— Вообще-то… — начал генерал, но не закончил, замолк.
— Ты не беспокойся, Йо, Петер свой человек, — сказал господин Мархель. — Так вот, я перепишу сценарий, а потом подумаем, как и что нам переснять… в общем, генерал Айзенкопф сегодня погиб на посту.
Петер посмотрел на генерала. Генерал внимательно разглядывал ноготь на мизинце.
— Сделаем так, — продолжал господин Мархель. — В том, что мост не сдан в срок, виновен генерал Айзенкопф, но он погиб на посту, а мертвые сраму не имут. А в предыдущие события внесем корректировку: дескать, реальный вклад в руководство строительством вносил полковник Мейбагс, а генерал только привносил разлад и беззакония. Как тебе такой оборот событий?
— Круто, — сказал Петер.
— Разумеется, — сказал господин Мархель. — Только круто и можно в таких обстоятельствах.
Преображенный сценарий был таким:
«…преодолевая волнение, инженер Юнгман докладывает Высшему Имперскому Совету свой проект; генералы встречают его недоверчиво, но вот мы видим, как полковник Мейбагс наклоняется к уху генерала Айзенкопфа и шепчет ему что-то, и трехкоронный генерал подходит к инженеру, жмет ему руку и похлопывает по плечу… Мощные бульдозеры прокладывают дорогу в горах, саперы взрывают скалы, и вот расчищено место для будущего великого строительства. И постоянно среди саперов мы видим полковника Мейбагса, окруженного подлинной любовью. Вот настал великий день: саперы, стоя в строю, принимают поздравления от генерала Айзенкопфа; вот они в едином порыве устремляются на свои рабочие места. Генерал садится в машину, где его ожидает кинозвезда Лолита Борхен, и уезжает. Полковник Мейбагс руководит работами. Взревели сервомоторы, засверкали огни сварки, и вот первая секция моста медленно, почти незаметно для глаза двинулась вперед — и повисла над бездной… Бдительно несут службу зенитчики: солдаты и офицеры во главе с полковником Мейбагсом вглядываются в небо. Неприятельский самолет! Полковник отстраняет наводчика орудия и сам занимает его место. Огонь! — командует он. В небе исключительно кучно возникают белые шарики разрывов, секунда — и, пылая, вражеский ас врезается в скалы! Обломки самолета крупным планом. Еще и еще обломки. Никто не прорвется к мосту!
Часть II. Блиндаж, саперы отдыхают. Читают письма из дому, играют в шахматы, поют песни. Ужин, появляются зеленые солдатские фляжки с добрым ромом, произносится тост: «За победу! За Императора! За нашего генерала Айзенкопфа!» Но мы видим, как, отвернувшись, многие саперы шепчут: «За нашего полковника Мейбагса!» Ночь. Саперы спят…» — ну и так далее.
— Надо не забыть вскрыть гнусную сущность майора Вельта, — напомнил Петер.
— Да-да, — согласился господин Мархель, продолжая вписывать поправки в сценарий. — Мавр сделал свое дело. Поясним, что он в силу своей перверсии ненавидел гетеросексуальных мужчин и подсознательно стремился к их устранению.
— По-моему, вы перегибаете палку, — забеспокоился генерал.
— Молчи, покойник! — весело сказал господин Мархель.
— Тогда бы надо освободить тех… в лагере, — сказал Петер.
— Да? — Господин Мархель отложил карандаш, почесал переносицу. — Нет. Рановато. Они нам еще пригодятся. Вот закончим мост, тогда…
— Саперы говорят, рабочих рук не хватает, — напомнил Петер.
— Ерунда, — сказал генерал. — Плохому плясуну всегда яйца мешают.
— Нет, Йо, ты не прав, — сказал господин Мархель. — Нельзя так сразу отказываться от такого резерва рабочей силы. Не по-хозяйски это. Давай-ка ты, пока живой, заставь Тунборга проверить, действительно ли не хватает и сколько. Можно будет часть штрафников освободить и направить на работу.
— А как же их предательство? — спросил генерал.
— Как было. Сажали-то их для перевоспитания, не так ли? Вот и отберем тех, кто успел перевоспитаться.
— Ваше дело, — сказал генерал.
— Да, и еще, — сказал Петер. — По сценарию у нас в одном кадре получаются и генерал Айзенкопф, и полковник Мейбагс. Но… — Он кивнул на генерала и развел руками.
— Без проблем, — сказал господин Мархель. — Под бывшего генерала загримируем кого-нибудь из штабных. Подполковника этого… как его?
