И пили многие наверно из этой глиняной «гостевой» кружки – грубой, серовато-коричневой, поблескивающей глазурью…
Марина снова отхлебнула, разглядывая в чае свое отражение.
Этого края с небольшой извилистой трещинкой касались губы Сахарова, Орлова, Якунина, Щаранского, Даниэля, Синявского, Владимова, Буковского, Копелева, Роя и Жореса Медведевых…
И ОН тоже касался этого края.
Марина вздрогнула, провела языком по трещинке. Вот здесь были ЕГО твердо сжатые губы…
– Ты что задумалась? – спросила Люся, отправляя в рот тоненький ломтик колбасы.
– Да так, ничего…
– Какие новости?
– Чего-то никаких. А у вас?
– Тоже, – безразлично пробормотал Митя, – Вчера корр был.
– Ну и что?
– Ничего. Говорили про погоду… Да, мальчики были эти… как их группа…
– «Молодежная инициатива», – подсказала Люся, протягивая Марине тарелку с сильно помятыми пирожными.
– А что это?
– Да то же, что и «Доверие», только еще более неопределенней. Милые ребята, выросшие хиппи. Хотят сердцами почувствовать американских сверстников, чтобы вместе противостоять современному… как это у них… современному упорядоченному безумию…
– Сердцами? – спросила Марина, прокусывая эклер.
– Ага…
– А половыми органами?
Митя с Люсей засмеялись.
Стоящий на «ЗИЛе» телефон приглушенно зазвонил.
Митя протянул руку, коснувшись плечом Марины. снял трубку:
– Да… ааа, привет. Привет. Ага… вот как… ей? Ну, чудно… хорошо… хорошо… ага… спасибо… спасибо, Мил, пока.
Трубка неловко брякнулась на рычажки.
Улыбаясь, Митя стал намазывать хлеб маслом, весело поглядывая на Люсю:
– К Милке Дороти заезжала вчера. Привезла тебе дубленку.
Люся удивленно пожала плечами, чашка ее остановилась возле губ:
– Что ж она к нам не заехала?
– Бздит, наверно. Поезжай забери.
Митины зубы впились в громоздкий бутерброд из толстого слоя масла и трех кружков колбасы.
Суетливо допив чай, Люся встала из-за стола:
– Мариночка, я побегу, прости меня…
– Не прощу, – шутливо отозвалась Марина. прихлебывая чай.
– А ты Верке дозвонись обязательно, скажи, что я не приеду сегодня…
– Ладно…
Люся выбежала в коридор, зашуршала одеждой, Митя искоса взглянул на Марину и вдруг побледнел, нарочито сосредоточенно уставившись в свою пустую чашку.
Хлопнула дверь.
Несколько минут просидели молча, только позвякивала в кружке Маринина ложечка.
йПотом Митя посмотрел и взял руку Марины в свою. Его глаза после двухлетнего заключения казались шире и рассеянней прежних.
– Что с тобой, Митя? – спросила она, дивясь глупости своей фразы.
Вместо ответа он склонился и поцеловал ее руку.
Прикосновение его теплых шершавых губ успокоило и стерло ложную театральность. Марина провела ладонью по его небрежно выбритой щеке.
Он сразу обмяк, сгорбился, словно что-то невидимое тяжело навалилось сверху:
– Знаешь… я сейчас, как выписавшийся Костоглотов…
Он беспомощно улыбнулся, и Марина только сейчас заметила, как постарел этот человек за два года..
Он стал целовать ее ладонь – нежно и долго. За эти два года Митя изменился. В нем что-то сдвинулось, черты лица непонятным образом сошли со своих мест, как на смазанной фотографии.
Его поцелуи стали все более настойчивыми, и через минуту они уже целовались во влажной темноте ванной, притиснувшись к двери, запертой изнутри порывистыми Митиными пальцами.
Он целовался с жадностью, словно хотел выпить ее всю. Дрожащие пальцы, пробрались под свитер, тискали Маринину грудь, гладили плечи.
