для этого нет ни шарма, ни деликатности. Вдобавок мы живем в двадцатом веке.
– Умоляю, не говори ему ничего!
– Ему?!
В вырезе пеньюара виднелась ее белая вздымающаяся грудь.
– Хорошо, давай вернемся в Париж, если тебе так хочется, – проговорила Камилла. – Но прошу тебя, не надо с ним разговаривать.
– Боишься, что я от него о тебе узнаю?
– Как хочешь.
Он вытащил ключ из замка спальни и вышел. Ключ он забрал, чтобы Камилла не закрылась в спальне, как прежде делала после ссоры; к тому же, решил он, стоит прийти к ней попозже и отыметь ее, как шлюху.
* * *Камилла спала беспокойно. В шесть утра она встала. Мужа в его спальне не было, постель осталась несмятой. Камилла распахнула ставни. Безоблачное небо сияло голубизной. День еще не вошел в свой ритм; время казалось вытянутым, как улица с редкими прохожими. Длина дня и глубина голубого неба выглядели сценой, размеры которой заставили Камиллу вздрогнуть. Из окна виднелся вокзал.
Она нетерпеливо дожидалась часа, когда можно будет отправить Ивонну с запиской к Матильде. Камилле хотелось, чтобы подруга пришла как можно скорее и помогла ей.
Камилла попросила кофе.
За окном по двору прошел кот, проворно устремившись к своей желанной цели. Кот услышал скрип кофейной мельницы на кухне, где сидела на табурете молоденькая крестьянка, зажав кофемолку между колен. Для кота скрип кофемолки означал сливки. Закончив молоть зерна, девушка подойдет к деревянному шкафчику на стене, достанет большой кувшин сливок и разольет их по серебряным кувшинчикам поменьше. Кот потрется ей о щиколотку, а девушка нальет сливки в выщербленное бело-голубое блюдечко и поставит его у двери.
Камилла подошла к гардеробу и задумалась, что надеть. Сегодня днем они возвращаются в Париж. Ее увозили домой, к детям, как непослушного ребенка. У нее был подходящий дорожный костюм из темного льна с узорчатой атласной подкладкой, но она снова решила надеть прогулочный серо-лиловый наряд. Ее увозили в Париж против воли.
От Матильды Камилла ждала не совета, а помощи. По мнению Камиллы, Матильда жила по иным стандартам, и ее вкусы отличались большей притязательностью. Матильда понимала серьезность договоренностей, а потому умела их придерживаться. Выйдя замуж за шестидесятичетырехлетнего мсье ле Дирезона, она согласилась во всем ему угождать с тем, чтобы после его смерти унаследовать состояние – и в последующие пять лет баловала больного старика, как малого ребенка. Камилла не согласилась бы на такую сделку, будучи твердо уверенной, что такая жизнь – не для нее. Она верила, что суть справедливости выражается в духовных, а не в материальных благах. Ей нравилась библейская притча о работниках в винограднике: последний из нанятых, проработавший всего час, получал ту же плату, что и те, кто целый день провел, трудясь в поте лица своего.