— Азаусси, — подсказал генерал.
— Азаусси? — переспросил господин Мархель. — Где ты их берешь с такими фамилиями?
— Старинная дворянская фамилия, — сказал генерал слегка обиженно. — Уж тебе-то надо знать историю Отечества.
— Ну извини, — развел руками господин Мархель.
— Извиняю, — сказал генерал.
— Значит, так, Петер, — сказал господин Мархель. — Сейчас в самом быстром темпе надо состряпать несколько сцен с генералом и полковником в одном кадре, потом с генералом отдельно, потом гибель генерала на боевом посту, и где-нибудь ближе к вечеру уже надо будет дать официальное сообщение.
— Тогда прямо сейчас и начнем, — сказал Петер.
Подполковника-адъютанта загримировали под генерала Айзенкопфа, получилось довольно похоже, но играл он плохо и путал реплики. В глазах его застыло выражение тихого панического страдания. Его снимали в группе офицеров и соло, статично и в движении, со словами и без. В один из моментов съемки — около статуи Императора — Петер, воспользовавшись тем, что рядом никого не было, шепнул ему:
— Сматывайся, дурак. Убьют.
— Куда? — с полной безнадежностью в голосе спросил подполковник-генерал, и стало ясно, что он все понимает.
— Куда-нибудь. Хоть в плен. Но скорее.
— Убьют… — пробормотал подполковник, и ему было все равно: что так убьют, что так — тоже убьют, но уже при попытке к бегству.
Но все же полчаса спустя он, позируя в легковой машине, вдруг быстро выбросил шофера — тот распластался на снегу, вскочил на его место и дал газ. Ему стреляли вслед, но безуспешно.
Брунгильде было плохо, она не знала куда себя деть, днем спала, а но ночам бродила по блиндажу, и Петер тоже не спал, засыпал и просыпался от ее хождений, и приходилось лежать и притворяться спящим, он боялся, что она наделает глупостей, сорвавшись; после того сеанса телепатии, который приключился с ним во время болезни, он стал относиться к Брунгильде по иному, научившись различать, где у нее лицо, а где маска, — Брунгильду следовало оставить в покое, позволить ей самой пережить-перемолоть все случившееся, никакого вмешательства она не потерпела бы и могла бы сорваться и наделать глупостей. Под глупостями Петер понимал не обычную женскую дурь, а глупости по большому счету, которые Петер, верный своей привычке не называть демонов по именам, старался не определять и не загадывать. Но пока что Брунгильда просто сумрачно ходила из угла в угол, или сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки, или, за столом же, начинала ворожить, водя пальцем по алюминиевой тарелке. Впрочем, днем она спала, и крепко.
Менандр стал исчезать временами. Петер посвятил его в тайну Баттена, и Менандр взял на себя жизнеобеспечение беглеца. Там у них велась какая-то своя жизнь, и Петер с облегчением выпростался из-под одной из нош. Менандр на новом месте развернулся сразу и широко, и еда вновь стала генеральской.
Объявление о кончине генерала Айзенкопфа породило массу самых диких слухов. Большинство сходилось, впрочем, на том, что генерал остался жив, а сообщение сделано затем, чтобы ввести противника в заблуждение.
В одну из ночей, когда Менандр отсутствовал, бодрствующая Брунгильда услышала — сквозь бетон! — какую-то возню снаружи, а потом стон. Никого не будя, она сама с одним пистолетом в руке вышла на разведку и обнаружила на снегу человека; снег под его головой стремительно темнел. Без посторонней помощи она втащила его в блиндаж, и от этого шума хроникеры наконец проснулись. Зажгли свет. Это был Козак, без сознания, но живой. Кровь обильно лилась из раны на голове, нанесенной, видимо, лопатой. Петер, полив на руку шнапсом, пальцем залез в рану и убедился, что череп сапера удар выдержал. Козака перевязали потуже, приложили лед — кровь остановилась. В сознание он не пришел, но и умирать не собирался.
Пока он лежал на тюфяке, без сознания, но с хорошим пульсом и приличным дыханием, вдали поднялась заполошная стрельба. Все выскочили наружу. Палили где-то в районе штрафного лагеря, там летели вверх ракеты, осветительные и сигнальные, и разноцветные нитки бус повисали над подсвеченным снегом. Побег, наверное, подумал Петер, сейчас они разбегаются по лощинам, а кто не успел, того настигают эти самые бусы, издали такие медленные и нестрашные, и люди остаются лежать на снегу, а некоторые пытаются ползти или вырвать из себя застрявший свинец, он вспомнил, как на его глазах танкист, сидящий у своего разбитого танка, руками разорвал себе живот, и оттуда хлынула кровавая жило, и сопровождавший Петера капитан-танкист, сморщившись, дважды выстрелил танкисту в голову… Кажется, лаяли собаки.