Когда дрожь его тела стала неуемной, а дыхание хриплым, Марина, решительно отстранившись, расстегнула молнию своих брюк и сняла свитер.
Сразу же зашуршали и Митины брюки, звякнула упавшая пряжка, звучно сползла по невидимым ногам резинка трусов.
Его руки быстро и грубо повернули Марину, хриплые обветренные губы запутались в ее волосах.
Наклонившись, Марина оперлась руками о расшатанную раковину.
Митя вошел жадно, с бессильным стоном сжав ее грудь, и стал двигаться – нетерпеливо и быстро.
Марина, успевшая приглядеться в темноте, различила свое смутное отражение в круглом зеркале над поскрипывающей раковиной.
Неясное лицо, покачивающееся в такт Митиному дыханию, казалось незнакомым, худым и красивым. Огромные черные глаза смотрели с пристальным вниманием. Вдруг простое внимание в них сменилось нежностью. Марина узнала их и улыбнулась в темноте. Черные влажные глаза были рядом – совсем как тогда, в ее первую золотую, неповторимую, огненно-пьянящую, ослепительную брачную ночь…
Через полчаса они сидели рядом на знаменитом Митином диване, пуская струи дыма в зеленый абажюр.
Марина искоса посматривала на Митю. Сейчас он был вялым, глаза грустно блестели над бледными впалыми щеками.
– Мить, тяжело было в лагере? – спросила она, придвигаясь к нему ближе и кладя руку на его мягкие, тронутые сединой волосы.
Он затянулся, близоруко сощурившись:
– Прошлый раз было тяжелее. Сейчас как-то пронеслось все быстро. Все-таки два года, а не четыре.
– Ты тогда голодал, я помню. Все по «голосам» слушала о твоих голодовках.
Он усмехнулся:
–Да…
Помолчали.
Марина потушила окурок, положила голову Мите на плечо:
– Ты у нас мученик.
Он снова усмехнулся:
– Великомученица Варвара.
Она продолжала его гладить:
– Мить, а Коля когда выйдет?
Он пожал плечом, качнув ее голову:
– Понятия не имею. Может совсем не выйдет.
– Как так?
– Очень просто. Срок кончится, добавят новый. Как Мишке. Он вон еще три года получил.
– Миша?! А я и не слышала ничего.
– И не услышишь…
Он обнял ее:
– Еще годика три-четыре пройдет и от нашего брата останутся только предания: вот, были такие – диссиденты. Что-то там писали, против чего-то выступали, за что-то садились. А потом их просто вывели под корень, как кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец…
– Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.
Он засмеялся:
– Брось глупости говорить. Никого они не боятся, кроме самих себя. И замов своих, тех что помоложе. Вон – «Солидарность» – тридцать миллионов человек. Ам – и нет. И как-будто ничего не было.
Он вздохнул, вяло махнул рукой:
– Ну и чорт с ними. Воевать я больше не намерен, пусть куролесят дальше. Дело в том, Мариш, что через недельку-другую мы отчалим. Нарисуем ноги, как блатные говорят.
– Как? – Марина подняла голову.
– Так.
– Совсем?
– Да уж наверно.
– А куда?
Он пожал плечами:
– В Штаты наверно…
Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:
– Господи… И так уж нет никого. И ты. Кошмар…
– А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?
– Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха…
Митя встал, заходил по комнате:
– Меня все равно посадят через месяц-другой, если не уеду. И больше я уже не выйду. Никогда. А мне ведь не семьдесят, а тридцать восемь. Я и так-то не жил ни хрена. Шесть лет в лагерях, два – в дурдоме. А потом – я просто смысла не вижу что-либо делать. Все разогнано, разгромлено. Коля сидит, Миша сидит, Витька с Анькой сидят. Боря отвалил. Санька тоже. Либо посадка, либо отъезд. А западу наплевать на нас. Ничего не могут. Картер ушел и все – до диссидентов никому не стало дела…
Он остановился, качнулся на носках:
– А потом, извини меня, внутригосударственная ситуация чудовищна. Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому не понятным законам, и совершенно не важно кто стоит у руля. Даже шеф ГБ ничего не может изменить в ней, а что говорить о других, которые придут после. Да и вообще… – он устало рассмеялся, – Министр ГБ – глава государства. Просто дядюшкин сон какой-то Нет, пройдет десяток лет и про брежневские времена вспомнят со слезой умиления. Скажут, тогда сажали и точно знал, что выйдешь…
Он подошел к окну.
