Они были женаты всего два месяца, и слово «турклуб» Игоря испугало не на шутку. Сколько же их там будет, Алкиных друзей, «в горах», всегда готовых смеяться над ним, таким большим и неуклюжим. Здесь, на равнине, похожим на гору. Во всяком случае, рядом с Алкой.
А нисколько.
– Пойдем вдвоем. Должно же у нас быть свадебное путешествие. Второй, по меньшей мере, категории сложности.
– Второй – это считают как, по трудности подъемов или по сложности ориентирования?
– Боишься потеряться? – рассмеялась в ответ, блеснула глазами кареокая жена. – Пропасть со мной на веки вечные?
А лучше бы. Если уж суждено ему пропасть с ней, то самое бы место для исчезновенья – там, в горах, в Кузнецком Алатау. На маленькой стоянке, на перевале за рекой с названием Туралыг и безымянными озерами. В том тихом месте за большими валунами, где в розово-золотом свете утренней зари он увидел наконец прямо перед собой так далеко и так невероятно близко горы, невидимые, не существовавшие еще вчера, когда сюда поднялись, голодные, усталые, промокшие и стали располагаться на ночевку, полностью скрытые серыми низкими облаками и сизой дымкой. И такими чудесными, волшебными и, что, быть может, важнее всего прочего, лично добытыми после трех дней похода в сыром тумане, дымке и росе показались ему эти черные прекрасные утята, разновеликий выводок, внезапно вылупившийся на рассвете из белой непроницаемой скорлупы, что под безбрежным куполом очистившегося до галактического донца неба Игорь стал звать жену. Громко и дико, как задохнувшийся, впервые воздуха набравший в легкие новорожденный:
– Аллочка! Алла!
Так бы и накликал камнепад, лавину, если бы не Алка. Стремительно из-за полога палатки выкатившаяся и зажавшая ему счастливый рот двумя руками. Да так хорошо и крепко залепила, полуусевшись у него на спине, полуповиснув на подбородке, что Игорь уже не мог ответить на ее вопрос. Смешно и трогательно обжигавший ему холку.
– Ты что, с ума сошел? Рехнулся?
Фантастический, немыслимый, впервые может быть за всю историю их рода, Валенков, заданный, причем по делу, полномочному представителю, наследнику, по мужской линии. Ты что, рехнулся? Нет, просто вырвался. Как эти красавцы-пики, проткнул внезапно родовую скорлупу.
А они и в самом деле оказались Зубьями, эти горы. Большим и Малым Зубом, пиком Юбилейный, а между ними Пилы Тайжесу.
* * *Куда и как это ушло? Что сделало эти отрывы невозможными? Ее колени или особенности преподавания на общеинститутской кафедре вычислительной техники?
В ней не было, конечно, этого тайного валенковского тигелька, сосуда для переплавки знаний, для вечного превращения сырой руды в чугун, а чугуна – неоднородной ноздреватой черной массы – в блестящую и гладкую сталь. Но было нечто иное, и тоже генетическое и профессионально ценное – великолепный, несомненный артистизм. Унаследованный от отца, от бойкого говоруна и краснобая Айдара Бакимовича Гиматтинова. Способность и желанье обаять, влюбить и повести куда-нибудь. Не важно куда. Лишь бы за собой.
– Баба, сам себе врет и верит всю свою жизнь, – она его не уважала, презирала просто и открыто и этим также поражала Игоря. Самой возможностью оценивать отца. Судить, прикладывать аршин.
– Нет, правда, не знаю, почему вранье не изучают в курсе химии? Типичный процесс замещения воды хлором. Мужчины женщиной, а женщины овцой.
Именно это казалось Алке самым позорным. Перестать быть самой собой. Стать средой.
Ее собственным ответом неутолимой тяге влюблять и нравиться была открытость. Полная противоположность отцовскому приспособленчеству, ловкачеству и пафосу. Стопроцентная, нарочно культивируемая несерьезность, грубоватость и прямота. Так нравившаяся ее студентам и столь неприятная начальству. Но и не более того, всегда только сердившая, но никогда не раздражавшая. Игровая, легкая, художественная. И даже уместная, как проявление того глубинного, краеугольного, чем всегда и по определению отличалось высшее образование от среднего. Вольница, самостоятельность и самоценность, профессорско-преподавательское порто-франко.
– Я, говорит, не понимаю разницы между циклами с проверкой на входе и на выходе.
– А что вы понимаете? – его спрашиваю. А он мне с таким вызовом, ну, знаешь, какой-то лауреат студенческого фестиваля этого года.
– Разницу между тоникой и субдоминантой понимаю.
– Ну и отлично, – ему тогда сообщаю. – И очень хорошо. А ну-ка расскажите, как в до-мажоре строится терцквинтаккорд?
– До-ми-соль, – отвечает.
– А как его обращение?
– Ми-соль-до.
– Ну вот вам и разница между циклом с проверкой на входе и выходе. Где до, там и проверка. Докуда идем и где выходим. Все просто, – стоит, глазами моргает. Продул на своем поле.
– Поняли?
– Понял.
– А теперь пойте.
– Как?
– Ну как, очень просто. Вы же музыкант? На клавишных играете?
– Да, на фоно.
– Ну вот и давайте, для лучшего запоминания, вот эти строчки, эти самые, вам раньше непонятные, эту пару разными способами организованных циклов исполните, пожалуйста, с душой на любой известный вам мотив.
– И что, пропел?
– Да, неплохо получилось. Особенно в виду того, что я ему подпела вторым голосом.
И все это стало ненужным. Красота и неформальность. Отклик в чужой душе. Чисто педагогические победы. Книжки преподавателя, планы занятий, взаимные проверки, баллы, открытые лабораторные и семинары с последующими методическими разборами из нудной, как-нибудь для галки исполняемой повинности исподволь, постепенно, к середине девяностых стали самоцелью.
И, главное, студентам это пришлось по вкусу. Шаблон, формальность, минимум неожиданностей. Институт, он же университет, стал новым поколеньем восприниматься как некий особый подвид супермаркета. Магазин знаний. Нечто такое с витринами и полками, среди которых покупатель всегда прав. И с чувством законной правоты могли нажаловаться, что препод не отвесил знаний просто и степенно, как порцию вареной колбасы, а цирк устроил. Унизил попыткой дать лучше, больше, ярче, предполагающей душевные, сердечные и прочие недоговорные затраты. Как так?
На профилирующих кафедрах, на выпускающих, у Игоря, долго сопротивлялись этому поражению в исторических, доцентско-профессорских правах, пытались гнуть свое, держаться за традиции, а вот всем общеинститутским, обязанным как мясорубка через дуршлаг тупого шаблона формировать, продавливать, пропихивать курс первый и второй, кран перекрыли сразу.
– По сто? – начала предлагать Алка по вечерам в обычный будний день.
– Может быть лучше по бутылке пива?
– Нет, пиво напиток побудочный, а не снотворный. Его пускай хлебают те, кому вставать до света, в полчетвертого. А мы давай накатим то, что не попросится наружу, ни спереди, ни сзади, а ляжет ровно там, где надо, в центре тяжести.
Теперь Игорь регулярно встает до света, не позже пяти пятнадцати. Но ничего на ночь не пьет, кроме стакана молока. И то же самое вместе с ним Алка.
После того как ее выгнали из института за кражу ста рублей, жена Игоря Валенка между запоями спиртного не употребляет.
* * *Как описать это отчаяние? Жуть полного бессилия, невозможности предупредить несчастье, беду, как ночь, как птица, накрывающую мир слепым, совиным крылом.
Эти странные фары сзади Игорь заметил на повороте улицы Двужильного, там, где она уходит от полной автосалонов и стройрынков полосы в темень еще не освоенной окраины. Обычно автоматически, при одном взгляде в зеркало, по крайней мере определяешь, кто там наезжает слева. Прилипла легковушка, «газель» нахально лезет или нависла пьяная желтизна каким-то идиотом раскочегаренного самосвала. На сей раз весьма решительно и агрессивно к Игорю приближалось нечто странное. Если судить по тени, то большой сарай, если судить по низким плоским фарам ближнего света – обычный автолюбитель на каком-нибудь седане. Но просто так, благодаря естественной разнице в скоростях движения, загадка не раскрылась.
В сотне метров от поворота на арке теплотрассы висели автоматические камеры, и севший совсем было на хвост, уже стремительно наезжавший на «лансер» Игоря объект чуть сбросил и отодвинулся. Расстояние еще немного увеличилось за аркой, здесь дорога слегка загибала за небольшую рощицу, и за сплетением ветвей вполне мог прятаться патруль на серебряной десятке, менты с самым обычным, похожим на митинговый рупор, ручным прибором измерения скорости. Хлебное место, многие простаки, проскочив камеры, немедленно притапливают, а, оп-па, приезжают. Но тот, кто еще минуту назад буквально напирал на Игоря, казался дураком из общей стаи, который просто лезет, прет на рожон, как выяснилось, был хамом вполне циничным и расчетливым.
Большая туша его машины (теперь уже внушительность ее размеров не вызывала ни малейшего сомнения) стала опять резко увеличиваться в зеркале лишь после рощи, на хорошо просматриваемой даже сейчас, в темноте шести часов утра, прямой. Впереди на полосе Игоря неспешно катил внедорожник «тойота прадо», и его можно было бы обогнать, если решительно и резко самому выйти из ряда, но голова и сердце, все в организме подсказывало, что подрезать жирную дуру, стремительно накрывающую левую сторону, ни в коем случае не надо.
Через секунду-две нос ее наконец поравнялся со стеклом Игоря. Низкие, как у легковушки, фары, принадлежали корейцу. Междугороднему автобусу. Здоровому, в два этажа серебряному кораблю, летевшему здесь, в городской черте, под сотню. Ну вот, казалось бы, все и разъяснилось, но ватный и туманный ужас сна, развеявшись, сменился однозначностью яркой галлюцинации. Мимо неумолимо перло огромное, блестящее железо, а вместе с ним прямо на Игоря, словно топор палача, ехала черная створка открытого, черт знает почему раскрывшегося, заднего багажного отсека.
Игорь буквально отпрыгнул, двумя колесами влез на обочину. Здоровенная плоскость проплыла мимо, покачиваясь на уровне крыши «лансера», страшный резак, горизонтальная гильотина. Пронесло, успел, но что… что будет с лениво кочумающим впереди «прадо»? Этому прилетит точно над креслами, разрежет кузов там, где головы и шеи пассажиров. Ну уж водителя-то несомненно.
Внезапный взрыв гормонов, когда угроза твоя собственная, личная, обычно не оставляет места панике. Сверхконцентрация, сверхмотивация все поглощают без остатка. Но вот когда нечто неуправляемое разворачивается с гипнотическою предопределенностью прямо перед глазами, как на экране, как в телевизоре, дыханье порою перехватывает. Самообладание, случается, уходит.
Гудеть, моргать сближающимся дальним светом. Любые глупости, лишь бы разорвать причинно-следственную заданность и неумолимость. Все без толку, хоть мячиком туда лети, хоть молнией. Траектории движения двух транспортных средств, равномерно катящего и обгоняющего, не изменились ни на миллиметр и встреча состоялась. Откинутая словно локоть, створка багажного отсека корейского автобуса въехала острым углом в верхние габариты «Прадо».
Осколки цветного пластика брызнули во все стороны. Высокий угол крыши на глазах скривился и осел, но казнь на месте, воображением давно и в красках нарисованная, не состоялась. Задняя стойка внедорожника согнулась, но не срезалась, не дала створке-секире пройтись по головам будто ножом, коготь автобуса только застрял в чужом железе и, от него пытаясь освободиться, отчаянно дернул за собой «тойоту». Подбитая машина развернулась на сто восемьдесят и встала на обочине. А створка, сорвавшаяся от удара с переднего шарнира, покуда сам автобус останавливался, тащила еще долго по асфальту искристый след.
Когда Игорь подбежал к «тойоте», из ее открытой передней двери торчали ноги водителя. Он что-то искал в темноте между сидений на резиновых ковриках. Потом сполз с кресла, выпрямился, развернулся и, посмотрев на Игоря странными, птичьими глазами, спросил:
– Ты с «лансера»? Фонарик у тебя есть?
– Зачем?
– Да телефон. Я разговаривал как раз, когда та сука наскочила. Хер знает, куда труба выскользнула, не видно ни фига…
– А вы не видели, как я вас предупреждал, сигналил и дальним мигал?
В угольной бездне пустых глаз возникли и поднялись к самой поверхности злые и неприятные огоньки.
– Слушай, земляк, – сказал водитель не разрезанного пополам ножом, а лишь счастливо изуродованного внедорожника, живой, на вид вполне разумный человек, – я на дорожное хамье не реагирую принципиально.
* * *У каждого своя дорога на Красный камень, в Киселевск. Игорь ездил через Кутоново, Афонино и Дальние горы. Такой путь показал ему в один из самых первых дней работы в ЗАО «Старнет» сам Запотоцкий. Игорь как раз менял машину, а Запотоцкий, считая, что должен сам лично представить немцам, ключевым своим клиентам, нового старшего менеджера по продажам, постановил ни в коем случае дело это не откладывать.
Поехали на «пассате» Олега Геннадьевича. Новеньком черном полноприводном V6 с двигателем 2,8 литра. Круглые, блестящие заводские нашлепки на решетке радиатора и крышке багажника навязчиво напоминали свастику. Кресты на лбу и в заднице.
Олег Геннадьевич был в отличном расположенье духа, гнал всю дорогу и говорил не останавливаясь. Вводил в курс дела. Рассказал о предшественнике Игоря Римасе Рузгасе. Очень веселился:
– Ты знаешь, у меня традиция такая – старший менеджер всегда со степенью, как минимум кандидат. Технических наук или математических…
Рузгас когда-то точно так же, как и Валенок, работал в институте. На кафедре теоретической механики. Но Игорь знал его лишь шапочно, практически не соприкасался, хотя совсем не замечать, конечно, не мог. Уж очень был большим этот Римас Рузгас, не только повыше вовсе не маленького Валенка, но и заметно толще. По-настоящему гора, причем с юности. Впрочем, в плоскости физиологии параллели между своими сотрудниками, бывшими и новыми, Запотоцкий проводить не стал. Все так же посмеиваясь, рассказывал о другом:
– Невероятно хитрая жопа. Два года ждал это свое литовское гражданство, и никому ни слова, молчал как партизан, и только когда приперся уже с заявлением, тогда сознался. Гражданин страны ЕС теперь. Может покласть на всех и облокотиться.
Игорь потом часто думал, как, в отличие от него самого, наверное, радовался Рузгас, катаясь сюда, к немцам. Два года своего опасливого, долгого молчания, должно быть, утешался их видом, как зримым свидетельством того, что может сбыться. Станет и он одним из них. Вражиной.
А сама встреча с руководством «КРАБ Рус» была не слишком долгой и не слишком содержательной. Чуть ли не вся посвящена обсуждению предмета, весьма далекого от связи, – невиданной азалии, стоявшей на окне кабинета Бурке.
– Дает цветы круглый год, – хвастался Бурке, необыкновенно гордый своим кустом, действительно обсыпанным, как фантиками, розовым. – Только совсем малые перерывы есть, когда цветов нет. Но очень небольшие.
– Не может быть, – охал Запотоцкий, – азалия обычно, как раз наоборот, цветет раз в год. А в остальное время голая, в смысле, одни лишь листья. Никаких цветов.
– Так значит вам нравица? Короша? – от радости Бурке язык не контролировал, и вообще смотрел любовно на все вокруг, даже на Игоря Валенка. И было ощущение, что он в порыве внезапно открывшейся душевной широты и полноты накатившего счастья прямо сейчас отрежет Запотоцкому пару-другую молодых отростков на развод. Аккуратно обернет свежие хвостики в салфетку, смоченную разведенным аспирином, в чистый платок уложит и так подарит.
Но ощущение обмануло. Попрощались самым обычным образом, безо всяких сентиментальных отклонений от деловой практики и этики. С одной прочной надеждой на дальнейшее укрепление сотрудничества. И лишь в машине, когда Олег Геннадьевич, уже выезжая со стоянки, от всей души ругнулся, понятно кого имея в виду: «Вот ведь фашист!» – Игорь понял, что не он один бывает минутами наивен и смешон. И может порой искренне верить в возможность абсолютно невозможного.
* * *Минуя Дальние горы, на том участке, где улица Толстого плавно через Дзержинского перетекает в Маяковского, Игорь увидел толстенького щенка. У изгороди частного дома, что вереницей, как обрывки ниток, соединяют в одно целое заплатки городских районов Киселевска, милая помесь бульдожки с носорожкой, такого же серого от угольной сажи цвета, как снег и небо, ни на кого внимания не обращая, гонялась за своим собственным хвостом. Игорь обрадовался. Он первый раз заметил только что рожденный шарик с ушками возле этой ограды два месяца тому назад. Еще подумал: «Как близко, как опасно, у самой дороги» – и все. Дважды с тех пор здесь проезжал и ни разу больше не видел, как будто бы и это, еще одно нехорошее предчувствие, сбылось. Был песик и не стало.
А вот и нет. Как хорошо. Живой вот и здоровый. И даже больше того. Маленький и жалкий молокососик на слабых ножках превратился за эти пару месяцев в забавного пухлого увальня с толстенькими лапками. Растет, крепчает.
«Скоро, наверное, уже по-взрослому обгавкает», – подумал Игорь, и так от этой мысли стало весело, приятно, как будто невзначай удостоверился в существованье другой жизни, совсем отличной от той, которой сам живешь. Без ЗАО и ООО, бобка и половины таракана, пусть нарисованной углем, но светлой и простой, где лишь одна помеха – хвост. И тот однажды непременно скусишь.
* * *А в ООО «КРАБ Рус» были большие перемены. Крафтманн, Робке унд Альтмайер, оптимизируя лестницу управления, отозвали в Германию бессменного директора русского сервисного центра и представительства Вольфганга Бурке. И его место в Киселевске занял бывший зам по сервису, наш, некогда карагандинский человек с удивительно подхалимским именем. Словно нарочно составленным из звуков всех трех хозяйских Роберт Альтман.