— Не нашего ли Менандра пресекли? — не слишком серьезно спросил Армант.
— Ну что ты, — отозвался Камерон. — Менандр непресекаем. А, Петер?
Петер промолчал. Не в Менандре было дело там, в трех-четырех километрах отсюда, не в Менандре… кажется, я догадываюсь… или только кажется? Что это со мной последнее время? Комплекс Кассандры, что ли? Не хватает начать ворожить, как Брунгильда, или, скажем, заняться составлением гороскопов… но эти чертовы предчувствия взяли за правило оправдываться — особенно дурные предчувствия…
— Надо бы сходить посмотреть, — робко предложил он.
Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом пет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать.
Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо — это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке — третьем, и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, — и спросил:
— Ты гадала на него? Брунгильда поняла и кивнула.
— Ну и?
— Ничего, — сказала Брунгильда тихо. — То есть совсем ничего. Будто его нет никакого — ни живого, ни мертвого…
— Совсем нет?
— Будто и не было.
Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, — исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут, вдруг представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем — догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас — чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось даже ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки, и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха, и со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шаиуром на этой самой койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», — вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.
Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер вышел вновь, оставив Брунгильду, посмотреть, где же они: в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгорелось ярко — и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А па юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук — неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии, — след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, — там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела — в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельсу — раз! раз! раз! р-раз! р-раз! — и заорали: «Газы!!!» — Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату — Петер видел распотрошенный тюфяк, — они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неявные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
— Дайте бинт, — сказал Камерон, — я руку ссадил.
— Сейчас, — отозвался Армант. Он пошарил где-то — лучик фонаря стал маленьким и ослепительным — и достал пакет. — Подставляйся.
— Я сам, — сказал Камерон. — Посвети.
Камерон поранился то ли гвоздем, то ли острым бетонным выступом. Рану залили йодом и перевязали — Камерон шипел и ругался.
— Промыть бы надо, — сказал Армант, — да воды…
— Ладно, — сказал Камерон. — На мне как на собаке.
— Долго нам тут сидеть? — спросила Брунгильда.
— Смотря что это было, — сказал Армант. — Если фтор-селенетин, то сутки. А если «би-куб», то… — Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».
— То что? — спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.
— Ничего, — совсем другим голосом сказал Армант.
— Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, — сказал Петер.
— А то как мы узнаем? — спросила Брунгильда.
— Никак, — сказал Петер.
Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.
— Ребята, — сказала Брунгильда, — объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит?
Она не любила недоговоренности.
— «Би-куб», — сказал Петер, — это особо стойкое вещество. Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать — или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.
— Понятно, — сказала Брунгильда.
И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.
— Откройте! — глухо доносилось из-за двери. — Откройте, гады!
— Сидеть, — сказал Петер. — Им уже не поможешь…
Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… нет, нельзя. Поздно.
— Открывайте, гады! — кричали там, снаружи. — Сволочи! Заперлись, суки! Открывайте!
Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат…
Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» — крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», — сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…
Он стоял лицом к двери и не видел, как Брунгильда шла к Ар-манту, а он пятился от нее, как она приблизилась вплотную и влепила ему тяжелую пощечину, — тут только Петер оглянулся, Армант уперся в стол и ерзал вправо-влево, пытаясь нащупать путь отступления, руками он закрывался, но Брунгильда, почти невидимая, отвешивала ему то с правой, то с левой руки, шепча при каждом ударе: «Мерзавец… подонок… крыса… мразь… ублюдок…» — и Армант не выдержал и завопил: «Уберите эту бабу!» — «Ах, уберите!» — восхитилась Брунгильда и вмазала ему еще. Камерон вовремя оказался рядом с ними, он перехватил руку Арманта, вывернул — шутя — ее за спину и отобрал пистолет, рукояткой пистолета он тихонько долбанул Арманта по затылку — не так, чтобы отбить память, а просто чтобы напомнить о такой возможности, — и Армант обмяк и, обмякший, униженный, потек на свою койку и пролился на нее — и вдруг зарыдал.
Брунгильда, тяжело дыша, опустилась на кровать Петера. Петер сел рядом, потрепал ее по плечу.