Марина встала, подошла, обняла его сзади.
Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.
За окном было темно, горели фонари и окна. Марина прижалась щекой к грубому, пропахшему табаком свитеру:
– Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?
– Точно. Они сами предложили.
– Когда?
– Три дня назад.
– А тогда они предлагали?
– Нет. Да и я не поехал бы.
Она вздохнула:
– Да… ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется…
Ну что, на мне свет клином сошелся?
– Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно… Господи, почему мы живем в это проклятое время»!
Митя повернулся, обнял ее:
– Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.
Марина гладила его волосы:
– Митька, Митька… Страдалец ты наш.
Он улыбался, думая о чем-то.
– Чего улыбаешься? – заглянула в его карие глаза Марина.
Он рассмеялся:
– Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это закрутилось.
– Когда?
– Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
Он рассмеялся:
– Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это закрутилось.
– Когда?
– Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
– Смогисты?
– И не только.
Он рассмеялся:
– Боже, какую чушь читали…
– Не помнишь наизусть? – спросила Марина.
– И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе, на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню, свою поэму читал. «Скрипки Мендельсона». Не читал – пел, заходился. И все так. Андрюша: «Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем безводные моря слезами девочек капризных»… Юлька, Леня, Мишка. Все нараспев, как акафист.
Он улыбнулся, глядя в окно:
– А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот, представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой шпалер и уговаривает спрятать.
– Вовик? У него был пистолет?
– Да. Правда – без патронов. А потом – все пьяные наперебой читать. Я, Юлька, Валерка, Андрюша…
Замолчав, он потер переносицу:
– Мда… все перед глазами стоит…
– А демонстрацию первую помнишь?
– А как же.
– Расскажи, ты никогда не рассказывал.
– Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал. Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать в подворотню дома, знаешь какого… этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик говорит: «Ладно, ребята, голова не должна страдать». Пошли без него. А тогда снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в кружок. Было два плаката. Один – СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ, ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой… дай Бог памяти… ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1! Вот… Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим. Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами – гебист. Мы вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь. Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась, троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и закрутилось…
Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:
– Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело. Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу…
– А он проснулся и огнем на вас дохнул.
–Да…
Митя помрачнел, лицо его осунулось.
Долго молчали.
Он вздохнул:
– Да. Хоть мы и были детьми, дразнящими дракона, наши страдания не бессмысленны…
И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:
– Россия поднимется. Я в это верю.
Марина мгновение неотрывно смотрела в его просветлевшие, наполняющиеся влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски, по-христиански:
– Я тоже верю, Митя!
Эффектно хлопнув дверцей такси и покуривая на ходу, Марина пересекла знакомую до тошноты площадь и стала подниматься по грязным ступенькам Универсама.
Уже начало смеркаться, вытянутые витрины светились, в них копошились десятки людей, трещали кассы, двигались нагруженные продуктами проволочные тележки.
Стеклянная дверь, распахнутая полным некрасивым мужчиной, толкнула Марину в подставленную ладонь. Затянувшись последний раз, она бросила сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.
Внутри было душно и тесно.
Марина нашла свободную корзинку и двинулась к прилавкам, заслоненным суетящимися людьми. В мясном отделе было чудовищное столпотворение, сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.
«Грудой свертков навьюченный люд сам себе и царь и верблюд…» – вспомнила Марина брезгливо.
В молочном народу толкалось поменьше, на заиндевевших лотках валялись брикеты маргарина и расфасованный сыр.
Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом с полной расфасовщицей, спросила:
– Простите, масла нет?
– Щас вынесут, – ответила та с суровым равнодушием.
И действительно – два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя, наклонили. Желтые брикеты посыпались на лоток, кто-то толкнул Марину и, не успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские спины.
«Скоты!» – морщась, подумала Марина.
Одна из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину, прижимавшую к груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:
– Погоди-ка… пяти хватит…
Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.
– Дайте мне, – тихо попросила Марина и женщина, рассеянно обшарив ее глазами, протянула брикет.
Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.
С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.
Она взяла хлеб в хлебном, молоко в молочном и пошла к кассам. К белым, трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.
«Как на исповеди», – улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным, похожим на тушканчика старичком.
Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и таращился по сторонам.
Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.
Оно стучало почти как тогда – отдаваясь в висках, заполняя собой грудь.
Сидящая за кассой женщина была неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим безразличным лицом и лиловыми щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась на сетки с продуктами, бормотала сумму, брала деньги, словно ей вернули давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.
Марина мысленно раздела ее и содрогнулась в омерзении: огромные отвислые груди с виноградинами морщинистых сосков покоились на мощных складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка; белые бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая сумрачного волосатого монстра с застывшей вертикальной улыбкой лиловых губищ…
«Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище?» – подумала Марина, двигаясь вместе с очередью.
Ей представилось, что там, внутри уже спрятана добрая дюжина пачек, они спокойно плавятся, спрессовываясь в желтый овальный ком…
– Что у вас? – заглянула матрона в Маринину сетку, хотя все было и так видно.
– Два молока, белый за двадцать пять, сыр… Все?
– Все, – ответила Марина, улыбаясь нервно подрагивающими губами и глядя в мутные глаза кассирши.
Сердце оглушительно колотилось, колени приятно подрагивали, холодная пачка оттягивала карман.
– Рубль пятьдесят.
Марина протянула десятку, приняла неудобно топорщащуюся сдачу и с пылающим лицом отошла к стойке.
«Семьдесят вторая пачка» – мелькнуло в ее голове и она облегченно усмехнулась.
Переложив продукты из казенной сетки в свой целлофановый пакет, она вынула пачку из кармана.
Старичок-тушканчик, пристроившись рядом, тоже перекладывал в свою зеленую сумку хлеб, маргарин и молоко. Когда он в очередной раз наклонился к сетке, Марина ловко бросила пачку в его сумку и, подхватив пакет, заторопилась к выходу.
Она давно воровала масло у государства. Это было приятное и острое ощущение, не похожее ни на какое другое. Приятно было стоять в угрюмой очереди, сознавая себя преступницей, успокаивать внутреннюю дрожь, подходить к кассе, чувствуя нарастающие удары крови в висках, лгать, улыбаясь и подрагивая уголками губ…
Однажды Марина попала к молоденькой, чрезвычайно привлекательной девушке, которая неумело нажимая клавиши, спрашивала очаровательными губками:
– А еще что?
– Все. Уже все, – тихо проговорила Марина, улыбаясь и разглядывая ее. Тогда мучительно хотелось, чтобы эта прелесть, застукав Марину, расстегнула бы ее всю и обыскала своими коротенькими пальчиками с обломанными ногтями, краснея и отводя глазки.
А еще лучше, если б Марина работала кассиршей, и эта милая клептоманочка попалась ей с куском сыра в сумочке.
– Пройдемте со мной, – спокойно сказала бы Марина, положив руку на ее оцепеневшее от ужаса плечо.
И они прошли бы сквозь вонь и толчею универсама в пустынный сумрачный кабинет директора.
Марина поворачивает ключ, запираясь от вонючего шума, задергивает занавески, включает настольную лампу.
– Извините, но я должна осмотреть вас.
Девушка плачет, плачет безнадежно и искренно, не сознавая все возрастающей прелести своего мокрого личика: