Рассказы о животных - Сергей Солоух 7 стр.


Уснул не Игорь. Клюнул другой. Ушел со своей полосы водила-дальнобойщик, пробил метровый, невысокий сугроб на разделительной и собирался из «лансера» на встречке сделать киндер-сюрприз. Кусочки человеческого мяса внутри клубка, бесформенного кокона из смеси пластика, металла и стекла. Секунда, две, сейчас.

Метров за десять, на расстоянии окоченения крика, створаживанья вопля, огромный плоскомордый «вольвак» внезапно выправился. Невероятно, невозможно, но очевидно, вспахав снежную грядку, взорвав сугроб, стал снова управляемым. Широким, красным рылом-кувалдой вильнул на левую от Игоря полосу и, засыпая шершавым, мелкозернистым, белым, набранным во все неисчислимые щели и пазухи, погребая под ним, заваливая, уже буквально на расстоянии руки от капота «лансера» и сам ушел, и тент увел, свою широкую, свободно вихляющую задницу. Туша и банка разминулись.

Легкий хлопок. И больше ничего.

В осевших слоях обвала Игорь увидел самого себя в зеркале, приплюснутом, прижатом встречной, прошелестевшей, как сотня змей, лавиной к стеклу водительской двери. Черные глаза на синем.

Больше он в этот день не засыпал. Не клевал, не отлетал, реальность стала сплошной и непрерывной, не встряхивалась, как стекляшки в калейдоскопе, от обморока к обмороку. Остались за спиной лукойловская заправка, газпромовская, какая-то «Таежная» с местным разливом, а Валенок все ехал, все гнал свой «лансер», и только где-то между Осинниками и Мысками, когда из тела жила за жилой дрожь уже ушла и чувствовалась лишь легкая, едва заметная на самых кончиках немеющих от долгой скрюченности пальцев, подумал: «Нет, страшно не было. Было обидно. Совсем как Алке».

* * *

Объяснить Запотоцкому ситуацию с немцами с глазу на глаз не удалось. В среду Олег Геннадьевич уехал в Новосибирск и там прокантовался уже до конца недели. Пытался сделать бизнес межрегиональным. И заодно, наверное, всласть напитался духами ботанического сада. Во всяком случае, объявление о выставке цветов и кактусов «Сибирская оранжерея» Игорь мельком увидел в газетке, в которую брезгливому Полтораку завернули некую промаслянную приблуду для клопообразной праворучки его жены, «ниссана микро». Из маленького магазинчика по соседству, где брали заказы на любые запчасти к любой японской рухляди, полтаракана пришел с довольным блеском всех своих бесчисленных веснушек и громогласно объявил, что завязывает таксовать.

– А то повадились. Этого в школу надо. Эту на работу. Все. Птица обломинго.

Нечто, завернутое в газетный лист, само пернатое не напоминало, скорее сустав пернатыми обглоданной собаки. Обычно легковоспламеняющийся Боря Гусаков на этот петушиный вызов никак не среагировал. Угрюмый, он сидел в своем углу и мрачно мучил калькулятор. Клавиши под его пальцами и ныли, и скрипели, и пищали, но нужного результата все равно не давали. Обида и недовольство переполняли Борю, но выплеснуть их по такому поводу, как мелкое пивное полтораковское счастье, он явно считал сегодня ниже своего достоинства.

А Игорь Валенок при появлении довольной жизнью половины рака и вовсе вышел из кабинета. Отправился на первый этаж поговорить еще разок с техническим директором конторы Димой Потаповым о том, откуда все-таки берутся вечные расхождения в объемах трафика при расчетах с немцами.

Весьма корректный, но неизменно ироничный в общении с тем неизбежным злом, что в его службе величалось «торгашами», Потапов, как и вчера вечером и сегодня утром, все с тем же налетом легкого утомления спрашивал:

– Так сколько, вы говорите, расхождение?

– Где-то пятнадцать, двадцать процентов.

– Скорее всего считают только полезный трафик, а мы, естественно, весь, на исходящем порту. Ладно, Шейнис отгул свой отгулял, сейчас нам всю картину разом нарисует.

Увы, Леня Шейнис, маленький чернявый системщик с большими коровьими глазами, оказался никудышным художником. Он только пожимал плечами. Да, был, да, не один раз, да, налаживал, да, смотрел, но к чему они прикрутили в конце концов свой счетчик, сказать не может, хотя согласен, да, очень похоже на то, что где-то у себя на серваке, считают только полезный трафик.

– А если договоримся посмотреть, как у них все, поедете, поработаете с их местным администратором? – спросил Валенок.

Шейнис опять пожал плечами, и это в данном контексте, по всей видимости, означало: да как скажут.

– Поедет, куда он денется, – легко за своего человека постановил Потапов. – Немец – кормилец, как его не уважить, даже если он и болван.

На лестнице, уже поднимаясь на второй этаж, Игорь поймал себя на странном чувстве. Пустой, в общем-то, не разрешивший ни одного текущего вопроса разговор как будто бы его порадовал. Странной созвучностью, нежданным откликом.

Впервые за все время работы в компании Олега Запотоцкого Игорь увидел человека, которого коробило, всякий раз коробило, когда свинцовой пулькой воздух дырявило привычное здесь всем определение. Немцы. Во всяком случае, так показалось, такое было ощущение невидимой, но общей струны. Резонирующей одинаково в большой голове Игоря и маленькой, похожей на фигушку, Лени Шейниса.

* * *

Воздух в кабинете Запотоцкого всегда морской. Искрист и влажен. С того места, где сидит у приставного стола Игорь, в щелку неплотно закрытой дверки антресоли офисного шкафа виден белый бок и синяя аэродинамической формы крышка бутылки-брызгалки. Нет никаких сомнений, что время от времени, разминая ноги и разгоняя мысли, хозяин кабинета оставляет черное кресло с высокой кожаной, пилотской спинкой, встает и ходит по своим тропическим владениям с водяным садово-кухонным пистолетом.

Впрочем, сейчас он неподвижен и весь внимание. Старший менеджер по продажам Валенок подробно обрисовывает ситуацию, сложившуюся в Киселевске на Красном камне.

– Ну и когда, вы полагаете, Игорь Ярославович, от немцев будут вести?

– В начале этой недели, так обещал их новый генеральный, сегодня, завтра, я так думаю. В любом случае, планирую сам завтра позвонить, напомнить, если, конечно, ничего от них не будет…

– А как, вы сказали, зовут этого нового начальника?

– Альтман. Роберт Бернгардович.

– Бернгардович, смотри-ка. Сын писателя-антифашиста Келлермана, большого друга СССР, а так нехорошо себя ведет.

С той стороны стола, где по традиции место мелкой шелупони, Полторака и Гусакова, раздается громкий смешок. С каким-то даже призвуком, словно довольно хрюкнув, свинья вдруг разрешилась вполне членораздельным, человеческим «ну да».

– Вы что-то хотите добавить, Андрей Андреевич? – Запотоцкий быстро поворачивает голову на звук.

– Ну да, ну нет, в смысле того… – что-то слегка мешает Полтораку.

– Да что вы крутите, давайте прямо, тут все свои.

– Я думаю, что если он, так сказать, наш, карагандинский, большой друг СССР, как вы сказали, может быть, надо и подход другой применить… от европейских, так сказать, к нашим, местным, проверенным методам перейти…

Мгновенная неловкость возникает из-за того, что нехорошая мыслишка, неприличное, полуосознанное подозрение, вертевшееся у всех и каждого в голове, где-то на самом донце сознания, всплыло. Пусть самым неясным и косноязычным образом, но высказано вслух. А как же. Собственные методы работы Полторака с учебными и лечебными госучреждениями известны хорошо и подразумевают всегда такую неудобную для бухгалтерии операцию, как обналичивание.

Всех сразу спасает Запотоцкий. Подумав какую-то секунду, уверенно отрезает:

– Нет, нет, это едва ли. Они, фашисты, не такие. Даже карагандинские.

После обеда, спешно уезжая из офиса к какому-то отменно развернувшемуся колбаснику из пригородного Комиссарова, Игорь на лестничной площадке столкнулся с Гусаковым. Борек, мрачно сопевший и дувшийся на жизнь и на судьбу весь этот день, завидев Валенка, преобразился. Так широко и по-товарищески осклабился, что сигаретка едва не выпала из его слишком стремительно распавшегося рта.

– Что, Игорь Ярославович, – спросил он, ловко то ли зубами, то ли языком, то ли всей головой подхватывая скользкий, мокрый фильтр, – теперь падла на ваш кусок разинула роток?

Странная склонность к фигурной, образной речи несложного, как топорище или кочерга, Бориса Гусакова, часто мешала понимать его совсем простые мысли.

– Вы это про сеть мясных магазинов? Вроде бы никто пока не покушается на этот проект.

Улыбка на узком лице Бориса стала такой большой, что сигаретку пришлось подхватить пальцами, а дыму дать волю выходить, откуда сможет, как у мухомора.

– Какой вы добрый, Игорь Ярославович, – ласково, но с явной укоризной заметил Гусаков, – даже и не поняли, что эта курва, Полторак, сегодня в наглую себя на ваше место предлагал.

– Вы думаете?

– Выдумывает пусть кто другой, а я знаю.

* * *

Противно и неприятно было все. И намек половины таракана на то, что чистый, в смысле всяких откатов и темных схем, частный бизнес, которым ведал все эти годы в «Старнете» Валенок, может потерять разом и свою прозрачность, и свою законность. Все то, что до сих пор делало Игоря другим в этой конторе. Как-то увязывало его прошлое, генетику – доцентство и кандидатство – с благоприобретенной необходимостью что-то впаривать и что-то отжимать. И в свете какого-то полуугасшего, легонько детской лампадкой еще теплившегося достоинства, особо противоестественной казалась вот эта, черт знает на какой почве вдруг ставшая произрастать и проявлявшаяся все яснее, отчетливее и навязчивее приязнь Бориса Гусакова. Беспардонного и полуграмотного грубияна, варившегося по шею, по маковку, с головой, всем своим сухостоем, в бесстыдной полукриминальной сфере голого нала и устных личных договоренностей.

Вот только этого Игорю не хватает. Стать здесь кому-нибудь своим. Товарищем. Хотя, наверное, если не хочешь умирать, точнее говоря, еще не можешь позволить себе эту роскошь, другого пути и нет.

* * *

Однажды на Игоря кричал пассажир. Совершенно случайный, чужой человек. Мальчишка. Совсем щенок.

В бухгалтерии завода «Красный Октябрь», прощаясь после обмена актами сверки, главбух как будто с легким оттенком зависти спросила:

– Теперь, наверное, уже домой, в Южносибирск?

– Нет, – невольно в этот самый тягучий, нескончаемый послеобеденный третий час, пришлось ее разочаровать, – сегодня надо еще успеть в «Белон».

– Так вы в Белово? Прямо сейчас? – очки главбуха блеснули, как отворяемая утром форточка в окне напротив. – А моего сына не возьмете?

И что-то еще добавила про девушку-невесту и сломанное транспортное средство отпрыска.

– Это вам по пути, мы как раз здесь рядом, на Дзержинского живем, напротив школы.

И в самом деле, напротив школы на Дзержинского, как вымпел, в красной куртке с белыми рукавами реял молодой человек.

– Здравствуйте, – сказал он, не садясь, а как-то вливаясь в машину, во всю ширь заполняя пассажирское кресло своей коктейльной синтетикой. – Спасибо, а у меня радиатор, блин, потек…

И с этим «блин», не комом, а струей, вязкой, обволакивающей, липкой потекла, не прекращаясь, его речь.

– У вас такого не было? Совсем? Ни разу? А у меня, второй, блин, камешек прилетает только за этот год. Блин, кто бы их заставил песок просеивать…

Слово давило, нанизывалось одно за другим, как тяжелые чугунные диски на гриф неотвратимо набиравшей совершенно неподъемный вес местной подвальной штанги.

– А я-то вначале, блин, не заметил. Пол батя в гараже, додумался, не с тем уклоном сделал, и все стекает, блин, к погребу и…

Точно так же разговаривает собственная дочь Игоря. С тем же тоскливым однообразием используя, где можно и нельзя, все тот же односложный вид словесной пунктуации. «Одна на днях, блин, приходила губы подколоть». И это сходство особо раздражало. Делало невыносимой скороговорку попутчика. Ленинск-кузнецкого молодца с матовым солидоловым слесарским маникюром под ногтями, но в яркой куртке из морского флага и в серой, вязаной, сидевшей на самой бритой макушке шапочке, которую бубликом закатанный до самого предела край мучительно роднил с недоиспользованным презервативом.

– В сервис позвонил, блин, только на четверг берут…

Раздражение росло. Вместо того чтобы спокойно ехать неярким тихим полднем вдоль синих окон и белых сугробов ленинской окраины, а потом мимо заснувших на ногах и на плечах друг друга березок да сосенок старой трассы, час ни о чем не думать, лишь в зеркала посматривать и на спидометр, Игорь все больше и больше терял равновесие. Ненужные, несвоевременные мысли мешались в голове от непрошенного, неприятного соседства с типичным представителем этого поколенья-блин. Поколения дочери. Самоуверенного, бойкого, хозяйственного, одинаковыми простыми категориями мыслящего и после высшего образования, и после среднего или вот вовсе рабочего профтехучилища.

– Хороший сварщик, он был в шараге мастером, когда я там учился, звоню на сотовый, а отвечает его баба, блин, говорит, запил твой Палыч три дня назад…

И чтобы мало Игорю не показалось, привычный поворот с Суворова в длинный, изогнутый, петлящий выезд из города оказался сегодня перегорожен краном. Сразу за ж/д-переездом широкий красный нетопырь на левом повороте воткнул культю стрелы в крышу не вовремя притормозившего автобуса.

Пришлось поехать прямо, по все той же улице Суворова – большой, широкой, но уводившей куда-то в сторону, в стоявший совсем уже на отшибе телецентр с полосатой красно-белой дылдою – ретрансляционной вышкой, чтоб там, среди незнакомых кварталов, по указателям искать выезд на трассу.

И все это помимо раздражения рождало чувство какого-то несносного, мучительного принуждения. Именно того, что за годом год делало общенье с дочерью все более и более тягостным. За ее неширокими птичьими плечами, совершенно так же, как за барабанной молодецкой грудью сегодняшнего случайного попутчика, ощущалась масса. То самое негорючее, воздуха и света лишенное вещество, в котором подыхала, уже практически не трепыхалась газовая, радужная валенковская бабочка и на боку валялись, лапками вверх, уже не шевелясь, не двигаясь, солнечные гиматтиновские мураши.

– Я-то бомблю, ну сам себе хозяин. А она, блин, по скользящему в надзорской мойке…

Бомблю, хозяин, блин, бомблю, бомблю… бомблю, хозяин, блин, бомблю… в надзорской мойке, блин… Воздух в машине становился спертым, тусклым, дохлым, в ноздри не шел, а набивался в рот, словно песок или опилки. Хотелось крикнуть, стукнуть кулаком, плюнуть, чтобы вздохнуть, но закричал не Игорь, а попутчик, буквально заорал и своим визгом, будто содрал коросту кожи, от безнадежности и злобы уже набравшей, наверное, три пальца защитных покровов и слоев. Мгновенно обдал ледяной изморозью возвращенья слуха и зрения:

– Куда вы! У него же преимущество!

Вот черт, конечно. Игорь просмотрел знак. Главная дорога с широкой, никак не обещавшей смены статуса, улицы Суворова сразу же за частоколом густо расставленных стволов небольшой городской рощицы тупым углом проваливалась вправо. И оттуда, из вдруг раскрывшегося всей пастью слепого поворота, т-образного перекрестка, на Игоря, гнавшего прямо, по Суворова, шмелем летел лобастый рыжий самосвал. Глазастой мордой целясь как раз в пассажирский, лишь тонкой стойкой и хилой дверцей защищенный бок «лансера».

Как Игорь проскочил, не вспомнить и не объяснить. Одно лишь осталось в памяти. Судорога в правой ноге, как паровозное дышло, выстрелившей и в пол загнавшей, заподлицо, педальку газа.

– Блин, – тихо вымолвил попутчик. И это было последнее слово, вообще, которое от него Игорь услышал. Если не считать такой же негромкой просьбы уже в Белове остановить возле автобусной остановки.

И так всю жизнь. Чтобы ощутить реальность, весь ужас ее, счастье и неотвратимость, нужно сделать ошибку. Жениться на Алке, или однажды без альпенштоков и веревок полезть от озера Харатс на самую высокую горку Хакасии Старая Крепость. Туда, где за перевалом Козьи ворота скальные останцы, прижатые друг к другу, стоят стеною ряд за рядом вдоль скользкой со снежком тропы, как будто тысячи томов навеки самой в себе закрывшейся библиотеки.

* * *

Фашисты заплатили, но объявили, что так в последний раз. В среду Игорь позвонил Альтману, из чистой любезности, поблагодарить за деньги, и тот, не слишком церемонясь, сообщил:

– Попрошу вас больше не выставлять нам счета по вашим данным.

– Но как же по-другому?

– А очень просто по-другому, мы вам теперь будем каждый месяц сообщать, сколько у нас насчитано, сколько мы реально взяли, и только это вам компенсировать.

– Но подождите, так ведь нельзя.

– Это почему нельзя?

– Ну как же, в договоре у нас есть ясное понятие клиентского порта, и трафик согласно договору определяется и тарифицируется на нем…

Роберт Бернгардович задумался. Похоже, Игорь снова невольно ткнул свежеиспеченного директора «Крафтманн, Робке унд Альтмайер» в самое чувствительное место. В очередной раз намекнул на недостаток внимательности и педантичности.

С минуту, наверное, ничего членораздельного телефонная медь не проводила, лишь где-то между Южносибирском и Киселевском тихонько делали свою работу неутомимые электромагнитные жуки-точильщики.

– А мы изменим договор, – нашелся наконец на той стороне совсем пропавший было тугодум, генеральный директор «КРАБ Рус», – оформим дополнение.

– А может быть, поступим проще? Логичнее и чище?

– Что может быть логичнее и чище прописанного и согласованного в договоре или в дополнении?

Назад Дальше